Победи зло любовью

               

                Глава 1
  Поезд отстукивал по рельсам свою постоянную песню, проскакивая километр за километром. За окнами в белёсом туманном рассвете мелькали то белоствольные берёзы, то мохнатые ели, а то чахлые сосёнки и кедры на болотах. Я ехал в деревню, где вырос, учился в школе, в то место, которое   называется малой Родиной.
 Поезд там останавливался всего на минуту, причём в четыре часа ночи, потому спать и надеяться на проводника, было опасно. 
В общем вагоне царил повальный сон. На второй полке спали, прижавшись, обняв друг друга, парень с девушкой, по-видимому, студенты. На другой полке спал мальчик лет шести, его бабушка сидела рядом со мной, дремала и, время от  времени просыпаясь, вскакивала посмотреть, на  месте ли внук.
На нижних полках ехали муж с женой и молодая девушка. Девушку эту провожал на вокзале парень, они вместе попеременно прикладывались к бутылке и были изрядно навеселе, парень всё порывался ехать с ней, но та со смехом спихивала его, пока все, же поезд не тронулся.   
В вагоне она сразу же бесцеремонно улеглась на нижней полке, отвернувшись к стене и поджав ноги. Короткое платье её от этого стало ещё короче и открыло не только крепкие загорелые ноги.
Жена стала что-то яростно шептать мужу на ухо, который искоса бросал взгляды на искусительницу.
 «Бесстыжая», - проворчала моя соседка и, сняв с себя шаль, накинула её на девушку.
За четыре часа езды многое вспомнилось и о многом подумалось. Когда-то я читал, что человек принимает и впитывает в себя привычки и особенности того места, в котором вырос. 
Всегда можно отличить коренного акающего и заносчивого москвича от окающего простоватого вологодца, или делового петербуржца от сибиряка, городского от деревенского.
 Но есть  ещё  что-то, присущее только одному тому месту, в котором рос и родился человек, это какой-то дух, внутренний стержень, характер или местный менталитет.
Так вот менталитетом нашего села было бунтарство. Можно сказать, иногда совершенно не имеющее под собой почвы  бунтарство.  Вскипающее без  причины, яростное, необдуманное. Бунтарство во всём, когда себя считаешь  правым, а собеседника и всех остальных – противниками правды.
Человеку русскому, да и не только, присуще искать оправдание себе и своим поступкам. Не буду и я отступать от этого правила:  вирусом бунтарства наградил  кровь мою и моих земляков первый революционер, а именно Петрашевский Михаил Васильевич, живший в нашем селе (будучи в ссылке) и умерший здесь. 
Ещё когда я был пионером и посещал исторический кружок, наш преподаватель истории, страстно  увлечённый жизнью этого человека ,  старался нам привить уважение к этой легендарной личности.
 Мы тогда нашли столб на его могиле, поставленный другим поляком - революционером, побывавшим здесь тоже в ссылке,  Ф.Э. Дзержинским.  Могила Петрашевского была за оградой  кладбища, так как, живший в те  времена в селе, поп запретил хоронить революционера среди сельчан.
 Рядом была ещё одна могила – могила местной учительницы,    покончившей жизнь самоубийством и завещавшей похоронить её рядом с Петрашевским.   
 Мы тогда нашли одну древнюю бабку, которая слышала от своей матери историю любви молодой учительницы к пожилому умному поляку. Он умер в 45,а она в 20 лет.
 Помню, как наши девчонки из исторического кружка тогда восхищались этой учительницей, плакали от жалости и носили на её могилу цветы. Звали её Настя.
 
          Простая история о необыкновенной любви.
 
