Я помню себя лет с четырех . Картины далекого детства выплывают из густого тумана прошлого со своим цветом и запахом, причем, сначала возникает запах, а потом силуэты людей и предметов.
Самый первый запомнившийся запах - запах лимонного дерева, растущего в большой кадке в большой вытянутой комнате - гостиной в доме моего деда по материнской линии. Летом, казалось, что дерево вместе с лимонным запахом выделяет прохладу, и было особенно приятно после жаркой июльской улицы войти в лимонную прохладу комнаты. Сруб дома был из бревен лиственницы двадцать пять - тридцать сантиметров в диаметре и прекрасно держал температуру.
Но больше мне нравились зимние запахи дома. Дом отапливался двумя печками. Кухня и комната бабушкиной сестры отапливались русской печью, беленой известью.
Причем, топка печи выходила на просторную кухню, где обедали всей семьей.
Помню, как бабушка, ухватом с длинной ручкой, доставала из печи котел мясных щей с зеленой капустой, щаницей, снимала с котла крышку, и по кухне плыл густой запах отварного мяса, кислой щаницы, чеснока, лука, пряностей.
Все ингредиенты щей выращивались на приусадебном участке деда вплоть до мяса, которое блеяло, мычало и прыгало в виде овец, теленка и кроликов в дедовском сарае. Сарай был разделен на две части. В одной жили разные животинки, и вкусно пахло сеном, хлебом и навозом, а в другой стоял деревянный верстак, над ним был набор плотницких инструментов, а под ним гора свежей стружки. В этой части сарая пахло смолой, растворителем и свежим деревом.
Гостиная отапливалась печкой - шведкой, обложенной со всех сторон белыми изразцами с голубым рисунком. Топка печки выходила в гостиную и, когда затапливали печь, на стойкий лимонный запах накладывался запах горящих дров, и по всему дому разносилось веселое потрескивание. Так приятно было с мороза
зайти в теплую лимонную гостиную, трещащую березовыми и осиновыми дровами.
В гостиную выходили двери еще двух комнат - спальни деда и бабушки.
В спальне деда пахло не вкусно: использованными бинтами, кровью и каким – то лекарством с неприятным запахом. Позже я узнал, что это была « мазь Вишневского». Дед привез с войны несколько осколков в правой ноге, которые почему - то по ноге перемещались. Нога гнила, вызывая нестерпимую боль. Несколько раз деда клали на операцию в госпиталь, каждый раз укорачивая ногу, но кардинальных улучшений это не приносило. Как инвалид отечественной войны, дед получал пенсию, но она была такого размера, что хватало только на хлеб, и, если бы не приусадебный участок, на котором с утра до вечера трудились бабушка с сестрой, то, наверное, умерли бы с голода. С одной ногой работать плотником на стройке, строить
дома, как до войны, дед уже не мог. Тем не менее, он умудрялся на самодельном протезе ухаживать за скотиной и даже заготавливать сено. В отгороженном в сарае
закутке, на изготовленном им же верстаке дед делал необходимые для дома и по
заказам соседей деревянную мебель, рамы и другие поделки.
Несмотря на трудности, никто не роптал и не жаловался на жизнь. Бабушка всегда говорила:
- Господь каждому дарует крест по его силам.
Она была юной девушкой, когда пьяные от спирта и вседозволенности революционной бури большевики убили ее мать и отца, сельского священника, сожгли дом и неизвестно, что бы с ней было, если бы из лап насильников ее не вырвал сосед, молодой плотник, Степан Егорович. Под защитой « берданки» он утащил ее к себе в дом. Понимая, что новая власть ему это не простит, Степан Егорович через пару дней уехал в город, где построил просторный дом, женился на сироте, и они родили дочку - мою маму. Спасительницу - берданку, через много лет после смерти деда, я нашел в опилках на чердаке дедовского дома, когда его стали ломать, чтобы построить на этом месте очередную многоэтажку.
В середине двадцатых под защиту Степана Егоровича приехала бабушкина сестра, Лариса. Еще до революции она решила посвятить жизнь богу и с благословения отца – священника ушла в монастырь. После гражданской войны началась активная коллективизация и освоение земли. Добрались и до женского монастыря. Ватага сельской голытьбы, возглавляемая комсомольцами, ворвалась в ворота монастыря, выгнала из келий монашек , собрала книги и иконы и устроила костер.
Сестры голыми руками вытаскивали из огня то, что можно было спасти. Инквизиторы смилостивились и разрешили им взять с собой то, что удалось спасти
из огня.
Потом в комнатах бабушки и ее сестры, Ларисы Ивановны, я разглядывал темные, закопченные лики святых, писаные по золоту на старых досках, вдыхая запах лампадного масла и старого обгоревшего дерева.
Еще один запах, который запомнился мне в раннем детстве, это запах страха.
Страх пах типографской краской, газетной бумагой. Страх пах соседкой, тетей Клавой. Страх пах коммунальной квартирой, где наша семья занимала две маленькие комнаты. В одной, совсем крохотной, жила моя бабушка по отцовской линии, в другой, немного больше, жили папа, мама и я.
Самую большую комнату в квартире занимала соседка, тетя Клава с сыном моего возраста. В следующей по размеру комнате жили муж с женой и сыном школьного возраста. Их я помню плохо, так как мужа с женой арестовали, а сына отправили в детдом, когда я был еще совсем маленький. Я еще тогда не понимал, что такое арестовали и что такое детдом, об этом позже мне рассказала мама. А тетя Клава сказала, что они оказались врагами народа. А я помню, как жильцы комнаты вдруг исчезли, а вещи остались. И дверь в комнату осталась открытой.
