В человеке я люблю свет. Толщина свечи меня не волнует. Пламя скажет мне, хороша ли свеча.
«Цитадель» Антуан де Сент-Экзюпери
Вступление. Да здравствует лягушка!
Не редко житейские устои рушатся под натиском "внезапных" обстоятельств. И тогда мы, осмысливая случившееся, припоминаем основной закон философии «Закон перехода количества в качество».
Животному проще. "Безмозглый» представитель фауны знает свою врождённую способность к предвидению и бежит с тонущего корабля задолго до катастрофы.
Инстинкт самосохранения заставляет лягушку вытаптывать в банке молоко, пока не образуется спасительное масло.
А человек? Будет ли он совершать бессмысленные на вид действия по зову инстинкта самосохранения? Вряд ли.
Вы усмехнётесь: «А если в банке простая вода, что тогда станет с лягушкой?»
Не знаю. Но утверждать: «Утонет!» – не буду.
Часть 1, Предназначение или чувственная шутка?
Курчатовский институт, или попросту «Курчатник», в 70-ые годы прошлого века разительно отличался от многих прочих секретных заведений явной демократичностью внутреннего распорядка. Основатель института, один из «отцов» советской атомной бомбы, Игорь Васильевич Курчатов ввёл правило свободного начала и окончания работы. Он приветствовал, если физики после обеда часок-другой поиграют в волейбол или на теннисных кортах погоняют мячик. Даже благоустройство территории Игорь Васильевич решил просто и гениально. Отложив в сторону готовую проектную планировку, просто подождал, пока сотрудники сами протопчут удобные им направления. И только потом распорядился вытоптанные дорожки заасфальтировать.
Егора Дивеева распределили в Курчатовский институт на преддипломную практику. Мягкая рабочая дисциплина, контролируемая только совестью учёного, пришлась ему по душе. От природы человек восторженный, он вскоре с головой ушёл в настоящую, нужную государству работу. Но произошло нечто, изменившее всю его жизнь.
Однажды утром Гоша проснулся в сильном волнении. Наскоро умылся, с трудом запихнул в себя завтрак и собрался, как всегда, идти в Курчатник. Однако, ноги не слушались и с каждой минутой всё больще наливались непривычной тяжестью. Он присел на табурет и стал оглядывать интерьер прихожей. Ему почудилось, что все предметы квартирного быта смотрят на него с укоризной и не одобряют проявленную им слабость.
«А это что такое?» На полке для головных уборов, среди шапок и шляп, торчал корешок увесистой незнакомой книги.
«Ах, да, вспомнил. Мне занёс её Мишка неделю назад. На, сказал, почитай, сила! -Гоша снял книгу с полки, - Винсент Ван Гог «Письма к брату Тео». Ну и что?» – хмыкнул он и раскрыл книгу на произвольной странице…
Когда вечером пришла с работы мама, она натолкнулась в прихожей на сына, сидящего с книгой на табурете в позе Роденовского «Мыслителя».
– Егор, что ты читаешь? – поинтересовалась она, – ты ел?
– Мама, это что-то! – ответил Гоша, не отрывая глаза от чтения.
– А почему ты не ходил в институт? – мама посмотрела на ботинки, не тронутые осенней распутицей, – у тебя же сегодня коллоквиум?..
Гоша прикрыл книгу, заложив пальцем страницу, – Мама, скажи, я ведь рисовал когда-то?
– Да, Егорушка. Другие мальчики читали, гуляли, а ты – рисовал. Я не успевала переклеивать обои, ты рисовал везде. Асфальт вокруг нашего дома ты исчертил мелом так, что все соседи смеялись: «Растёт художник!»
– А потом?
– Потом, уже в пятом классе, карандаш выпал из твоих рук. Ты увлёкся музыкой, а через два года бросил музыку и влюбился в математику. Вот так.
– Да, это я помню…
Остаток вечера Гоша задумчиво бродил по квартире и перебирал старые фотографии. Мать с долей тревоги наблюдала за ним, но в разговоры не вовлекала. «Пройдёт, – думала она, – скоро диплом, он мальчик ответственный, сосредоточится».
Наутро Гоша проснулся затемно. Включил лампу и снова погрузился в чтение. Тем временем рассвело. Мама погремела на кухне и ушла на работу. Ещё почитав какое-то время, Гоша посмотрел на часы, отложил книгу, оделся и, не выпив даже чашки кофе, вышел из дома.
На соседней улице недавно открылся Художественный салон. Неделю назад его затащила туда Ленка, милая сокурсница, с которой он встречался уже второй год. «Хочу, чтобы ты выбрал мне изящный подарок!» – заявила она. Гоша припомнил, как дрогнуло его сердце, когда они проходили вдоль прилавка с красками. «Ну что ты тут застрял?» – Лена потянула его вперёд к антикварному отделу. Ей пришлось даже прилюдно поцеловать Гошу, чтобы собрать его развалившееся внимание. Никакого антиквариата они не купили, уж очень кусались цены, а когда вышли из салона, от Ленкиной болтовни у Гоши всё смешалось в голове. Он забыл льняной запах масляной краски, изящные на длинных черенках кисти и прочую художественную мелочь, которая так очаровала его в таинственном лабиринте салона!..
…Теперь же он почти бежал, к заветному прилавку. Народа в салоне было немного. Гоша подошёл к мольбертам и тронул рукой лощёное дерево. Неожиданно он ощутил горячее жжение в глазах. Он зарылся в воротник пальто и отошёл в сторону. Через минуту,поборов внезапную странную слабость, вторично подошёл к прилавку и стал рассматривать тюбики с масляными красками.
– Вам что-нибудь показать? – спросила девушка-продавец смущённого Гошу.
– Я хочу написать картину. Дайте мне краски.
– А в какой технике вы работаете? – улыбнулась девушка.
– Я?.. – Гоша, как ни старался, не смог улыбнуться в ответ, – Не знаю, что со мной. В детстве я рисовал. Но прошло столько лет! Вчера захотел рисовать снова. Не смейтесь, товарищ девушка, мне не до смеха.
Девушка спрятала улыбку и стала рассказывать Гоше, какие бывают краски: одни из них разводятся водой, а для других нужны специальные растворители. Наверное, ни одну лекцию в институте Гоша не слушал так внимательно, как этот скромный художественный ликбез.
Наконец она вручила ему набор масляных красок, изящную овальную палитру из фанеры, растворитель-пинен и немного щетинных кистей для первого знакомства с живописью. Ещё Гоша набрал разных холстов и грунтованных картонов. На мольберт денег не хватило.
– Желаю удачи! – напутствовала его девушка.
