В верх по Халану по реке

               
                Моей матери Антонине Петровне
                Посвящаю

               

    Повинуясь причудливым изгибам реки, пробившей русло среди густой растительности, скользит моторная лодка.  От солнечных зайчиков, бликующих на воде, слезятся глаза у сидящего на корме мужичка.

    - Эть, как разыгрались, - усмехнулся он, приподнимая прокуренным до желтизны пальцем картуз на лоб. – Так и прыгают, так и скачут.
 Зажав нос, трубно, так что вздрогнули спящие пассажиры, высморкался и ( в который уже раз) окинул взглядом разрумянившуюся во сне женщину  с прижавшимся  к ней белокурым сынишкой.

  - «Гордая, однако … Одна, с дитём в этакую дорогу… Ишь ты, улыбается. Знать что-то хорошее приснилось», - разговаривая сам с собой, вспомнил знакомого, что провожал их на причале, не дал даже рта раскрыть, всё наказывал: «Доставь, Акинфий, в целости и сохранности. Не докучай расспросами. Знаю я тебя». – «И кто она ему? Тоже мне…приказчик. Думает, шкалик купил, деньжищ отвалил, так и командовать можно». -  Достал кисет, скрутил цигарку и, затянувшись душистым самосадом, пустил изо рта густую струю дыма, тут же развеявшуюся по ветру. «А вот табачок хорош! Отсыпал, не пожалел. До дома , однако, хватит».
  Вздрагивает от напряжения лодка. Одно – сверху сплавляться, другое – против течения идти.

  «Это сколько же я отмахал?» - пытаясь определить пройденный путь, Акинфий заёрзал по отполированной до блеска доске. Осмотрелся, вновь задержав взгляд на спящих пассажирах, и тут вспомнил своих: «Чай ждут-не дождутся гостинца от лисички. Полна изба. Да какая там изба! Бабе с ухватом негде повернуться». Сунул руку в карман, нащупал кулёк с «липучками» и блаженство расплылось по заросшему щетиной лицу.

  И вновь текут неторопливо мысли: «А девка-то, явно не в себе была. Всё высматривала кого-то на берегу. Да если б не старинный друг, вряд ли бы взял: и без того лодка перегружена. Это надо же, сколько перевозил и товаров и пассажиров – не счесть, а такие впервые попали. Как мышки в норке сидят. Ну, да и ладно. Устанут ещё молчать. Дорога-то длинная».

  Погружённый в свои думы, он не заметил, как догорела цигарка. «Ать, дьявол, тебя задери» - летит за борт «бычок». Туда же опустилась и рука. Набежавшая струя тут же охладила обожженный палец. «А водичка-то поднялась, - отметил Акинфий. – Эвон как бежит. Не иначе в сопках дожди прошли». – Словно пытаясь рассмотреть те самые сопки, потянулся и, увидев, что женщина открыла глаза, спросил:
  - Ну, чо, девка, проснулась? Я уж думал: весь день проспишь. Как называть-то тебя? Старый не выдал, и ты молчишь. Ну, как знаешь. А меня все Акинфием кличут.

   Женщина, не глядя на него, осторожно, так что сынишка даже не шевельнулся, лишь сладко почмокал губами, высвободила  руку и, наклонившись над бортом, опустила её в набегающую струю. Солнце вмиг поймало водяной веер, развернувшийся от её руки, и превратило в мириады сверкающих искр.

   - Как здесь красиво! – вырвалось у неё.
   -А чо толку в той красоте? - донеслось с кормы. – дикие места, одним словом. Тебя –то чо понесло в эту красоту, да ещё с дитём? Чо не сиделось в городах-то?
  Женщина вздрогнула, словно от пощёчины. Плеснув на лицо и пригладив распушившиеся волосы, одёрнула на груди кофточку, посмотрела на сладко спящего сынишку. Всё это молча, словно они были одни в этой лодке, в этом мире. Даже не заметила брезентового тента над головой, спасающего от начинающего припекать солнца. И вся-то она была словно не от мира сего, что не применул подметить острый глаз Акинфия.