Мы с Сашкой, сыном тети Клавы, потом всегда в ней играли, пили холодный кипяток из горлышка старого, закопченного алюминиевого чайника, играли в прятки, в гостей и, обязательно, в войну. Я помню, никто не хотел быть немцем, русские всегда немцев побеждали. Поэтому право быть русским мы разыгрывали в карты.
Когда к нам приходили гости, меня укладывали в этой комнате спать на старом продавленном диване, из которого торчали куски ваты. На этом же диване ночевал Сашка, когда к тете Клаве приходил ее хахаль. В Новый год мы с Сашкой спали на этом диване вдвоем.
Новый год отмечали всей квартирой, елку ставили в комнате тети Клавы, накрывали стол в складчину, и все, взрослые и дети, весело, с шутками отмечали Новый год. Когда товарищ Сталин говорил новогоднюю речь и часы в черном круге репродуктора били полночь, родители доставали из - под елки нам с Сашкой подарочные мешки Деда Мороза. Я с нетерпением ждал этой минуты, потому что знал, что Дед Мороз обязательно подарит волшебный фрукт – мандарин.
И, когда пальцами отковыриваешь с него оранжевую кожицу, по комнате распространяется изумительный запах, который вместе с запахом новогодней елки пахнет так, как пахнет только в раю, о котором рассказывала бабушка Лариса.
Я съедал мандарин, подолгу держа во рту каждую дольку, и сразу начинал ждать следующий Новый год, а с ним и новый мандарин.
Как – то, в подарочном мешке вместе с мандарином, конфетами и печеньем оказался набор цветных карандашей. С трудом дождавшись утра, я бросился к отцу с просьбой поточить карандаши и дать мне бумагу. Карандаши он поточил, а с бумагой в стране после войны была проблема, поэтому мне дали для рисования стопку старых газет. Но я особенно не расстроился, так как в газетах было много свободного места для рисования, кроме того, там было много портретов передовиков производства, которые было очень удобно раскрашивать, так как газеты тогда были не цветные.
Однажды, мне попалась газета, выпущенная в день какого–то коммунистического праздника, и на первой странице был размещен огромный, в полстраницы, портрет усатого вождя с пронзительным взглядом. Чтобы он выглядел добрее, я синим карандашом пририсовал большую курчавую бороду.
В этот момент я получил такой подзатыльник, что у меня загудело в голове. За моей спиной стояла мама и с ужасом смотрела на мое « произведение искусства»:
- Ты с ума сошел?! В детский дом захотел? Соседей арестовали только за то, что они в портрет Сталина селедку завернули, а ты из вождя синюю бороду сделал, да еще с еврейскими мотивами. Это же политическое дело. Это десять лет без права переписки, а то и вышка.
Она схватила газету, скомкала и бросила в горящую печку. Несколько секунд она, оцепенев, смотрела, как горит портрет вождя, потом к ней вернулась способность мыслить и разговаривать. Мама встала передо мной на колени и прижала к груди мою голову:
- Мишенька, деточка, поклянись, что ты никому ничего не расскажешь. Ни про бороду, ни про то, что я сожгла, - она замялась, - газету в печке. Особенно тете Клаве. Это она, она донесла на соседей, я знаю, но об этом ей тоже не говори. Вообще, ничего ей про нас не рассказывай. И никому не рассказывай.
Мама заплакала:
- Не могу так больше жить.
Тетя Клава была проклятием нашей коммунальной квартиры. В свое время ее мать помогла моему деду с семьей легализоваться в Ярославле, помогла прописаться в своей коммунальной квартире. Она знала историю его мытарств, как после октябрьского переворота он был вынужден бежать от ЧК из Кронштадта в Петроград, а, после Кронштадского мятежа, из Петрограда в Ярославль.
Во время войны и мой дед, и мать Клавы умерли от тифа, но перед смертью она, очевидно, что – то рассказала дочери, и та считала своим долгом время от времени требовать с нас на бутылку за благодеяние совершенное матерью.
Обычно, она приходила за деньгами, когда была в хорошем подпитии и чувствовала, что нужна еще бутылка, чтобы загладить предыдущие. При этом, она старалась заходить, когда отца не было дома. Подходила к матери или к бабушке:
- Ну что, Павла Ивановна, на бутылочку дадите? - и, если бабушка не спешила достать кошелек, добавляла - а то ведь я могу и написать, куда следует, как ваш покойный муженек здесь появился.
И бабушка, или мама, спешили отдать деньги.
Однажды, она, то ли по невнимательности, то ли по тому, что очень хотелось выпить, зашла, когда отец был дома. Но она не растерялась, и обратилась к отцу с теми же, угрозами. Отец побелел, подошел к ней вплотную и каким – то свистящим голосом сказал:
- Это ты мне, боевому офицеру, орденоносцу угрожаешь? А ты знаешь, сколько фашистских гадин задушил я вот этими руками?
Мгновенно его руки оказались на ее горле, он приподнял ее над полом, отчего ее ноги конвульсивно задергались, а лицо побагровело. Так, за горло, он вынес ее из комнаты и бросил в коридоре:
- Если ты, солдатская подстилка, еще раз будешь угрожать мне или моей семье, я тебя убью.
Он так это сказал, что все в это поверили. Я, думаю, поверила и Клавдия. По крайней мере, за деньгами она больше не приходила.
Мама очень боялась, что тетя Клава напишет донос, и нас всех арестуют , но время шло, а все было тихо. А вскоре отец с тетей Клавой помирились. Помню, как они сидели за столом с бутылкой водки и пели военные песни :
- Гремя огнем, сверкая блеском стали,
Пойдут машины в яростный поход.
Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин,
И первый маршал в бой нас поведет!
ноябрь 2016.