Гоша вернулся домой предельно счастливый. Мама была ещё на работе. С порога он позвонил в Курчатник приятелю и бессовестно наврал, что заболел, и чтобы его сегодня не ждали. Скинув пальто, не разуваясь, вбежал в гостиную, вывалил содержимое сумки на диван и стал, как скупой пушкинский рыцарь, разглядывать свои приобретения! Перенюхав все тюбики с краской, Гоша призадумался: что бы такое написать? На серванте приметил небольшую иконку. Мама говорила, что это была любимая икона его бабушки. «А что, ничего, простенько и со вкусом!». О том, кто изображён на иконе, Гоша не имел ни малейшего понятия. Бабушка, если что-то и рассказывала, так он не слушал. Мама была убеждённая комсомолка. Отец работал водолазом, вечно в разъездах, и кто он был, каких мыслей человек, Гоша так и не узнал до смерти родителя. Иконка выполняла ритуальную функцию, напоминая о доброй бабе Насте, почившей вслед за отцом год назад.
Гоша снял с серванта образ и стал внимательно его рассматривать. С картонной репродукции на него глядела Пресвятая Богородица с Божественным Сыном на коленях. Что-то похожее он уже видел, листая альбомы по европейской архитектуре. Теперь же, всматриваясь в икону, Гоша обратил внимание, что фигура и лицо Божьей Матери были написаны совсем по-другому, чем на знакомых ему альбомных репродукциях. Эту нехитрую картонную иконку рисовал как будто ребёнок: упрощённый, по-детски непропорциональный контур, аппликативность цветовых переходов. Раньше он этого не замечал. Но странное дело. Ему хотелось нарисовать именно её, и не потому, что все альбомные Мадонны казались куда более сложными для копирования. Держать в руках бабушкину святыньку Гоше почему-то было приятно.
Так будущий церковный художник из всего многообразия окружающего мира выбрал для первого живописного опыта потёртую временем икону древнего канонического письма.
Часть 2, Иди и не возвращайся!
Через год Егор защитил диплом и был принят на работу в Курчатовский институт. Игорь Сергеевич Слесарев, научный руководитель, прочил ему место в аспирантуре. Казалось, успешное будущее молодого учёного неотвратимо, как утренний восход солнца. И никто не знал о том, что имидж талантливого физика давно стал той потёмкинской деревней, за которой Гоша скрывал новый трепетный интерес к жизни.
Мама снисходительно журила сына за поздние возвращения домой. Она примечала сильное увлечение Егора рисованием, но рассуждала так: «У человека должно быть хобби. Пусть Егорушка порисует, авось, само и пройдёт». Один раз Гоша попробовал поделиться с матерью сомнениями. «Мам, может мне бросить эту физику и пойти в художники?» – спросил он за ужином. Мама обмерла, отложила еду и ответила: «Я тогда, наверное, умру». Гоша постарался обратить в шутку свой неловкий вопрос. Мама даже улыбнулась. Очень кстати задымился в духовке пригоревший пирог. Мама бросилась пирог спасать, и неприятный разговор оборвался сам собой. С того дня Гоша подобных разговоров не заводил, а на вопросы мамы отвечал: всё хорошо, в Курчатнике им довольны. Мама на время успокаивалась и не замечала, как всё более меняется её сын.
Гоша стал пропускать работу. Когда же появлялся, под первым благовидным предлогом исчезал в проходной и бежал в изостудию.
Так прошла зима. Всё разрешилось по-весеннему само собой. Гоше предложили работу шлифовщика литографских камней в литографской студии на Масловке. Упустить такой шанс он не мог и был готов, подобно Ван Гогу, заплатить любую цену из кошелька своей судьбы за возможность жить и трудиться в среде художников. То, что он, молодой перспективный учёный с высшим образованием и зарплатой сто пятьдесят рублей, переходит в разряд неквалифицированных рабочих и всего на девяносто рэ, Гошу не смущало совершенно. Его смущало другое. Как объявить об этом маме и как объяснить своё решение шефу, отеческим расположением которого он трогательно дорожил.
Разговор со Слесаревым состоялся на следующий день. Игорь Сергеевич долго, внимательно разглядывал Гошу, потом сказал: «Второй раз начинать жизнь не просто, и не каждый на это может решиться. Ну да Бог тебе судья, ступай и докажи, что ты прав».
Маме он решил пока ничего не говорить, да и что говорить – физику бросил, а художество сложится ли… Одно Гоша знал твёрдо – он поступает правильно. Тут-то ему и вспомнился основной закон философии, этот каверзный переход накопленного количества в качество. Переход всегда мгновенный и никакой житейской логикой не объяснимый. Заговори с ним о смене профессии пару лет назад, Гоша покачал бы головой и наверняка не согласился. Но два года ежедневного рисования не прошли даром. В нём накопилось художество. Заполнив полушария ума, оно, как тесто из бадьи, вывалилось наружу.
Предложи ему работу санитара в морге, чтобы иметь возможность по ночам препарировать трупы и изучать анатомию, как это тайно делал великий Микеланджело, он согласился бы и на это.
Часть 3, Ложь во спасение?
В литографской студии Гоша перезнакомился со всеми выдающимися московскими графиками того времени. Умница, верный советчик и отменный график Саша Ливанов Весёлый, хмельной и невероятно талантливый художник книги Витя Дувидов. Элегантный, с неизменной бабочкой поверх белой рубашки, дивный офортист Слава Павлов… Сердце Гошино замирало, созерцая великолепие литографской компании.
Он весь день ворочал тяжёлые литографские камни и шлифовал протравленные коллоидным раствором рисунки. Работа, скажу вам, не из лёгких! А после смены бежал в студию, рисовал или писал обнажёнку. Возвращался домой уже за полночь и рассказывал встревоженной маме о том, как он хорошо поработал... в институтской библиотеке.
«Шила в мешке не утаить» – так говорят мудрецы, по молодости лет пытавшиеся обмануть самих себя. Единственным человеком, кто знал о ненаучных похождениях Гоши, была Ленка. Она клятвенно обещала никому ничего не рассказывать и практически полностью сдержала страшную клятву, открыв Гошину тайну только своим родителям. Родители Лены видели в преуспевающем молодом физике хорошую партию для своей дочери и, узнав правду, были весьма огорчены. Отец Лены позвонил... Гошиной маме и выложил всё, как есть:
– Галина Георгиевна, дорогая, а вы знаете о том, что Егор бросил физику, ушёл в какие-то рабочие? Нам Леночка рассказала, мы так огорчены!
Это был удар. Отец звонил при дочери. Ленка рыдала, висла на руке отца, пытаясь отобрать трубку. Она поняла, что натворила непоправимое, но было уже поздно. Когда Гоша, как всегда, к полуночи вернулся домой, он застал маму неподвижно лежащей на диване почти без признаков жизни. Слава Богу, в тот раз всё обошлось. Скорая приехала быстро. Маму откачали.
Лена с неделю «валялась у Гоши в ногах», вымаливая прощение за поступок отца. И так как мама шла на поправку, Гоша, повеселев, обнял свою Ленку и примирительно поцеловал её в щёчку.
Шло время. Ни Гоша, ни мама тему новой работы в разговорах не поднимали. Сын старался во всём быть любящим и предупредительным. Мать оказывала сыну знаки материнского внимания и тепла. Но разговор назревал. Как-то вечером мама сказала:
– Сынок, поговори со мной.