Мытарства Петрашевского по Сибири привели его в село Бельское  Енисейского округа, после того, как он выступил в Красноярской думе с речью о разделе земли между крестьянами и праве владения ею.
 Взбешенный губернатор приказал отправить «зарвавшегося поляка» подальше от города в самое бездорожье. Михаил  Васильевич принял эту новость спокойно. Он давно уже приготовился к самому худшему.                Надеялся он, что друзья и их связи помогут ему снова встречаться с образованными людьми и обсуждать свои  взгляды на устройство российского общества. Не знал он тогда, что Бельское станет его последним пристанищем в этом  мире.
Село Бельское  расположено на берегу речки Белой. Вокруг во все стороны тайга. Когда-то остановились здесь на ночёвку казаки, проходившие по волоку из Красноярска до Енисейска, и поставили сруб. Так и появилось село,   вокруг много было и дичи, и мяса, и пушного зверька.
Михаила Васильевича привезли в Бельское в мае, как раз  цвела черёмуха, наполняя воздух своим ароматом. Урядник, сдав документы старосте, уехал, он хотел успеть доехать затемно до Енисейска.
 Село выглядело уютно: крепкие  бревёнчатые избы из сибирской сосны срублены по-хозяйски, дворы огорожены заплотами с высокими двустворчатыми  воротами, в которые свободно заезжали на лошади с телегой.
 В  центре села, рядом с управой, стояла красивая, ухоженная церковь из кирпича. Была сельская  школа, построенная и содержавшаяся на средства сельчан. Люди в селе жили зажиточные. Крестьяне – из свободных, в основном из казаков, давно получивших вольную и осевших на бескрайних  землях Сибири.
Петрашевский вспомнил свою речь в красноярской думе о наделе крестьян землёю. После реформы крепостного права  ни помещики, ни крестьяне не могли свыкнуться с новой  жизнью.
 Речь тогда приняли с одобрением, ведь в Сибири почти не было помещиков и крепостных крестьян, люди жили более  просвещённые и свободолюбивые, в основном промышленники и купечество.
 Дворянство сюда попадало, из-за немилости властей и было более либерально, чем в центре России. Ссыльные, неугодные царскому режиму, проживавшие и в Иркутске, и в Красноярске, постоянно держали связь друг с другом, и  каждого нового человека, приехавшего по «именному распоряжению», встречали тепло и  дружественно, помогали  устроиться и войти в круг ссыльных.
Староста предложил Петрашевскому купить дом у «обчества». Это был небольшой, но крепкий домишко на самом въезде в село. Михаил Васильевич попробовал обзавестись знакомыми  в селе, но не получилось – люди сторонились его, для них он был чужаком, преступником.
 Старухи крестились, завидя его, и перешёптывались: 
- Ишь, антихрист пошёл… 
Мужики, молча кивали, но в разговор не вступали. И только дети были, как и везде, любопытные и доброжелательные.  Когда он  спросил у них, где можно купить молока, те отправили его к дому батюшки, стоявшему недалеко от церкви.
 У батюшки было несколько коров и большое хозяйство, сам он по чину работать не мог и имел несколько работников. Командовала хозяйством матушка, полная, крепкая женщина, работавшая вилами сноровисто и по-мужицки, не отставая от работника. 
Она поставила в угол вилы, сама сходила и вынесла крынку молока, приняла деньги, сказав, что молоко можно брать каждый  день, и она будет отправлять его с мальчонкой.   
Проходя мимо колодца, накрытого навесом, Петрашевский встретил настоящую русскую красавицу. Покачивая бёдрами и  положив  руку на коромысло, та несла два ведра воды.
Толстая  русая коса свешивалась через плечо на высокую грудь, натягивающую цветастый ситцевый сарафан, и падала дальше. Она, проходя мимо, дерзко окинула его взглядом обжигающих глаз и, пройдя несколько шагов, оглянулась, чем смутила  Михаила  Васильевича, который всё ещё стоял и смотрел ей вслед.
Через неделю Петрашевский решил съездить в Енисейск и познакомиться с проживающими там земляками, адрес которых ему дали в Красноярске. Переговорив со старостой и наняв подводу, он поехал. 
В дороге любовался на красоту тайги. В одном месте на тракт вышел медведь и долго стоял, смотря на приближавшуюся подводу. Лошадь, почуяв зверя, всхрапывала и подёргивала  ушами.
 Взлаял пёс ямщика, выскочивший на дорогу, и медведь неторопливо скрылся в тайге.
Михаил Васильевич думал о предстоящей встрече, о том, что  можно будет поговорить с образованными людьми и узнать последние новости. 
Впереди заметили двигавшуюся в том же направлении  подводу. Мужик, обернувшись к Петрашевскому, сказал:
- Кажись, наша учительница в город едет.   
Они поравнялись, и Михаил Васильевич увидел ту незнакомку, что встретилась у колодца. 
- Настасье Петровне наш поклон, - наклонив голову, сказал  мужик. 
- Доброго утречка вам и счастливой дороги, - ответила та, поправляя простенькую шляпку, из-под которой змеилась по спине её толстая коса.
- Присаживайтесь к нам, с беседой дорога короче, - предложил  Михаил Васильевич.   
- И то верно! - засмеялась попутчица, спрыгнула с телеги, привязала повод к задку и подала ему руку, чтобы он помог присесть на их подводу.
- Разрешите представиться, Петрашевский Михаил  Васильевич, - и он снова пожал её крепкую маленькую ручку.
- Зырянова Анастасия Петровна, учительница словесности в местной школе.
- Так мы с вами работаем на одном поприще, словесность – моя
специальность. Я работал над  изданием  «Карманного  словаря  иностранных слов, вошедших в состав русского языка».
 - Я знакома с вашей работой, вы ведь издавали его совместно с господином  Майковым?
- Да, но как докатились до этой глуши плоды просвещения?
- Поверьте, совершенно случайно, мои друзья из Красноярска  познакомили меня с вашей работой, и я никогда не предполагала,  что смогу  воочию познакомиться с вами.
- Как видите, судьба непредсказуема.
 Почти шесть часов они провели в беседе, говорили обо всём. 
 Михаил Васильевич рассказывал о Петербурге, о своей работе  в министерстве иностранных дел, о собранной на своей квартире библиотеке и пятницах, проводившихся там, и о том, как стал государственным преступником.
 Как стоял с завязанными глазами с друзьями, ожидая залпа, и как им  «милостиво» сохранили жизнь. Рассказывал о  местах, где ему пришлось побывать, прежде чем докатился до Бельского.
 Ему, не говорившему ни с кем уже почти месяц, хотелось общения, и он нашёл прилежного собеседника в этой сельской учительнице, доверчиво и восхищённо слушавшей его. 
Для неё он был, чуть ли не ангелом, сошедшим с небес. Они ехали на телеге, потом  спрыгивали и шли позади, разминая  затёкшие ноги, и говорили, говорили. Вот так получилось, что, подъезжая к Енисейску, они уже стали друзьями. Интеллигентность, ум и обаяние Михаила Васильевича  покорили сердце Настеньки.
Договорившись с Настей встретиться завтра, Михаил  Васильевич поехал по одному из адресов, полученных в  Красноярске. Адресат оказался  поляком, высланным в Сибирь после  польского  восстания, он радушно встретил  гостя, ознакомил его с последними новостями и сказал, что  землячество в Енисейске хотело бы повидать Петрашевского.
  Вечером у Юзефа, хозяина квартиры, собралось  множество людей. Это были ссыльные и студенты, среди них встретился знакомый по Шушенской ссылке, а среди женщин Михаил  Васильевич увидел Настю, которая  улыбнулась ему. 
 Он стал отвечать на вопросы, сыпавшиеся со всех сторон, и вскоре снова почувствовал себя как когда-то на знаменитых пятницах. Его удивляло, что люди здесь были более раскованны и говорили свободно о вещах, не дозволенных  цензурой.
 Было много реплик по вопросу о православной церкви, и вспоминалось письмо Белинского к Гоголю. Рассказывая о своём переустройстве общества, об идеальном  видении  нового  мира, Петрашевский несколько раз получал  ядовитые реплики от молодого  человека  с чахоточным  лицом.
Суть их сводилась к тому, что бывшие крепостные  крестьяне не готовы к новому переустройству, что они  слишком забиты и послушны, а стихийные бунты и восстания не имели определённой цели.
 По его словам выходило, что на Сенатской площади всё было бы иначе, если вместе с декабристами был народ. 
- Что же, по-вашему, декабристы не народ, сударь, не самая передовая часть его?  Не они ли  вымерли на каторгах Сибири, погибали на этапах и пересылках, а разве вы не народ?
Тут вдруг протиснулась к центру одна из женщин, что стояла  рядом с Настей.
- Есть ещё часть народа, о которой все постоянно забывают,  – женщины. Женщины в России остаются до сих пор крепостными, а разве не они сопровождают своих мужей в Сибирь и разделяют с ними все тягости ссылки?
 Послышались смешки и шутки:
- Ну, сейчас нам Софья прочитает лекцию об эмансипации женщин!
Расходились  поздно, Петрашевский вышел проводить Настю, она и Софья пригласили его «на завтра» на чай, и он с удовольствием согласился.
Михаил Васильевич пробыл в Енисейске три дня, и всё это время с ним встречалась Настя, которая жила здесь у подруги  и посещала женский кружок, на собрание которого был  приглашён и он, где тоже выступал.
Там, среди множества женских глаз, смотрящих на него, видел только смеющиеся с необыкновенным задором глаза  Насти. Что-то привлекало его в ней. За свои сорок четыре года ему встречалось много женщин, многие стали его добрыми и  надёжными друзьями, но влюбляться ему не приходилось, и он  постепенно переходил в разряд вечных холостяков.
 Он не был робок в общении с мужчинами, скорее агрессивен, но к женщинам  испытывал это чувство робости, старался избегать  их.
 И  вот встреча с Настей изменила его. Он чувствовал её восхищение им, её  готовность повиноваться ему, хотя видел, что она гордая и сильная  натура.  Возвращались в Бельское они вместе, уже как старые близкие друзья.
 Настя  рассказывала о себе, о своих родителях, о том, как получила  образование, о своей  подруге Софье, и ему было приятно слушать её милую болтовню.
 

