Когда-то в нашем детском саду было много детей, а теперь осталось мало. Нету больше младших, средних и старших групп, есть только одна русская и одна молдавская. Они все умещаются в половине одного корпуса, а другие два с половиной пустуют, и площадки игровые около них пустуют тоже.
Там, где сад ещё работает, всё довольно ухоженное, подкрашенное, забор новый стоит из блестящей металлической сетки. О сетку эту бьются с разгона, как птицы, предпоследние наши дети, когда их выводят гулять.
А тут, у необитаемых корпусов, забор старый, и всё старое. Краска облупилась давно и полностью. В стылое ноябрьское небо торчат обломанные верхушки чёрно-серых штакетин, пустая дряхлая беседка, голые деревья, какие-то ржавые лесенки и столбы. Посвежее краски только на калитке, где какая-то тётя, в печальном порыве четвероюродной любви к прекрасному, нарисовала большую развесистую ромашку. Там тоже краска облупилась, но не вся ещё, не вся. Пусть и с пятнами ржавчины, пусть изгвазданная, в следах чьих-то подошв, ромашка всё горит ещё отчаянной эмалевой белизной на грязно-синем фоне, всё продолжает упрямо цвести ни для кого. Господи, как чудовищно жалко иногда мне бывает людей! Нарисовала она… Ах ты, горькая моя…
Ракета ещё там стоит на площадке. Давным-давно сварена она из арматурин, чтобы дети в ней играли в космонавтов, и вопили счастливо и яростно, вцепясь в железные прутья.
Когда я был маленький, пацанам полагалось хотеть стать космонавтами. Мы и хотели, чё. Нормальный был ход. Мечтать кататься по космосу на ракете было не хуже, чем про велик с моторчиком или про стрельнуть из пистолета маузер, или про подглядеть, какие у воспитательницы трусы. Залез, такой, в ракету и – джжж, прямо по космосу. Мы даже играли в это иногда, в мультяшный этот космос. А про настоящий, чёрный и огромный, я например, думать тогда не любил и немножко боялся. И другие пацаны, полагаю, тоже. Он же, зараза, только о нём подумаешь, начинает притягивать. И потом, как ни старайся думать про другое, он всё время где-то рядом есть и тихонько сосёт под ложечкой, ноет внутри тебя смутною тревогой. И притягивает, падла, притягивает! Страшно, блин…
Потом, когда вырос, бояться перестал. Привык. А притягивать – нет, не перестало. Сейчас гляжу на эту ракету и думаю, что даже несмотря на больную коленку, забор-то я перелезть, пожалуй, смогу… А вот помещусь ли внутрь ракеты? Снаружи летать в космос нельзя, там воздуху практически нету.
Ну… Наверное да. Помещусь. Главное пролезть. Вон те прутья если чуть-чуть раздвинуть, то да. Протиснусь, отдышусь, начну думать про космос и в этот раз дам ему, наконец, себя притянуть. Он так долго ждёт меня – и меня, и других людей, хоть мы и не хотим больше быть космонавтами, забыли про это совсем. Но теперь уже, наверное, пора.
Скажу «Поехали!» и поеду потихоньку, буду лететь себе и лететь сквозь бездну звёздную в офигительной бесконечности, и разглядывать всё буду сквозь ржавую ракетную решётку. Однажды вдруг случайно увижу из космоса Землю, заскучаю и вернусь домой. У, как хорошо дома, сколько воздуху, и деревья, хоть и голые, но живые, и звуков разных сколько, собаки гавкают, петух где-то орёт. Земля под ногами немножко плывёт с непривычки.
Давненько я дома не был, сто миллионов лет прошло на Земле. Всё, что я знал, кончилось и всё сначала потом началось: инфузории, трилобиты, динозавры, палеолит, история со всеми её кошмарами – всё точно такое же. И Моцарт новый, и Пушкин, и Мандельштам. И новый такой же я родился у такой же мамы и так же дожил до такого же дня, в какой улетел отсюда предыдущий я. Так же проходил у забора детского сада, перелез, пыхтя, протиснулся в ракету и улетел на сто миллионов лет, а вместо него остался предыдущий я, вернувшийся.
Оглядываюсь. Ничего так. Холодно и грязновато, но ничего. Ромашка смешная на калитке.