– О чём, мама?
– Расскажи мне, кто ты теперь. Я постараюсь понять тебя.
Егор потупился и долго искал первые слова.
– Мама, милая, я виноват перед тобой. Я начал строить новую жизнь, а тебя с собой не позвал. Я был уверен, что ты меня не поймёшь. Я сам себя не понимаю. Знаю, что прав, что поступаю единственно верно, но это моя правда, она может не стать твоею. Наверное, если бы я сам тебе всё как-то объяснил, не было бы так тяжело. Прости, мама. «Благая ложь во спасение» не получилась.
Мама долго, не отрываясь, смотрела на сына.
– Ты говоришь мудро, это знак для меня, что ты не безрассуден, – задумчиво произнесла она, – я положила жизнь на то, чтобы тебя вырастить и выучить. Не скрою, ты лишил меня ожидаемой радости. Выходит, я, как и ты, начинаю жизнь сначала, но сил моих прежних уже нет. Я теперь не помощница, а скорее обуза тебе. Так-то, сынок.
Гоша обнял мать. Они долго сидели, прижавшись друг к другу. Наконец, мама очнулась и, гладя Гошины вихры, тихо шепнула:
– Поступай, как знаешь, сын. Я с тобой.
Часть 4, Новые времена, кто Вы?
Говорят, новобранцев-матросов учат плавать одним простым способом: их просто «вываливают» в море и командуют: «Плыви!» Иногда море штормит, и ритуал посвящения приобретает пасторально-трагический оттенок.
Что-то подобное выпало на долю Гоши, когда он (заметьте, добровольно!) прыгнул с ухоженного круизного лайнера «Академик И.В.Курчатов» в маленькую грязную комнату для шлифовки литографских камней.
Художники – люди интересные, но разные. И есть среди них не только милые Ливаны и Дувиды, но и всякая талантливо-спесивая сволочь, которая не упустит случая показать своё «творческое» превосходство над братьями по труду. Ох, как зачесались однажды у Гоши руки на одного такого чистоплюя! Сдержался. И правильно сделал. «Начинай исправлять мир с себя», – припомнил тогда Гоша любимую бабушкину фразу. А Саша Ливанов, оказавшийся свидетелем стычки, подошёл к Егору со словами: «Запоминай: Вы можете меня унизить, убить, надругаться над моим телом, но вы не можете причинить мне зла». И отошёл, полагая, что мудрость невозможно объяснить иначе, как услышать сердцем. Гоша услышал.
В один из вечеров литографская гуляла. Праздновали приём в Союз художников шестерых выпускников Суриковки. Кто-то принёс гитару. Выпили, заговорили об искусстве, ещё выпили, гитара пошла по кругу, дошла до Гоши. Поднастроив пару струн, он запел. Шумная компания притихла на первых же аккордах. Высокий потолок студии отражал гармонические переливы мягкого и глубокого голоса. Песня закончилась. С минуту в студии царило немое оцепенение. Потом все разом захлопали, закричали, бросились к Егору: «Старик, спой ещё!»…
Квартира, в которой проживал Гоша с мамой, представляла собой нормальную советскую типовую барахолку с сервантом, книжным шкафом, торшером при диване и т.д. Но вскоре всё изменилось. Прихожая, заваленная подрамниками, старыми мольбертами, разбитыми в хлам этюдниками уже не справлялась со своей основной функцией – пропускать обитателей жилища. Мама вздыхала, глядя на Гошину свалку, но молчала и даже с некоторым интересом отслеживала стремительные изменения их квартирного быта. У Гоши была хорошая мама. Она полностью подчинила себя интересам сына. И Гоша это понимал. Часть гостиной он полностью освободил от мебели. В центре стоял скульптурный станок, а в углу – вращающийся подиум для натуры. К Гоше приходили товарищи, приглашали натуру, рисовали углём, писали акварелью, маслом. Паркет был застелен оргалитом, и мама втайне надеялась, что когда-то у сына будет отдельная художественная мастерская, а она снова увидит любимый паркет, который выложил много лет назад собственноручно её отец, дед Егора.
– Мама, я поступил!
Гоша вбежал в квартиру и бросился к матери, попутно опрокинув в прихожей коробки с книгами по искусству. На днях Гоша получил их в подарок от милой женщины, библиотекаря в прошлом знаменитой, а ныне умирающей библиотеки МОСХа. Зоя Михайловна сопроводила дар печальным напутствием: «Бери, Егорушка, тебе пригодится. Нас больше нет…»
Исподволь наступали новые времена. Рушились старые отстоявшие полвека советские структуры. Незнакомое коммерческое вещество проникало в щели ветхих профессиональных построек и постепенно заполняло их внутреннее пространство. Так вода заполняет трюмы тонущего корабля, и огромный океанский «Титаник» медленно исчезает в тёмной морской пучине...
– Мама, теперь я буду настоящим художником!
Гоша напоминал библейского Давида, который не побоялся выйти на бой с великаном Голиафом. И тот же самый Гоша страдал комплексом неполноценности перед каждым художником, имевшим профессиональное образование. Он читал и перечитывал письма Ван Гога, но отличался от великого постимпрессиониста «творческой застенчивостью», которая рождала гадкую неуверенность в собственных силах.
Теперь же, став студентом художественного института, он через пять лет защитит диплом и станет... настоящим художником! Гоша не знал, да и не мог знать, что судьба уже приготовила ему иное чередование событий.
Часть 5, Хозяйка медной горы
Как-то раз Гоша раньше обычного возвращался домой и заметил свет в низком полуподвальном окошке. Свет горел в старой котельной пятиэтажного дома. Над входом в подвал была прибита скромная вывеска «Детская студия рисунка и скульптуры». Он приоткрыл ветхую подвальную дверь. Вниз вела крутая лестница без перил. Нутром почуяв родное, он стал спускаться и через два поворота вошёл в большое ярко освещенное помещение. К белёным цветной побелкой стенам крепились самодельные стеллажи с сотнями детских работ из глины и пластилина. Промежутки между стеллажами были увешены детскими рисунками и гипсовыми учебными пособиями. Справа от входа, за столом, отгороженным от общего пространства красивой восточной ширмой, сидела молодая женщина и что-то читала. Гоша застыл на пороге, размышляя, как ему поступить дальше. Наконец, женщина подняла голову, и он обомлел от милой красоты её лица.
– Здравствуйте, – доброжелательно произнесла женщина.
– З-здравствуйте, – не сразу ответил Гоша, – ну... я пойду?
– Тогда до свидания! – она улыбнулась.
– Я, это, мимо шёл, гляжу – свет горит, ну я и вошёл…
– Это я уже поняла. А вы кто?
– Гоша,.. Простите, Егор.
– Вы художник?