                Глава 2
Поезд, лязгнув тормозами, остановился. Мои соседи, муж с женой, нагрузившись сумками и пакетами, пошли к выходу. Я пересел на освободившееся место к окну. Уже брезжил  рассвет, мне была видна станция, дежурная с флажками, отмахивающаяся от комаров, мои бывшие соседи, поднимающиеся по лестнице к вокзалу, выкрашенному голубенькой  краской.
 Они уже вышли из разряда пассажиров  и стали чужими для меня, их принял реальный мир, а я оставался  всё в том же измерении вагонного времени.
Вот снова толчок, лязг, и мы погрузились в мир перемещения, вновь наше тело слилось воедино с поездом, мчащимся в  предрассветном тумане, как в какой-то сказочной  нереальности.  Я с трудом вспоминал мелькающие за  окном  места. А ведь когда-то, в той давней жизни, я их помнил отлично, студентом часто ездил этой дорогой. 
Да, та жизнь – другая жизнь. Сейчас это понималось отчётливо, как и то, что я сам тогда был тоже совершенно иной. Возможно ли такое? В зрелом возрасте понимаешь, что возможно, ведь многие свои поступки того времени  теперь просто не можешь оценить, не верится, что ты мог так поступить.
Я вспомнил, как уехал из Бельского в Красноярск и поступил учиться. Городская и студенческая  жизнь закрутила меня. Появились новые друзья, новые увлечения. Уже на втором  курсе я сошёлся с Эдуардом, который свёл меня с молодыми  людьми, называвшими себя анархистами. 
В те времена, да оно и сейчас  так же, молодые люди искали для себя чего-то нового и находили. Тогда уже кончалось  время стиляг с их брюками-дудочками, на смену пришли  брюки - клёш. И так во всём. В музыке одни кумиры сменили других. Бульдозерная  выставка не только поменяла взгляды в  живописи, но и в политике. 
Ребятам, что называли себя  анархистами, нравился их «статус», отрицание всего и вся обычно притягивает. Чтобы не  выглядеть среди них невеждою, я стал много читать литературы по этому вопросу, хорошо ознакомился с   Кропоткиным и другими гегемонами анархизма.
 Мои знания выделили меня среди остальных и выдвинули в лидеры. А ведь в те времена появились наши барды, замечательные люди, со многими я встречался на красноярских «Столбах». Гитара, штормовка и кеды входили  в  моду, в выходные дни электрички были переполнены  компаниями с рюкзаками и гитарами.   
- И что было тебе не прибиться к ним! - сетовали мои родители.
Учёба мне давалась легко, «хвостов» не было, но когда я ушёл из комсомола, то почувствовал со стороны деканата к себе особое внимание. Однажды меня вызвал наш вузовский  «особист» и долго пытался просвечивать моё нутро. Через  какое-то  время он выложил мне, что моё участие в анархистском кружке несовместимо с учёбой  в советском вузе, и предложил написать «покаянное письмо», в котором нужно было признаться, что попал я  в кружок случайно, а затем  перечислить всех, кто его посещал.   
От «окаянного письма» я отказался, и потому был вызван в деканат, где получил предложение взять академический  отпуск. Но молодому анархисту уже попала  шлея под хвост – я забрал документы. Меня тут же призвали в армию, которая, к  слову сказать, внесла  в сознание большие поправки.

.....................          …………………..          …………………..
 
