Это последний роман Аксёнова.
При всей разнице в масштабах талантов, в наших с ним судьбах есть общее: и его родителей, и моих смолол один и тот же Молох: марксизм-ленинизм. И его родители, и мои принадлежали к одному и тому же клану безумцев, обольщённых одним и тем же заблуждением, родом веры. Вариации судеб, конечно, разные: его родителей поглотила волна 1937-го года, моих она случайно пощадила, но вторая волна, «новая ежовщина» (по Чичибабину), укатала за милую душу. Всё же и его родители, и мои вернулись живыми. Мне не пришлось мучиться в детдоме, и, вообще, я избежал соломенного сиротства в детские годы, арест родителей застал меня уже возмужавшим юношей, а он остался без матери и отца буквально пятилетним малюткой… Но мы – почти ровесники (я лишь на год старше), и у нас многие воспоминания – общие.
Мне не довелось знать московских шестидесятников (за исключением Ю. Даниэля, которого, впрочем, вряд ли знал он, но с которым близко дружил его «Кукуш» - Булат Окуджава… Однако в Харькове я не только был близок к кругам, похожим на московских шестидесятников, но харьковских знал очень близко, и притом, не одних лишь русскоязычных, но и украинцев тоже: и Роберта Третьякова, и Станислава Шумицкого, и Васыля Бондаря (хотя этого – издали), и Олексу Марченко… А уж русского Бориса Чичибабина, свою сестру Марлену, Аркадия Филатова, Вадика Левина, Рену Муху, Фаину Шмеркину и других наблюдал сблизи и крупным планом. Да ведь и сам – шестидесятник…
Не забыть, каким ощущением свежести повеяло на меня от «толстых журналов» середины 50-х: в годы моей службы в Советской армии буквально все главные такие повременники выписывались командованием моей зенитной части для полковой библиотеки, и я именно тогда впервые прочёл там и дебютную поэму Роберта Рождественского «Моя любовь», и «Станция Зима» юного Евтушенко, и лирику Беллы Ахмадулиной, и задиристые стихи Вознесенского. Так что, демобилизовавшись и вернувшись в Харьков, я, как оказалось, ничуть не отстал от литературной жизни. По чистой случайности сестра, в связи с беременностью и родами (1957) своей дочки как раз вскоре после моего приезда, три года работавшая не в школе, а в технической библиотеке ХЭМЗа и поступившая в литобъединение этого завода, в руководителях его обрела хорошо мне известного Револьда Банчукова, а ведь именно он читал вступительные слова перед выступлениями в нашем городе Евг. Евтушенко. Это был пик хрущёвской оттепели, и Харьков литературный был разбужен тогда именно этими выступлениями. Опять-таки случай сделал меня тогда руководителем одного из ЛИТО - в ДК «Металлист», и в качестве такового меня представил уже прославленному поэту Банчуков в своём ДК ХЭМЗа, а потом я присутствовал в кулуарах «своего» ДК «Металлист», когда Евтушенко прибыл для очередного выступления уже к нам, и я только диву давался, наблюдая, как грациозно и изобретательно, притом – чистым экспромтом, организует поэт свой литературный успех…
Много позже, уже в годы «перестройки», мне довелось встретиться и бегло пообщаться с Увгением Александровичем, когда он был уже выдвинут от Харькова кандидатом в народные депутаты, и читать в его присутствии своё стихотворение, и удостоиться его похвалы. Не думаю, чтобы он запомнил это, но я-то – помню!
Потому-то мне так понятно двойственное отношение В.Аксёнова к этому, одному из главных, персонажу его романа и. вместе, одному из его личных друзей: он и восторгается его талантом, размахом, смелостью, но и иронизирует над тщеславием, рисовкой. Известен парадоксальный отзыв И.Бродского о Евтушенко: узнав, что тот хочет «отменить колхозы», нобелевский лауреат, известный фрондёр и антагонист советских властей, заявляет: «Если Евтушенко против колхозов, то я – за!» Учитывая, что когда Евгению доставались аплодисменты, Бродскому на его долю выпала ссылка за «тунеядство», нетрудно понять, что такое «противостояние» двух поэтов - свидетельство, увы, банальной зависти нобелиата, проявленной к советскому государственнику задним числом…
Вот уж чего (а именно зависти к собратьям) «Ваксон» (шифр, под которым В. Аксёнов вывел в романе сам себя) полностью избежал! Вся книга пронизана восхищением автора по поводу талантов его друзей. Особенно это видно по его отношению к «Робу Эр» - Р. Рождественскому. И ведь автор не только не скрывает, но и показывает, как долго его друг обольщался относительно собственной страны, коммунистической партии и её доктрины. Но ничуть не высмеивает его за это.
Мне, воспитанному на строгостях реалистической прозы и литературной классики, не буду скрывать, резко непривычны многие особенности аксёновскогго стиля. В том числе, например, хладнокровное использование ненормативной лексики в авторской речи. Многочисленные (впрочем, сильно смягчённые) матюки в «Железном потоке» Серафимовича – всё же это речь толпы и прямая речь людей, её составляющих. Но Аксёнов употребляет слова непристойные, те, что, как говорилось в одном из милицейских протоколов, «на ха, на пэ, на бэ, на же», в авторских описаниях, и мне , прекрасно владеющему тем же лексиконом, это, не скрою, претит…
С другой стороны, трудно представить наше время без массового наступления вульгаризмов всякого рода, включая и непечатную лексику, на литературную речь.
Честно признаться, я никогда не был поклонником аксёновской прозы. Но этот роман прочёл с удовольствием.