– Учусь…
Поверьте, диалог двух молодых людей стенографировать – дело неблагодарное. Случилась обыкновенная история. В каком-нибудь учебнике по психологии человеческого общения это описано как «типичный случай взаимного влечения полов». Но в нашей истории «дедушке Фрейду» делать нечего. Одному Богу известно, что происходит в таких случаях. Конечно, великие писатели порой погружают сюжетную линию в зыбкую ряску любовных переживаний человека, но всегда, заметьте, делают это осторожно и никогда не ставят точку в конце, мол, «так-то!».
Короче говоря, Гоша и Марина, так звали хозяйку скульптурной пещеры, стали встречаться сначала на почве искусства, а через пару недель – как два человека, необходимые друг другу. Ленка, чувствуя неладное, искала повод объясниться. Но неожиданно влюбилась в преуспевающего, как бы сейчас сказали, топ-мальчика и вскоре забыла своего ненадёжного, перепачканного красками Гошу.
Часть 6, Восток – дело тонкое!
В нашей повести появился новый герой, а точнее - новая героиня! Законы жанра требуют: прежде, чем увлекать читателя дальнейшим развитием сюжета, следует сказать хотя бы пару слов о новом герое. Пожалуйста, даже с удовольствием!
Итак.
Марина окончила институт им. Сурикова. От природы наделённая редким по силе и своеобразию пластическим талантом, она уже со школы выделялась на фоне своих сверстников. В институте её не столько обучали специальности, сколько старались не нарушить природное своеобразие молодой симпатичной художницы, понимая роль учителя как ненавязчивого информатора о премудростях профессии. Кому даны от Бога особенные дары, тот может физически существовать только как личность. Иные, даже самые благополучные знания и формы жизни, предлагаемые такому человеку, оказываются для него разрушительными.
Гоша этого не понимал. Он не задумывался о жертве, которую принимал на себя окружающий мир, уступая ему дорогу. Не смотря на то, что в Марину он влюбился «с первого взгляда», она оставалась для него элементом благоприятной окружающей действительности. Красавица, умница, о-го-го какая художница, драгоценная хозяйка медной горы воспринималась им как фронтовая высота, которую надо взять ради победы личности над общими правилами среды. Марина же, в отличии от Егора, умела считывать будущее и терпеливо прощала Гоше его наивные беззакония.
Талантливые люди неуживчивы, но Марина обладала даром располагать к себе людей. Художники, слесари, физики и поэты при первых же встречах с Мариной преображались и становились возвышенно деликатны. Не стала исключением и милая азербайджанская семья Гасановых, знакомство с которой завязалось у девушки случайно во время институтской практики в Крыму. По приглашению новых друзей Марина несколько раз приезжала в Кировобад (ныне – Гянджа), гостила, путешествовала по горам в сопровождении главы семьи почтенного профессора Кафара Мамедовича и, в конце концов,… купила дом в глуши горных перевалов в ауле с «поэтическим» названием Казах-Юлчу. Вы спросите, откуда у молодой выпускницы института нашлись деньги на покупку дома? Всё просто. Советское государство щедро платило художникам, и Марине подфартило участвовать в составе творческой группы в заказной монументальной работе. Заработанных денег хватило на то, чтобы внести залог. И теперь, с первым весенним теплом, Марина решила показать своё приобретение любимому Гоше.
Гасановы любезно помогли ребятам добраться до аула, снабдив по дороге всем необходимым из вещей и продуктов для беззаботного отдыха. И уехали.
На другой день, хорошенько выспавшись, наши путешественники отправились в горы. Трудно передать словами внутренний восторг, когда по каменистому серпантину ты поднимаешься на вершину горы и, осторожно ступая по перевалу, как по «чешуйчатой спине дракона», входишь в облако!..
Весь день ребята бродили по горам, а под вечер спустились в аул с противоположной незнакомой стороны. В гуще неказистых сельских домишек был заметен крохотный сельский магазинчик, который лепился к сакле внушительных размеров. Над крыльцом сакли красовалась вместо вывески репродукция голландского натюрморта с обилием еды.
– Это, наверное, кафе, зайдём? – Марина вопросительно поглядела на Гошу.
Они вошли. Пряный запах хорошо приготовленных восточных блюд располагал к чувственному удовольствию. Ребята присели за ближайший столик и стали с интересом рассматривать интерьер. В противоположном углу гуляла весёлая компания. Тамада, огромный и неимоверно толстый азербайджанец, принимал изысканные театральные позы, лил из кувшина вино в кубки, громко говорил и смеялся, демонстрируя челюсти, набитые «по горло» зубным золотом. Поначалу компания не обращала на Гошу с Мариной никакого внимания. Но вскоре тамада и большинство сотрапезников окружили ребят и, вознося в их честь хвалебные речи, стали звать за общий стол. Гочу, так представился тамада, предлагал сейчас же допить вино и ехать на аэродром кататься на вертолёте. У Марины от такого предложения широко раскрылись глаза, и по всему было видно, что она уже взлетает над перевалом. Гоша, оказавшийся в гуще восточного гостеприимства, готов был, как и Марина, поверить всему, что обещал говорливый Гочу, но что-то его настораживало. Неопределённо отвечая на вопросы навязчивых азербайджанцев, он оглядывал зал и вдруг заметил, как в одном из окон, затянутом овальным самодельным стеклом, незнакомый мальчик хмурит брови и ладошкой водит по стеклу, как бы говоря: «Нет-нет, не соглашайся!..» Гоше это показалось странным. Он встал, обнял, насколько хватило его рук, безразмерного Гочу, положил на стол пару рублей, сгрёб в охапку разомлевшую от восторга Марину и, не оставляя никому времени на возражения, вышел.
Смеркалось. Гоша всматривался в пепельную дымку вечера, пытаясь разглядеть мальчика. Но тот исчез также неожиданно, как и появился.
Позже благородный Кафар Мамедович бил себя в грудь и рвал последние на затылке волосы, умоляя ребят простить его. Ведь он не предупредил Егора о т.н. «восточной традиции», отголоски которой ещё бытуют в высокогорных аулах. Если в горах приблудилась русская парочка, то гостеприимные хозяева приглашают дорогих гостей за свой стол. Витиеватые речи, обильная еда и молодое (с хитрецой!) вино исправно делают своё коварное дело. Нет-нет, вы не подумайте, никто никого убивать не собирается, не приведи Бог! Так, пошутить немного…
Эта традиция существует уже много лет, и если кто-то из жалости, или симпатии поступит иначе – он не джигит!
«Ай, да мальчик, – подумал Гоша, – зови меня, если что – приду!»
Часть 7 У Бога на выселках.
– Егорушка, давай повенчаемся, ты не против? – смущённо проговорила Марина и внимательно посмотрела Гоше в глаза. – Понимаешь, мне это очень надо…
Марина, не договорив фразу, заплакала. Для Гоши сказанные слова не значили ничего. Он не был ни верующим, ни атеистом, он просто никогда не размышлял о Боге. Гоша, как умелый возница, твёрдо управлял квадригой житейских скакунов и сущность бега для него была первостепенна. Но он не хотел обидеть любимую женщину и согласился.