 Через  неделю к Петрашевскому приехал его товарищ с женой из  Красноярска. Он был врачом, практиковал в городе, хорошо  знал быт ссыльных и всячески старался его скрасить. Они сразу же организовали приём больных в Бельском. Жена товарища оказалась женщиной общительной и дружелюбной,  она сразу же познакомилась с Настей и уговорила ту помогать  ей в приёме больных. 
И вот маленький дом Михаила Васильевича превратился в приёмную врача.   Первые дни приёма больных было много и  работы хватало на всех. Михаил Васильевич смотрел, как Настя сноровисто управляется с больными, с какой  жалостью к ним относится, иногда бросая на него тот же призывно-вопросительный взгляд.
 За эти дни  он привык, что она  находится рядом. Ему было это приятно, в ее присутствии на душе становилось спокойнее.
После отъезда друга в Бельском наступила пора сенокоса. С  петухами начинался перестук молотков по дворам – это отбивали косы. Пока хозяйки доили коров и выгоняли их на выпас, мужья, оттягивали литовки, укладывали инвентарь в телеги, запрягали лошадей, готовясь к поездке.
Сонные ребятишки и парни с девками, наскоро выпив парного молока, усаживались на телеги, куда хозяйка в спешке толкала корзины с провизией и крынки с молоком, водой или квасом. И вот в каждом дворе открывались ворота и выезжали телеги с людьми.
  В селе оставались только древние старики и старухи, которым хозяйки на бегу кричали последние указания: 
- И не забудьте, маманя, молоко в погреб поставить! 
По дороге вытягивался обоз с людьми, как цыганский табор: женщины закутаны в платки, мужики в белых просторных  рубахах. Девки в цветных кофтах стреляли глазками на  парней – некоторые только с час-полтора расстались, просидев у речки, прижавшись друг к  другу и отмахиваясь ветками от комаров. 
Отъехав от села, обоз приближался к ручью Сахарный. Здесь  многие запасались водой, вода в ручье холодная, ключевая и вкусная.  После того, как напивались этой воды, слетали  последние остатки сна и какая-нибудь девка или молодка с тронувшейся подводы затягивала песню:
- У  родимой матушки дочь была одна, без поры, без времени  замуж отдана…   
Многие её подхватывали, и ещё с полчаса над утренней тайгой  неслись звонкие сильные голоса, пока подводы не начинали  постепенно сворачивать – каждая на свой покос.
Матушка пригласила Михаила Васильевича поработать у них на покосе. Косить траву он не умел, но хозяйственная матушка  сказала, что на покосе даже ребятишкам находится работа, и ещё добавила, что с ними работает Настя, которая в школе  учит детей вместе с батюшкой. Он ехал на подводе с  работниками, слушал, как поют женщины, и думал о нелёгком   крестьянском труде, который не угнетал их и не был в тягость, потому что это был труд на себя. 
Покос у батюшки располагался на огромном лугу у речки, трава здесь была сочная и густая. Пока работники и Настя с  матушкой косили, Михаил Васильевич с батюшкой  ремонтировали грабли, косы, вилы у шалаша, где развели  небольшой  костёр. Михаил Васильевич смотрел, как они  косят.   
Первыми шли два молодых работника, потом Настя. И  замыкала ряд матушка, она косила по-мужски (захват у неё  был такой же) и работала споро, не давая расслабиться  идущим впереди.
На работниках были сетки, сплетённые из  конского  волоса, от комаров, а Настя с матушкой были закутаны в платки до самых глаз. 
Батюшка бросил в костёр охапку травы, чтобы дым разгонял  комаров, и снова заговорил с Михаилом Васильевичем: 
- Вот вы ратуете  за  то, чтобы построить на  земле общество  идеальное  и  справедливое,  а  Слово  Божие  говорит,  что  правда  у  Бога, а на  лице  человека только стыд. Невозможно построить  такое  общество среди  людей,    ведь люди суть плоды  греха  и  порока.
 Только в  Царстве  Божием может быть такое общество людей, которых  Бог  избрал для жизни  в нём.
- В этом и есть ошибка наших правителей и священства. Надо дать возможность людям жить нормально и уравнять в  правах, как это делают в цивилизованных странах, и вы  увидите результаты – исчезнут зависть, злоба и другие пороки, о которых вы говорите.
 - Вы считаете, что всё происходит от неравенства: одни – бедные,  другие – богатые.  Хорошо, сделаете  вы всех  богатыми, но ведь богатый оттого богатый, что он разоряет  других и наживается.
 Нет, надо навести порядок в душе  каждого  человека, он сам должен построить в себе Царство  Божие, научиться любить брата своего, независимо от того,  богатый он или бедный.
- В  ваших словах лицемерие, батюшка. Вот вы живёте за счёт  своего  ближнего, хотя уверяете, что в вас есть Царство Божие. Но ведь вы не откажетесь от своего имущества в пользу бедного брата своего. Об этом лицемерии говорил Белинский  Гоголю. Вот вам и истина: раз богатый не хочет делиться с бедным, нужно бедному самому взять своё.
- Вы сказали, что в душе моей нет Бога, я вам отвечу, что есть.  Поверьте, что мне пришлось много повидать людей с их  душевными болями. Если в душе живёт мир и спокойствие, будьте уверены, там есть Бог. Вот я вижу, что ваша душа в  смятении, вы мечетесь, ища правильный путь, зло толкает вас  на поступки, за которые скорбит душа.
- Знаете, батюшка, я эти слова уже слышал от своего  товарища. Мне их говорил Достоевский Фёдор Михайлович.  Когда-то мы вместе стояли с завязанными глазами и ждали  смерти (один из наших товарищей тогда сошёл с ума), но потом пришло «помилование» от «помазанника божьего». Не  считаете ли вы такое «помилование» жестокостью, не позволительной ни царю, ни Богу? 
После той казни Достоевский изменил своим  убеждениям, своим товарищам и стал возвеличивать Христа.
 - Верно, с ним произошло то же, что и с разбойником на  кресте. Вы ведь помните, что их было двое: один раскаялся, а  второй остался со злом  в душе. И это происходит с людьми ежедневно, ежечасно, делать свой выбор. Ваш товарищ выбрал Бога, вы выбрали зло, и оно живёт в вашей душе, толкая на месть людям, причинившим вам муки. Вам это ни о чем  не  говорит?
  - Мне это говорит о милосердии власти на земле и на небе, о великом лицемерии, о чем так верно заметил Белинский.
- О чём спорят наши мужи? – раздался голос Насти, которая  подошла к шалашу напиться воды. 
- О совершеннейших пустяках, - ответил Михаил Васильевич, с  удовольствием глядя на раскрасневшуюся от работы Настю. 
- Я бы не сказал, что спасение души – это пустяки, - ответил  батюшка.
  Дни стояли сенокосные – жара с ветерком. Скошенная трава  быстро сохла, и уже на второй день  Михаил Васильевич  испытал все прелести покосной страды: он переворачивал  скошенные валки, сгребал сено в кучи, таскал его в копны – и всё это на жарко палящем солнце. 
Пот заливал глаза, очки запотевали, и он почти работал на ощупь. Иногда к нему подбегала Настя и чистым платком  отирала его лицо от пота и прилипшей сенной трухи. Её ласковые  руки касались его лица, и у него сжималось сердце  от нежности к этим рукам.
                Глава  3
 
По вагону шла проводница и спрашивала:
- Кто здесь до Бельского? Остановка всего минуту.
Я вышел в тамбур и принялся ждать. Проводница, подкидывая  уголь в топку, сказала, что за месяц я первый  пассажир, сходящий здесь. Соскочив на насыпь и дождавшись, пока поезд тронется, я старался прогнать остатки вагонной  дремоты.
Поезд, свистнув, скрылся за поворотом, и я по полотну пошёл   к видневшейся в тумане деревне. На мосту через речку  остановился, глядя на  спящую родину. Вспомнил, как в  шестидесятых строилась эта железнодорожная ветка, соединяя  Енисейск с большим миром, а мы, уже старшеклассники, ходили  прогуливаться по мосту и полотну дороги.
Какое-то мистическое чувство испытал я, глядя на деревню. За  прошедшую жизнь здесь изменилось всё, она стала чужой, я не ощущал к ней чувства родственности. Родиной для меня стало другое место, где я осознал себя и своё  место в этой жизни.
 Глядя на Бельское с моста, как с какой-то нейтральной точки, я видел всю его историю, так тесно связанную с историей  большой страны.
Почти через сто лет после смерти Петрашевского, первого революционера России,  сюда был сослан второй поляк – Дзержинский Ф. Э.  Этот прожил в селе всего три дня и сбежал  из ссылки, успев только поставить на могиле своего земляка столб с надписью «Первый революционер, замученный  самодержавием». 
Бабуля,  у  которой он квартировал, рассказывая о нём, очень  сетовала: 
-Ушёл идол и прихватил с собой  шерстяные носки с варежками, я их для сына вязала.   
А потом революция семнадцатого,  гражданская, новые  понятия о духовности. Однажды, приехавшая  из  Енисейска  комсомолка  в  красной  косынке собрала  всех  комсомольцев  и повела рушить церковь.
В церкви тогда уже служба не велась, попа не было, и посещавшие её старушки  рассказывали, что парни отказались от разборки и потихоньку смылись, а вот девушки (все в красных косынках)  свалили купол, привязав к  лошадям, и обрушили стену, примыкавшую к алтарю.   
Новый закон разрешил жить гражданским браком, не  венчаясь в церкви перед Богом, а значит, можно было разводиться, если не сошлись характерами. Коллективизация  и сталинские репрессии не обошли Бельское.  А лето 53-го, когда были амнистированы уголовники, уже помню я сам:   выпущенные из лагерей кучки этих шакалов, руководимые  отъявленными отбросами, грабили и насиловали людей в  небольших деревнях и сёлах,  попадавшихся им на пути. Зло в  душах людей брало верх и порождало новое зло.
Все  справедливые и добрые намерения, идеи и понятия зло поворачивало против человека, калеча его душу и приводя в тупик, из которого не было выхода.

........................                ……………………                …………….
 
 Лето кончалось, подходила самая невыносимая для  Петрашевского пора осени. Осень приносила с собой дожди, непролазную грязь, полное бездорожье и тоску. Ещё неделю назад  батюшка с Настей рекомендовали Михаила  Васильевича «обчеству» учителем в школу, в которой работали сами. 
Теперь у него была возможность занять свой измученный ум, статьи в журналы он больше не писал. 
Последний обыск у него оставил тягостные воспоминания:  жандармы перерыли всё в доме и на улице, все бумаги были  изъяты. Они сваливали всё в кучу без разбора: письма от  друзей, от матери, научные размышления и работы (которые  потом  кто-то использует как свои), переписку с редакторами  газет.
  Петрашевский молча смотрел на разгром в его доме, он давно смирился с этим произволом. Когда-то он сказал  жандармскому ротмистру: 
- Господа, неужели вы думаете, что я буду держать что-то  компрометирующее меня  при  себе?
  Щеголеватый ротмистр ответил: 
- Разумеется, нет, но так положено. 
Михаил Васильевич тогда понял, что в этом русском «так положено» таится великий смысл психологического  воздействия – сломать, унизить, заставить человека  почувствовать себя ничем, ведь и инсценировка казни была этим «так положено».
После обыска, когда уехали жандармы, прибежала Настя. Она, молча начала прибирать в доме, и эта её неназойливая жалость  и участие родили в его душе спокойствие и давно утерянную  жалость к себе. Ему захотелось спрятать своё лицо у неё на груди и выплакать всё, что накопилось за годы после  расстрела, став куском не разбиваемого зла и ненависти ко всему человечеству.
Захотелось почувствовать себя маленьким, как в детстве, и он  вспомнил, что никогда не получал от матери достаточного внимания и ласки – она была женщиной властной и жёсткой.  Не зная любви в детстве, он не понимал, что это такое, и  прожил жизнь без неё. Проявление любви в других людях  считал признаком слабости. 
А вот теперь ему захотелось быть слабым и чувствовать, что он любим. Доброта Насти разбудила в нём что-то давно заснувшее.