Февральским утром наши герои сели на Павелецком вокзале в раннюю электричку с ледяными, ещё не протопленными сидушками и отправились в первое совместное духовное путешествие, кто за благодатью, как Марина, кто из любопытства, как Егор.
Через два часа электричка остановилась на станции Кашира. Ребята вышли. Дул порывистый ветер. Колкий снег, летящий почти горизонтально, морозил щёки и слепил глаза.
– Надо найти автобус, нам до Руново, я смотрела по карте, – ёжась от холода, выдохнула Марина. Отыскав остановку, ребята прыгнули на подножку автобуса, тот лязгнул смёрзшимися половинками дверей и тронулся.
От Руново до церкви следовало идти через поле с километр, не меньше. Марина ничего не говорила Гоше, но он догадался сам. Сняв с себя меховое пальто, он укутал им Марину, сам же остался в отцовом водолазном свитере из верблюжьей шерсти, который носил по смерти родителя как родовую кольчугу.
– Ты с ума сошёл! – закричала на него Марина, пытаясь сбросить с плеч громоздкое Гошино пальто.
– Или ты его наденешь, или я никуда не пойду, – спокойно ответил Гоша, виновато улыбнувшись.
Марина знала, слово Гоши твёрдое, сказал – сделает.
– Тогда пойдём скорей! – рассекая позёмку и кутаясь в спасительную «обновку», Марина торопливо зашагала к храму.
– Венчаются раб Божий Георгий и раба Божия Марина…
Протоиерей Михаил водрузил на головы избранников Христовых золотые венчальные короны. По всему было видно, что он доволен. Не часто приходилось венчать молодых в эпоху развитого социализма.
«Что ж, вы, прости Господи, так и пойдёте в свой коммунизм не венчанные?» – вопрошал он селян с церковного амвона. Только вопрошать-то мало кого удавалось, не ходил народ в храм, две-три старушки, да хромой дед Митяй –вот и весь приход, им-то куды венчаться?
По окончании таинства отец Михаил пригласил ребят испить чайку и, разоблачившись, сам повёл их в трапезную. Марина плыла. Казалось, она не касается сапожками земли. Гоша внимательно всматривался в происходящее и с удивлением отмечал, что не испытывает ни дискомфорта от странной новизны, ни желания завершить общение и очутиться поскорей у любимого мольберта.
Матушка Елизавета, жена священника, разлила по чашечкам чай, все встали и, оборотясь на восток к иконам, пропели «Отче наш». Гоша претерпел и это. За чаем отец Михаил с добродушной улыбкой завёл нехитрый разговор о том о сём. Но вскоре заговорили о Боге.
– Батюшка, расскажите про чудо Воскресения Христова, мы так мало знаем! – попросила смущённая собственным голосом Марина.
– Чудо Воскресения? – улыбнулся Михаил. – Да какое ж это чудо? Разве Богу что не под силу? Вот и воскреснуть Бог почему ж не может – может! Тут чудо в другом. Господь Сил, Вседержитель мира отдал себя на поругание, и кому – шпане, толпе неразумной! Вот, где чудо надо искать, вот где – невероятное! Они ему гвозди в запястья, а Он их прощает, мол, «не ведают, что творят»! Каково? Бога убить нельзя. Но знаете ли вы хоть одного царя, который вот так добровольно взошёл на крест ради любви к своим палачам? Вот уж чудо, так чудо!..
Отец Михаил умолк. Через минуту его лицо осветилось добрейшей улыбкой, и неприхотливый разговор о том о сём покатился беззаботно дальше.
– Егор, что с тобой? Ты промолчал со мной всю дорогу! – Марина вопросительно поглядела на своего… мужа.
– Марина, милая, давай как-нибудь ещё раз съездим к отцу Михаилу. Кажется, я его не дослушал, – задумчиво ответил Гоша, выходя из вагона в вечернюю толчею Павелецкого вокзала.
Часть 8, Слово Учителя Венедикта
Странное дело. Перечитываю Егоровы похождения и ловлю себя на мысли, что сам когда-то пересекал Житейское море, взбирался на гребень волны и, барахтаясь в пенных брызгах, кричал «Эврика!». А потом падал вниз, и меня накрывала огромная чёрная лавина, вдавливая в грудь простое морское правило: «Моряк не тонет, он возвращается!..»
Марина стала ежедневно ходить в храм, стараясь, как всякий неофит, порадовать Бога личным присутствием. Однажды она спросила Гошу, не будет ли он против, если к ним в гости придёт иконописец.
– Кто такой? – спросил Гоша, не отрываясь от мольберта.
– Его зовут Суворов Венедикт Степанович, он учит меня икону писать.
– Ладно, пусть приходит, – буркнул Гоша, продолжая рисунок.
Вечером того дня, забыв о названном госте, он задержался в мастерской и вернулся домой позже обычного. Войдя в прихожую, услышал оживлённый разговор на кухне. Марина поила чаем бородатого нечесаного мужика и ежеминутно что-то у него выспрашивала. Они разговаривали так громко, что не услышали хлопок входной двери. Гоша через проём коридора стал рассматривать гостя, отмечая про себя его декоративные особенности. Это был человек старше средних лет, с большой красивой, но неопрятной бородой, острыми, как брызги кипящего масла, глазами и совершенно сократовским приплюснутым носом. «Я бы его порисовал», – подумал Гоша и прошёл в кухню.
– Это мой Егорушка! – обрадовалась, как ребёнок, Марина, поцеловала Гошу в щёчку и усадила напротив Венедикта Степановича.
– Венедикт, – представился гость.
– Мне Марина говорила о вас, – Гоша нескромно стал рассматривать лицо Венедикта, изрезанное множеством мелких витиеватых морщин.
– Венедикт Степанович, покажите Егору фотографии Ваших работ, – Марина прервала чуть затянувшуюся паузу.
Гость достал из старой кожаной сумки ворох фотографий и стал раскладывать их перед Егором одну к одной.
– Это что, иконы? – спросил Гоша.
– Да, это иконы, – улыбнулся Венедикт, – я их пишу двадцать лет. Вам нравится?
– Непривычно как-то, нарушена перспектива, светотень, почему так? – ответил Гоша вопросом на вопрос.
– Егор, это обратная перспектива! Это такой язык иконы, – воскликнула Марина.
– Мариночка, позвольте, я объясню Егору то, что вы сейчас назвали? – мягко перебил Марину Венедикт Степанович.
«А манеры у него ничего, вполне сносные», – отметил Гоша и приготовился слушать.
– Видишь ли, Егор. Если позволишь, я перейду на «ты», мне так свободней. Светское искусство, которым ты занимаешься, и искусство иконы имеют совершенно разные отправные смыслы. Ты препарируешь этот мир и высвобождаешь из темницы страстей красоту. Ты преображаешь действительность, которая окружает тебя, но не нарушаешь её основные законы. Стоит тебе, заигрывая с художеством, как, например, Пикассо, не оставить камня на камне от трёхмерного построения пространства или совершенно уничтожить понятие «светотень», твоё искусство становится беспредметным. Поступая так, ты «рубишь сук, на котором сам же сидишь»! Чёрная дыра, которая открывается за пределами мира земных ощущений, лишает тебя всех профессиональных преимуществ. Твои художественные достоинства за пределами этого мира не работают!