Снег в том году выпал рано, он устлал толстым слоем  все  колдобины на дорогах, замёрзшие лужи, скрыл от глаз всю  неряшливость осени. Эта белизна свежего снега, обновившего  всё вокруг, радовала и волновала.  Михаил Васильевич  смотрел,  как котёнок, выпрыгнувший за порог,  сунулся  мордочкой в снег,  не понимая, что это такое.  Потом,   отфыркиваясь, переступал озябшими лапками и, наконец, недовольно  мяукнув, прыгнул снова в дом.   
Петрашевский направился по снежному нетронутому  покрывалу к  школе. Вот впереди из соседнего  дома – тоже  цепочка свежих детских следов, и из дома напротив. Эти  детские следы,  как ручейки, сливались в одну общую тропу и  уже утоптанной дорожкой упирались в дверь школы. Он  открыл дверь, весёлый гомон детворы оглушил его.
Школа имела три класса:  в одном самые маленькие, в других – постарше. Учителей было четверо: батюшка преподавал  Закон  Божий,  Евдоким Иванович – арифметику,  Настя –  словесность, а Михаил Васильевич – историю древнейших   времён.  Дети любили его рассказы о Древней Греции, о Риме, о славянах и древней  Руси.
 Как-то, заинтересовавшийся рассказами своего сына о татаро-монгольском иге, в школу пришёл сельский мельник, который попросил не выгонять его и дать послушать о проклятых татарах. К этому  времени в селе уже свыклись с  ссыльным,  и многие уважали его за образованность, хотя побаивались и не понимали, почему он смутьян.
   Однажды у Михаила Васильевича снова произошёл большой  разговор с батюшкой. 
- Не понимаю я, батюшка, что может дать практически детям  ваш предмет, Закон Божий?
 - Вам, образованному человеку, стыдно говорить так, ведь  любое знание полезно, а знание Библии вдвойне, ведь сказано в  ней:  «Не хлебом  единым жив человек».
- Хорошо, будут знать дети законы, которые им даёт Бог,  но   ведь в жизни они не имеют силы.
Ведь в жизни совсем всё  иначе: сильный обижает слабого, хитрый обманывает  простака.
- Вы атеист, Михаил Васильевич (заметьте, я не говорю  «безбожник»,  потому как считаю, что частичка Бога есть в каждом  человеке).   Ведь в Библии  написано,  что Бог есть Любовь!  А скажите, часто вам попадался человек, который  вообще никого и ничего не любит? 
Одни любят своих детей, другие родителей, жену, невесту, даже Божью тварь – собачку или кошку. Кто-то любуется  Божьим творением – цветком. И это всё в человеке - Бог.  Поверьте, всё  хорошее, что в нас есть, это от Бога. Вот вы учите детей любить историю нашей страны – и это в вас от Бога.
Всё, что идёт на созидание, это от Бога. Так вот мы научим детей этому созиданию, а не разрушению.
- Как вы, батюшка, ловко подвели, даже меня записали в ангелы. Если ваш Бог – любовь, то почему он сам никого не любит?  Вспомните время крепостного права, когда самодур - помещик  заставлял дворовых баб вскармливать грудью его борзых щенков, а жизнь крепостного ничего не стоила?
- Вы сами назвали его самодуром, таким людям не нужны Божьи заповеди, у них другой  господин. Вот, по - вашему мнению, такого человека нужно лишить жизни, а чем вы будете лучше его, если поступите так же, как и он?
  - Не могу я никак понять: вот мы с вами оба желаем добра  нашему народу, но, как и мы разные, то и пути наши различны.
 - Да, Михаил Васильевич, различны, так как мы Добро понимаем  по-разному и разными путями идём к нему.
 
Не только работа притягивала Петрашевского к школе, он  начинал понимать, что влюблён в Настю и не может  представить свою жизнь без неё. Улыбаясь, утром он иногда произносил слова  Пушкина: «Я утром должен быть уверен, что с вами днем увижусь я...»   
Почти каждый день после школы он провожал Настю до дома, они медленно шли  улицей и разговаривали, а иногда просто  молчали, и это молчание было продолжением разговора. Никогда  и ни с кем он не чувствовал так себя свободно и  непринуждённо, и никто его так не понимал, как Настя.
В селе  привыкли видеть их вместе и воспринимали это уже как должное, бабы у колодца говорили: 
- Ишь, как образованные-то влюбляются: всё на глазах ходят!  А мы-то молодыми всё старались спрятаться куда-нибудь…
Ему не хотелось задумываться о том, что будет у них с Настей в будущем, о том, что он старше её и его нынешнее положение  не даст ей достойной совместной жизни, а тем более его будущим детям. Он понимал, что никогда не  сможет сделать  Насте предложения  выйти за него замуж – обрекать её на такую жизнь в ссылке он не мог. Он просто не имел права любить её. 
- У меня отобраны все права, даже на любовь, -  с горечью думал он. А Настя мечтала, как всякая девушка, о семье, представляла, как они с Михаилом Васильевичем будут жить   вместе, будут учить чужих детей, воспитывать своих –  и любовь будет царить в их доме.

                Глава   4
Днём я пошёл по деревне, или  по тому месту, что осталось от некогда большого, зажиточного села. Дома были  заброшены и смотрели на бывшую улицу окнами, как  мёртвыми глазами призрака. Жирная земля бывших огородов   заросла крапивой и  чернобыльником выше роста человека.
 В  некоторых домах ещё жили люди, и, конечно, они давно привыкли к той нищете и разрухе вокруг, которая резала  глаза мне. 
Центральная площадь бывшего села с покосившимся, рубленым из дерева клубом также заросла крапивой, в  которой вились тропки, протоптанные свиньями. Эти свиньи  ходили стадами по всей деревне. Людей не было видно – были  только свиньи: большие и маленькие. Даже  кур и гусей не   выпускали жители из загородок, потому что эти свиньи, предоставленные самим себе, сжирали всё тупо и без жалости. 
 
На площади из зарослей крапивы торчала голова памятника Петрашевскому. Нос скульптуры был отбит, а лысая голова и лицо, заросшее бородой, были покрыты трещинами.
На том  месте,  где когда-то стояла церковь, высились поленницы  берёзовых дров, заготовленные каким-то хозяином. Село  агонизировало перед своей кончиной.
После перестройки, которая пронеслась по России в 1985-ом,   царили разруха и голод не меньше, чем после революции 1917-го.  Зло, накапливающееся почти семьдесят лет, вырвалось  наружу и калечило людей жестоко и расчётливо.
 Люди, некогда  бывшие добрыми хозяевами, теперь обуреваемые жадностью и  вседозволенностью, полностью менялись: одни пускались в  торговлю отвратительным спиртом, спаивая своих бывших  друзей, соседей;  другие торговали наркотиками, женщинами – и всё это ради наживы.
 Некогда цельное общество распадалось, рассыпалось на  части, и «осколки» эти не понимали друг друга. Перестройка  показала, кто есть кто. Теперь не надо было прятать своё  гнилое нутро под маску порядочности, добродетель была загнана в угол, везде торжествовало и царило зло. Проверку на  вшивость выдерживали немногие.
 Бельское  не осталось в стороне: мужики (почти  все) спились  и  вымерли, и, как в войну, всё  хозяйство свалилось на плечи  женщин. Не только я смотрел на то, что стало вокруг, но и со своего постамента смотрел умными глазами на всё  Петрашевский.   
Интересно, о чём он думает? Решил ли он вечную проблему  добра и зла?  Мне её пришлось решать и подходить к ней с тем  же ожесточением в сердце, что и ему.
Для того чтобы понять людей, нужно уйти от них.  Жить одному и потихоньку разбираться в своей душе. Отшельники –  счастливые люди, они делают открытия для себя  не менее важные, чем учёные мужи из академий для человечества. 
Отслужив в  армии, я уехал на Ангару. Тогда это были  глухие  места, тайга простиралась от  реки во все стороны, дикая и первозданная. Ангара разрезала её своей мощью от Байкала до Енисея. Это сейчас  тайга вырублена, захламлена, и каждый  год горит, медведи, сохатые, да и остальные животные  больные,  река стала ядовитой, рыба в ней  тоже больная и  ядовитая.
Я работал лесником в тайге и жил постоянно на кордоне.   Времени для раздумий полно, а вокруг – не загаженная  человеком  тайга. Мысли здесь приходят светлые, ведь ты один на один с тайгой и у тебя нет сомнений, правильно ли ты думаешь или поступил, тобой руководит здесь Природа.
 Когда-то я прочёл много книг и считал себя умным, но здесь со мной была только одна книга, Библия, и я читал её много лет и не мог прочесть. Знания в ней огромны, я постоянно  находил  что-то новое для себя и, наконец, понял, что я ничего не знаю и что до мудрости мне ещё очень далеко.
 Я осмысливал  каждый стих из мудрой книги, и многое в этой  жизни представилось в ином свете. Понял я, что каждый  человек живёт на земле, чтобы осознать, найти себя и сделать  правильный выбор.
Понял, что Учитель у нас один на всех – это Жизнь. Во мне не стало зла, людей я тоже понял, осознал, что их надо жалеть и любить, а не делить на  плохих и хороших.
 
 ...........................               ………………..                ……………
 
Зима вступала в свои  права,  установилась санная  дорога, мужики стали возить сено и заниматься извозом. Михаил  Васильевич  уже дважды побывал  в Енисейске  –  один  раз с Настей: привезли для школы учебники, ручки, карандаши.   
В селе играли свадьбу. Сельская свадьба – это событие для всех, на неё собираются гости с близлежащих сёл и из города. На эту свадьбу приехал молодой видный купец из Красноярска. Он был двоюродным братом невесты, одарил молодых, девкам раздаривал ленты, конфеты и сладости,  парням – вино.
 Он носился по селу на своей тройке, сам сидя за поводьями, а под дугами звенели на разные голоса  колокольцы,  развевались ленты разных цветов. Девки и парни кучей набивались в кошеву, и на поворотах под дружный смех  кто-нибудь вываливался из кошёвки в снег.
 Лихо, остановившись около идущих рядом Насти и Михаила Васильевича, он  спрыгнул с облучка и кинулся обнимать Настю.   
-  Вот она, моя невеста, вот она, моя любовь!  - кричал он, пытаясь поцеловать Настю. 
- Антошка, неужели это ты? – признала  его, наконец,  Настя  и сама поцеловала в щёку.   
- Садись с нами, домчу моментом до Селиваново,  до нашей  родной деревни! - шумел тот и, не дожидаясь ответа, забросил её в кошеву к весёлой  компании; тройка рванула с  места,  обдав снегом оставшегося стоять Петрашевского.
Отгулялась свадьба,  умчал в город лихой купчик Антон,  детский друг Насти, и снова в Бельское пришла зимняя  дремота. Однажды, когда, задержавшись в  школе, Настя  проверяла тетради, Михаил Васильевич решил признаться ей  в своей любви. 
- Мне надо с тобой, Настя, давно поговорить, и я, честно  признаюсь, никак не могу решиться.
- Я знаю, о чём вы мне хотите сказать, Михаил Васильевич, и  в чём признаться, я  уже давно жду этого разговора.
- Я должен сказать тебе, что не могу более без тебя, не представляю своей жизни, если  в ней не будет тебя, я люблю тебя, Настенька.
- У меня те же самые чувства, Михаил Васильевич.
- Я вижу это, Настенька,  и потому должен сказать тебе всё, что думаю по этому поводу. Я старше тебя – и намного, потом  моё нынешнее положение не позволяет мне дать тебе того, что ты заслуживаешь. Я не смогу увезти тебя в Петербург, не смогу дать нашим детям нашей фамилии и того, чего они достойны.
 А позволить тебе связать свою  жизнь с государственным  преступником и взвалить на себя мои тяготы – я просто не имею права.
-  А как же любовь?  Любовь покрывает всё.
- Но ведь кроме любви есть ещё  ум, который говорит о последствиях, и рассудок, который останавливает. Я не могу пользоваться твоей молодостью и неопытностью в своих целях, потому предлагаю тебе хорошо подумать и взвесить…
- Зачем мне думать? Я давно уже всё продумала, -  и Настя, обняв  Петрашевского, поцеловала его в губы.
- Нет, мы подумаем до весны оба,  а я тем временем подам  прошение о помиловании.
Вскоре после этого разговора в село вновь примчался на своей  тройке молодой купец Антон. Встретившись с Настей, он выложил ей:   
- Собирайся, Настя, со мной в Красноярск, сыграем свадьбу, и ты войдёшь в мой дом хозяйкою.
- Антон, но я люблю другого, а без любви я замуж не пойду. 
- Ты говоришь об этом ссыльном? Настя, если ты не  согласишься и не уедешь со мной, то ему не жить. Я  раздавлю его, как  паука, он и дня  не проживёт, если ты откажешь. 
Уже к вечеру они  уехали. Попадья, провожая Настю, всплакнула и спросила, что передать Петрашевскому.   
- Ничего, - сказала та, - он сам всё поймёт.
Михаил Васильевич,  узнав об отъезде  Насти, очень  расстроился. Он  не мог понять,  что случилось с ней, почему  вдруг она так резко передумала и перестроила свою жизнь.
Наступили морозы. В ту зиму они держались больше месяца,  школа была закрыта, всё живое пряталось под крыши.
На краю села в одиноком домишке сидел одинокий человек и  думал. На столе перед ним стояла фотография, на которой  енисейский  фотограф запечатлел его с Настей – это было  единственное, что осталось у него от неё.  Что - то внутри него говорило ему: 
-  Не думай о  ней, она не стоит тебя, она такая же, как и все остальные предатели. Тебя предали все:  мать, друзья, а  теперь и любимая  девушка. Этот мир  наполнен  предателями.  Вспомни,  как ты написал Достоевскому, что он предатель. Но тот предал дружбу,  убеждения,  а Настя предала любовь.
   Но другой  голос, голос Насти, шептал ему:
-  Не верь, милый, я любила  и люблю только тебя.