Икона же начинается как раз с образования этого чёрного «свища». Икона – это фрагмент небесной жизни. А небесная жизнь начинается там, где заканчивается жизнь земная. С завершением трёхмерного пространства перестаёт работать и прямая перспектива. Если ты идёшь дальше, вокруг тебя возникает иная, «обратная» перспектива. Мир, прежде уходящий в точку, как вереница крестов вдоль Аппиевой дороги, вдруг раскрывается перед тобой, как цветок, а центром нового миропорядка становится твоё сердце!..
Часть 9, Свет матушки Иулиании.
Эх, Гоша, Гоша! Задержись ты в мастерской, приди в тот вечер, как случалось, под утро. Марина спит, раскинув каштановые кудри по лимонным рефлексам подушек. Всюду тихо, на душе ясно, в кармане пусто, Лепота житейская, амброзия! А теперь что?..
– Марина, отведи меня к Венедикту, – это были первые слова, которые наутро произнёс Гоша.
– Зачем? – переспросила Марина.
– Мне надо.
Они сидели друг напротив друга. На столе, зажиривая партийную газету, лежали ломаные бутерброды с колбасой и плавленым сыром. Бутылка дешёвой водки «венчала» нехитрое застолье.
– Веня, расскажи мне о ней...
– Ты не поверишь! Руки затряслись, когда я, молодой дурак, в Кирилловом монастыре увидел первый раз икону, – взвешивая каждое слово, заговорил Венедикт, – я же профи, за плечами ленинградская академия, могу всё! А вот этого… не могу! Знаю, что не могу. Сломался я тогда. На год запил. Выручил товарищ. «Поехали, – говорит, – к тётке одной, родич я ей. Толковая!» Поехали. Я-то думал, знахарка какая, а приехали в монастырь. «Ты погодь тут, – говорит он, – я щас». Минут через двадцать гляжу, идут. Тётка его вся в чёрном, только платок на голове палевый с серебром. Подошли. «Вот тебе, Маша, мой друг, художник, ты уж поговори с ним, он – парень чистый». Женщина подошла ко мне и, глядя прямо в глаза, спросила: «Правду ищешь?» Я ответил честно: «Ищу». Выслушала спокойно и велела прийти назавтра в монастырь, да спросить мать Иулианию, её то-биш. На том и расстались.
– Иулиания… – протяжно повторил Гоша.
– Да, подвижница земли русской матушка Иулиания – добавил Венедикт.
Вскоре Венедикт Степанович со смертью отца получил во владение дом в Вологодской области и уехал из Москвы. Проводив учителя до указанного в билете плацкарта, Гоша вышел из вагона и понял одну простую вещь: теперь ему придётся определять свою жизнь в одиночку.
Часть 10, Отец Георгий.
До отъезда из Москвы Венедикт успел дать Гоше пару уроков иконописания. Что такое «пара уроков»? Неоконченное вводное слово гнусавого лектора на общую тему! Но для Гоши было достаточно и этого. Он обладал редким качеством ума: умел додумывать, или, как говорят в науке, экстраполировать известное в область неизвестного, рассекая «чёрную дыру» незнания методом последовательных приближений.
День ото дня икона всё более формировала мироощущение молодого художника. Стирая курантом купленные у геологов натуральные пигменты, он испытывал одновременно духовный трепет и житейское удовольствие. Ему нравилось упереться животом в край иконной доски и резать острием шила графью по идеально выглаженному левкасу.
«Битлз», «Пинк Флойд», музыка подростковых десятилетий уступили место Афонским песнопениям. А Валаамский знаменный распев стал его насущным музыкальным «чтивом».
Единственное, что смущало усердного Гошу, это были его огромные руки. Не приспособленные к тонкой иконописной работе, эти руки частенько промахивались. Гоша наивно переживал промахи и успокаивал себя, повторяя слова Микеланджело: «Я работаю не руками, а головой». Но преодолеть некоторую недосказанность мысли не удавалась. Он вспоминал иконы Венедикта, доведённые до абсолютной выразительности линии...
Как-то Гоше позвонил приятель и пригласил на встречу. Приехал, мол, в Москву французский священник-иконописец и учит всех желающих основам древне-византийской фрески. Понятие «фреска» отсутствовало в Гошином словаре, однако в назначенный час он и Марина явились на встречу.
Благообразный старец располагал к себе с первого взгляда. Говорил мало, заменяя слова отменной мимикой. Иногда, попросив у кого-нибудь кисточку, показывал тот или иной приём прямо на стене храма среди подготовительных рисунков. Гоша не сразу понял, что происходит. Когда же его сердце отчаянно заколотилось в груди, а разум охмелел от созерцания масштабов изображения, он понял: вот оно что! Перед ним творилась икона, увеличенная в размере в десятки раз. Наконец, масштаб иконописного действия соответствовал устройству Гошиного зрачка! И Гоша, вы не поверите, упал на колени и заплакал. Марина, поглядев на рухнувшего мужа, всхлипнула и присела рядом...
Французского иконописца звали отец Георгий Дробот. Происходил батюшка из семьи эмигрантов, волею судьбы оказавшейся на Западе в двадцатые годы прошлого века. Отец Георгий (быть может, тоже по причине устройства зрачка?) работе над иконой предпочитал живую фреску. Изучал её, фиксировал на фотоплёнку древние стенописные фрагменты по всему миру. И вот теперь по зову сердца приехал в Москву обучать московитов поруганным традициям церковного ремесла. Да ещё привёз с собой итальянца-штукатура по имени Балдовино, что значит «храбрый друг». Набралась группа учеников, всего двенадцать человек. Нашлось в ней место и для Егора.
Часть 11, Сто пятьдесят левов, минус столько же!
Художники отличаются от обычных людей не тем, что видят и понимают прекрасное. Прекрасное видят и инженеры, и скотоводы, даже искусствоведы. Дело в том, что художник наделён более тонким, чем средний человек, личностным переживанием цвета, тона, красочного валёра. Вибрация среды становится для него основой существования, в которой ни количество денег, ни ранг социального статуса ничего или почти ничего не значат.
Часто, поздними вечерами возвращаясь из мастерской, Егор размышлял о неуловимом содержании красоты. Достаточно легко проникая умом в природу изображения, без труда разгадывая логику построения иконописного образа, в реальной работе Гоша вяз в странных фантазиях, идущих от живого чувства, а не от ума. Его натура, лишь только рука касалась карандаша или кисти, горела творческим огнём и, как в омут, сползала в эффектную самодеятельность. Когда он сравнивал образец, от которого первоначально выстраивал свою работу, и то, что получалось в результате «восхитительного» творческого акта, ему становилось тягостно и почти физически больно. Угнетало несоответствие горней красоты исходного иконописного изображения и той потёмкинской деревни, которую он выстроил, претендуя на правду.