Вначале это были  просто голоса,  а потом они стали людьми.
  В доме появились забытые люди, они сидели за столом, на лавках  и не смотрели на Петрашевского, но каждый что-то значил в его жизни.  Шёл  он зачерпнуть воды,  или подбросить  дров в печку, обязательно натыкался на кого-нибудь из них.   
Они молчали и чего-то ждали от него.  А он говорил, говорил  с ними, стараясь в чём-то убедить и их, и себя.
 Но больше всего он говорил с Настей. Она сидела около его изголовья и гладила своей рукой его пылающую голову, руки  её были прохладные и успокаивающие, как когда-то на покосе.
- Милый, какая у тебя горячая голова.  Прости меня, что я  сейчас  не с тобой.  Скоро мы будем  вместе и навсегда, я люблю тебя, люблю, люблю.   
- И я люблю тебя, Настя.  Конечно, я тебя прощаю, ведь я же люблю тебя, а  ЛЮБОВЬ – ЭТО  ПРОЩЕНИЕ.  Я прощаю  всех, на кого был обижен, кого считал предателями, всех, кто сидит здесь у меня.
 Пусть и они простят меня, я во многом  был неправ, когда судил их, не имел я права судить, ведь я заблуждался во многом, только теперь мне стало это ясно. Нельзя судить людей не любя их.
 Как прав оказался наш батюшка, говоря, что только Бог – судья, потому как Он – Любовь.  Мне холодно, Настя, дай  мне скорее свою руку, согрей  меня.

 Через месяц, когда морозы стали спадать, в занесённый снегом домик Петрашевского вошли староста с мужиками. Они увидели его на кровати мёртвым с протянутой рукой в  сторону фотографии на столе.
 Хоронить не стали –  морозы,  земля промёрзшая, да и обследовать  врачам нужно.   
 Только к весне приехал врач из города – тот самый друг Петрашевского. Он сделал  вскрытие и заключил: сердечный  удар, или инфаркт, как говорят ныне. Он же присутствовал на похоронах и положил в гроб фотографию со стола.
 Похоронили покойного за оградой  кладбища.
  - Ведь умер-то он без покаяния, - сказал  батюшка.
 Откуда человеку дано знать, что бывает с  умершим перед  кончиной?
Через месяц  после похорон Петрашевского в село приехала Настя.
Сменив суровую зиму, буйствовала красками таёжных цветов весна.
 Тёплый воздух настаивался на аромате цветущей  черёмухи.  Весна одета была в белый наряд невесты, и тем более горькое чувство испытывала Настя. 
Она принесла на могилу любимого букет таёжных цветов. Жарки, разбросанные, на свежей чёрной земле, выглядели как  алые капли  крови. 
Она так и осталась на могиле, выпив яд, привезённый из города. В руке было зажато письмо:
- Нам не разрешали быть вместе на этом свете – будем вместе на  том.  Прошу похоронить меня рядом с милым.


                Глава  5 (Окончание).
 
Перед  отъездом я пошёл на кладбище в Бельском.  Хотелось  побывать на  могилах родственников, друзей, знакомых и  на  могилах  влюблённого ссыльного и Насти. 
Кладбище в Бельском  вместило в себя несколько поколений.  Оно делится как бы на три части:  совсем  не посещаемый   угол с упавшими и сгнившими крестами, заросший  огромными елями.
 Иногда посещаемый  кусок, где уже  встречаются металлические  оградки, и  могилы последнего поколения, за  которыми присматривают ещё живые родственники, разъехавшиеся из умирающей деревни в основном в Енисейск.   
Я обошёл могилы родственников, своей бабушки и дядьки,  вспомнил давно умерших друзей из детства. Всегда пребываешь в грустном и ностальгическом состоянии, когда читаешь знакомое имя на кресте, видишь фотографию, вспоминаешь человека, которого больше уже нет.
 Когда-то мне один  священник сказал, что нужно посещать  кладбище – это заставляет подумать о вечности и смысле  жизни здесь на земле. Конечно, устраиваемые ежегодно  родительские дни с обильной выпивкой до поросячьего визга и пьяных слёз по умершей маме не дадут прикоснуться к вечности, но, наверное, это в русском человеке осталось от славянских тризн, когда люди пили и веселились на могилах и  врагов, и близких.
    Я долго искал  могилу Петрашевского в той части  кладбища, где огромные ели проросли своими корнями через останки людей  и соединили паутиной всё воедино.
Было  сумрачно, и  жаркие июльские лучи солнца не проникали  сквозь шатёр еловых сучьев. Земля, усыпанная не одним слоем еловых  иголок и шишек, манила присесть и прилечь на этот прохладный ковёр из хвои. 
 Земля пахла тёплой прелью, и лежать на ней было приятно. Даже мысль, пришедшая в голову, что, может, я лежу на могиле и подо мной останки человека,  умершего лет триста  или четыреста назад, не портила настроения.
Закрыв глаза, я чувствовал покой, неизъяснимое чувство  свершения чего-то важного. Вспомнилось, как говорила моя бабушка: 
- Мы все из праха вышли и прахом будем. 
Мне приходилось задумываться о смерти, много раз я видел её и уже давно понял, что её бояться не надо, что она придёт к тебе именно тогда, когда необходимо. Есть ли после неё другая  жизнь, и смогу ли я увидеть своих близких? 
Наверное, «там» это будет неважно, ведь «там» все живут в любви, и нет никакого зла. 
Поднимаясь с земли, я обратил внимание на валявшийся  рядом столбик, перевернул его и по остаткам надписи понял, что я лежал  на могилах Петрашевского и Насти.
Уезжая, я смотрел с моста на когда-то большое село, которое  изжило себя, как и много тысяч других таких же мест. С  каждым таким местом  уходит в небытие много поколений людей. Время неумолимо, и  у него своя цель, которую  человечеству вряд ли удастся понять.


        Май 2014г