«Как же так? – думал Егор, – умом понимаю, глазом вижу, в руках держу, а выходит – «кукла»?» При слове «кукла» он улыбался, припоминая забавный случай, случившийся с ним в Болгарии.
Местком комбината Графики, где Гоша работал шлифовщиком литографских камней, раздавал путёвки в Болгарию. Дали и ему. Марина поехать не смогла, но Гошу отпустила с лёгким сердцем. «Поезжай, поезжай! – напутствовала Марина молодого мужа, – как соскучишься – возвращайся». И он, вздохнув, отправился один. Денег на руках практически не было, да и те, что были, на третий день закончились, повиснув на телефонных проводах между Москвой и Варной. Но у Гоши была «классная заначка» – фотоаппарат «Зенит».
И вот пошёл он на рынок продавать свой новенький «Зенит», предварительно выяснив, что красная цена ему сто пятьдесят левов. Когда до рынка оставалось метров двести, к Гоше подошла компания молодых ребят и, «приметив» фотоаппарат, спросила Гошу на ломанном русском: «Продаёшь?» Гоша утвердительно кивнул головой и хотел идти дальше, но компания дружелюбно обступила его. Кто-то спросил:
– Сколько просишь?
– Сто пятьдесят, – ответил Гоша, – это не дорого.
– Договорились! – вперёд выступил заправила компании и отсчитал деньги.
– Проверяй, – он передал пачку новых ассигнаций Гоше. Гоша взял и стал считать.
– Тут сто сорок!
– Э-э, друг, прости, вот ещё червонец, – болгарин передал Гоше в руки ещё одну новую ассигнацию в десять левов. Гоша взял и доложил её в пачку, которую не выпускал из рук в течение всего разговора.
– Фотоаппарат-то покажи! – засмеялся главный. За ним засмеялись остальные.
Гоша вынул из чехла «Зенит» и передал для осмотра собеседнику.
– Годится, беру, – сказал тот и добавил, – давай чехол.
Как только Гоша передал чехол, кто-то из ребят крикнул: «Полиция!» Все бросились врассыпную. Отбежал и Гоша. Это случилось больше года назад, но даже сейчас он помнит, как жгла ладонь пачка денег, полученная от болгар. Не в силах терпеть, Гоша согнул в локте руку и поглядел на содержимое ладони. В старую газету были завёрнуты несколько промасленных левов и немного тряпья! Компания его недавних собеседников стояла неподалёку и ухмылялась, наблюдая, как облапошенный простак постепенно узнаёт печальную правду. Заметив, что Гоша их увидел, они растворились в толпе.
Печальный Гоша ещё долго стоял неподвижно, отказываясь понимать, что с ним произошло.
«Да, - помнится, подумал он тогда, – «хорошо», что в каждом деле есть свои специалисты…»
Часть 12, А чудеса-то… бывают!
Линия нашей жизни напоминает изменчивую тригонометрическую синусоиду. Если бы надежда не твердила в ненастные периоды жизни, что тучи рассеются, дела наладятся, и над всем сущим снова засияет солнце – впору б и утопиться.
Когда мы падаем с гребня многометровой волны в донную яму, а волна, как скала, потерявшая точку опоры, готова обрушиться и придавить нас своей тяжестью, кто будет слушать писклявую собеседницу Надежду? А ведь она дело говорит: «Шторм успокоится, волна потеряет силу, и над всем сущим снова засияет солнце!»
Как-то вечером листая фотоальбом с видами Соловецкого острова, Гоша обратил внимание на странные монастырские стены, сложенные из огромных многометровых валунов.
– Вот это да! Ты такое видела? – выпалил Гоша, перебивая разговор Марины с кем-то по телефону.
Марина повесила трубку и с укоризной посмотрела на мужа.
– Да, это Соловки. Я что-то читала об этом. Говорят, там многих расстреляли.
Гоша заходил, как маятник, по комнате и через минуту объявил:
– Марина, я должен туда поехать. Если я не поеду – у меня в жизни всё пойдёт не так!
Марина подождала минуту, пока возбуждение Егора немного стихнет, потом негромко ответила:
– Что ж, поезжай. Когда?
– Завтра!
На том и порешили.
Поздним вечером Гоша простился с Мариной и отправился на Ярославский вокзал. Путь на Соловки лежал через северный город Кемь, затем пароходом предстояло плыть до острова ещё порядка семидесяти километров по Белому морю.
Купив билет на ночной плацкарт, Гоша сел в вагон с ощущением правильно исполняемой работы.
Ранним утром следующего дня он сошёл на чистый ухоженный провинциальный перрон. Пахло морем. Не без труда отыскав живую душу, Гоша справился, как пройти на подворье Соловецкого монастыря.
Идти пришлось через весь город. Но вот показались морские валы. Море штормило. У самого берега за простеньким забором виднелись деревянный храм и пара одноэтажных странноприимных бараков. Гоша вошёл в калитку и по поскрипывающим деревянным ступенькам поднялся в притвор храма. Служба только начиналась. Диакон кадил по сторонам, певчие что-то ворковали по-своему, по-птичьи. Свечи похрустывали, разгораясь в утреннем сумраке храма.
На лестнице, ведущей из притвора на колокольню, показался священник. Зевая и почёсывая спину, он спускался с видом человека, не понимающего, зачем он это делает. Гоша улыбнулся, положил на лавку рюкзак и, не благословясь, вышел из храма.
Солнце уже поднялось над морем, и его лимонные лучи спешили поделиться с обитателями подворья последним теплом позднего лета. Гоша вышел на берег.
«Ого-го!» – огромная волна ударилась о волнорез и, получив гранитную пощёчину, взметнулась стеной перед нашим пилигримом, едва не утащив его за валуны. Промокший насквозь, Гоша отбежал от кромки берега и расхохотался.
– Слышь, брат, прости Христа ради, служба идёт! – подошёл к нему монах в чёрном подряснике и с большой корзиной. – Ты уж не надо так!
Гоша хотел что-то возразить, но не нашёлся.
«Ступай в храм, балбес!» – строго сказал он самому себе, стряхнул с рубашки пенные брызги и вторично вошёл в притвор...
На подворье Гоша провёл два долгих штормовых дня. Поселили его в небольшую комнату для четырёх человек. С утра Гоша уходил к морю и много рисовал. В службах участвовал мало из жалости к отпущенному сроку путешествия. Хотелось больше увидеть, рассмотреть.
На третий день море стихло, и корабль стали готовить к отплытию на остров. За утренней трапезой Гоша выбрал место в самом конце стола, надеясь поскорее других причалить к берегу после общей молитвы. Трапеза подходила к концу. Отец Антоний, настоятель подворья, тот самый заспанный священник, которого встретил Гоша в день приезда, готовился начать беседу. И вскоре от слова к слову заклубилась вязь умного разговора.
Но вот о. Антоний перешёл на монолог, и голос его зазвучал под низкими деревянными сводами трапезной вопреки законам физики раскатисто и гулко.
И тут последний летний комар больно кольнул нашего героя в правое ухо. Гоша очнулся, мотнул головой, виновато взглянул на о. Антония и невольно прислушался к разговору...
Когда архангельский поезд покидал пределы столицы, наш пилигрим открыл тетрадь и сформулировал шесть главных вопросов, на которые он надеялся получить ответы в беседах с монахами Соловецкого монастыря. Свернув вчетверо свой вопросник, он положил его в левый нагрудный карман штормовки.
Теперь же, сидя за трапезным столом, бедный Гоша с каждым новым словом о. Антония всё более ощущал нестерпимое жжение в области сердца. Жгла... штормовка, вернее, тот лист, исписанный шестью предложениями. И это была не кукла!
А происходило вот что.
Отец Антоний оглашал вопросы, сформулированные Гошей в заветном вопроснике. Более того, он оглашал их в записанном порядке очерёдности, сохраняя авторскую редакцию текста! Обстоятельно ответив на один вопрос, переходил к следующему. Когда последний, шестой был снят с повестки дня, Гоша почувствовал, как под рубашкой вдоль позвоночника стекают ручьём холодные капли пота, а горло пересохло настолько, что стало трудно дышать.
Наконец, о. Антоний завершил беседу. Все зашуршали стульями и встали на молитву.
…Гоша в необычайном волнении добежал до моря и опрокинул голову в «прорубь» между двух валунов. Немного остудив таким образом чувство панического удивления, он присел на камни, как вдруг увидел о. Антония. Настоятель подворья стоял на пригорке в окружении паломников. Сдерживая слёзы, спотыкаясь о каждый встречный камень, наш герой подошел к священнику:
- Отец Антоний, то, что Вы сегодня говорили, для меня очень важно! Можно я буду Вам писать из Москвы?
- Ага, понял, значит? – о. Антоний прищурился в улыбке. – Да, сегодня я говорил не для всех...
- Так я могу надеяться?
- Надейся. Надежда – дело хорошее. Да уж больно ленивый я, отвечу ли?
О. Антоний обнял Гошу и, не ожидая от него церковного рукосложения, благословил в дорогу.
Часть 13, Как в цирке? – Нет, круче!
– На чём вы остановились? – спросил крупный литератор, входя без приглашения в рабочий кабинет автора этих строк.
– Да вот, на Соловки собрался мой герой…
– На Соловки? Зачем?
– Кто ж его знает, говорит, надо ему.
– Странный он у вас какой-то. Может, другого кого поищите?
– А этого куда?
– Куда-куда, в стол! Мне вас учить.
– Не-ет.
– ?
– Он – моя кровиночка! Кровиночку в столе не утаить...
Благословение о. Антония открыло перед Гошей дорогу в обитель русского духа и житейской крепости. Вот только добраться до Соловецкого острова молодому пилигриму предстояло через перекаты Белого моря и странные стечения обстоятельств.
Корабль был совершенно готов покинуть пристань. Команда делала последние приготовления. Скажите честно, ваше воображение уже представило океанский лайнер, сочный, как половинка марокканского апельсина и сверкающий на солнце хромированным серебром ограждений? Увы! Монастырский кораблик скорее походил на поднятый со дна затонувший вельбот, на котором не один десяток лет пировали рыбы и всевозможные микроорганизмы.
Палубы не было совсем. Дно корпуса корабля устилала всякая всячина, закупленная на материке для хозяйственных нужд монастыря: огромные моторы, лебёдки, металлические стойки, проволока… Над всем этим, на высоте порядка шести метров, от капитанской рубки к носу корабля было перекинуто двенадцатиметровое бревно и кое-как закреплено.
Гоша в группе паломников стоял возле рубки и ждал отплытия. Мимо него быстрым шагом прошёл щупленький монах. Монах остановился на самом краю «пропасти», подоткнул подрясник и ступил на бревно. Осенив себя крестным знамением, он побежал рысцой на самый нос корабля. Гоша не поверил своим глазам! Корпус корабля грузно пританцовывал в такт волнам, бегущим к берегу. Само бревно прокручивалось в местах прикреплений и под тяжестью даже лёгкого человеческого тела совершало собственные колебания. Внизу, на шестиметровой глубине торчали остриями вверх все перечисленные нами металлические предметы… А монах бежал, одной рукой придерживая подрясник, другой балансируя в воздухе при каждом «удачном» всплеске резонансной амплитуды. Исправив что-то очень важное на носу, монах повернул обратно. Не прошло минуты, как он уже стоял возле Гоши, знаками сообщая капитану через стекло рубки о том, что теперь на носу полный порядок.
«Да, – Гоша почесал затылок, – если такое творится здесь, в Кеми, что же будет там, на Острове…»
Часть 14, Послесловие о будущем.
Егор не ошибся. Многочасовой «круиз» по Белому морю запомнился ему как наглядный урок по преображению мёртвой парадигмы в живую.
Представьте, вы плывёте в сталистых северных водах. Ваш путь сопровождают безжизненные острова, поросшие мхом. О них монахи говорят: «то Немецкие кузова». Самое время взглянуть на свою жизнь со стороны.
Будто сам Харон правит корабликом. И нет конца этому пути. Ты безволен и одинок. А волны вокруг немилосердно твердят: «Оставь надежду…».
Вдруг прямо по курсу из туманного млека выступают очертания сказочного Острова! По центру, как и положено, высится дивный град царя Салтана – стены и башни Соловецкого монастыря.
И тут возбуждению стаи пилигримов нет предела. Их корабль уже не похож на бледный вельбот Харона и на глазах приобретает мажорно-апельсиновые свойства!
Преображение – наверное, самое точное слово для описания духовного восторга при виде каменных Соловецких башен и главной жемчужины монастыря – Спасо-Преображенского собора...
Я приготовился стенографировать все десять дней пребывания Егора в монастыре. Но потом подумал: не благочестиво, даже из лучших побуждений, поднимать покров, за которым человеческая душа таинственно общается с Богом. Пелены души - не театральный занавес.
Разве молекулярный состав крови раскрывает тайну тектонической силы этого дивного состояния материи?
Одно скажу: произошло то, что должно было произойти. Должное не всегда торжествует в нашей жизни, но Егору повезло. Его душа, три десятилетия дремавшая в телесной теплоте, очнулась и, по слову о. Антония, «возвысила свой голос над притолокой судьбы». Кто этому поспособствовал? Может, бабушка вернулась на миг с того света и в тонком сне разбудила внука, или Марина за мужа усердно помолилась Богу, а может, Егоров ангел-хранитель «замолвил словечко» там, наверху. Кто это знает?
На том мы и завершим рассказ о художнике-иконописце Георгии, его благой спутнице Марине и обстоятельствах «непреодолимой силы», которые следует смело переступать, если мы хотим при жизни заглянуть в будущее.