  - Ты, того… не серчай. Я ить так спросил, не по злобе. Прости уж меня, старого дурака, - сказал, и опять наступило молчание.
  Лодка вышла из зелёного коридора на широкий плёс. Над водой закладывали виражи одинокие ласточки-береговушки. Стук лодочного мотора – и крутой обрыв, подступивший к самой воде, неожиданно обрушился чёрной тучей на реку. Сотни ласточек-береговушек, потревоженных шумом мотора, стремительно проносились над сидящими в лодке, едва не задевая их крыльями. Каким-то чудом  не сшибаясь между собой, взмывали ввысь и вновь расстилались над водой. Но едва лодка скрылась за очередным изгибом реки, ласточки метнулись к берегу, испещренному бесчисленными отверстиями, и вновь тишина, с затухающим звуком лодочного мотора.

  Захлёстывая волной заступивший в воду ивняк, расходятся «усы». В прибрежных зарослях плеснулось, да так, что пошли круги по воде.

  - Ишь, ты … - вздрогнул Акинфий. – Щука чебака гоняет. Всем кушать хочется. И нам, однако, чай пить пора.

  Чихнул последний раз движок, - и зашуршал песок под днищем. Слегка накренившись на левый борт, лодка замерла.

  И вот уже Акинфий хлопочет у костра и делает это с основательностью потомственного охотника. На розжиг пошла сухая тина.  Словно загипнотизированные магическим действом огня, сидят у костра сведённые случаем люди, изредка подживляя огонь сухими ветками. Каждый видит в нём что- своё, только ему одному доступное.

 Первым прервал молчание Акинфий. Зачерпнув деревянной ложкой варево из вкусно пахнущего ведёрка, подул, почмокал губами на правах гостеприимного хозяина произнёс:
  - Однако, готово. Подсаживайтесь поближе. И добавил: - К такой-то похлёбке да шкалик.  – совсем другое дело было бы! – Заметив, как нахмурилась женщина, сконфужено почесал затылок и махнул рукой: - А … и так сойдёт.

  Тяжко вздохнув, принялся так споро черпать из миски, что мальчишка, сидевший напротив, забыл о своей ложке, поднесённой ко рту. Покончив с похлёбкой, Акинфий привстал, бросил в котелок  с кипящей водой щепоть заварки, достал из мешка завёрнутый в холстину мелко наколотый сахар и, почувствовав беспокойство женщины, сказал, растягивая слова:
  - Акинфий обещал – Акинфий доставит. К вечеру будете дома. Вот попьём чайку и далее … - Пригладив жиденькую бородку, подмигнул мальцу, во все глаза смотревшего на него, и неожиданно затянул дребезжащим дискантом; - Чай не пил, – какая сила? Чай попил – совсем ослаб! Так-то, паря!

   Это неожиданное представление в какой-то степени разрядило напряжение, витавшее  в воздухе с начала их путешествия. Выдернув из костра горящую ветку, Акинфий прикурил, оглядел прищуренным глазом мать с сыном, словно решая, стоит ли продолжать разговор, и, видимо, решив, что стоит, продолжил с хрипотцой, неожиданно появившейся в его голосе:
  - Много деревень на реке было. И на этом месте большая была. Знали наши предки, где осесть на жильё. Хорошо, одним словом жили. Река да тайга кормили. По осени орехи, по морозу клюкву возами возили. – Пыхнул густым дымом, помолчал, собираясь с мыслями, и проговорил с тоской в голосе: - У нас - то … жизнь, какая никакая, а ещё теплится … А от этих … ничего не осталось… Кого угнали … Вон, туда, на прииски … золотые … - махнул рукой  через реку, в сторону едва видневшихся сопок. – Кто сам сбежал. Поперхнувшись табачным дымом, надолго замолчал. Затуманенный взор его блуждал в известной только ему одному дальней дали.

  - Пора, однако, - хлопнув себя по коленкам, встрепенулся, словно только что выкупавшийся в пыли воробей. – И то, задержались. Ночью река шибко опасная. Надо засветло успеть… - не договорив, вдруг зашёлся в кашле. Отдышавшись, полез в карман за кисетом с табаком, первейшим лекарством от недугов – и принялся неспешно сворачивать цигарку. Помусолил языком края закрутки, огладил для верности пальцами и только после этого любовно осмотрел плод своего творчества.

  Попыхивает дымком Акинфий, не торопится вставать: что-то явно удерживает его. Наконец-то встал. Последний раз затянулся, притоптал окурок в залитом водой кострище и, с трудом подбирая слова, произнёс, словно в никуда:
  - Ты, дочка, тово, не расстраивайся … Ну, поживёт малец у деда с бабкой …
 Оно конечно, без матери не то …

  Женщину, и без того, терзавшую себя всю долгую дорогу готовую провалиться сквозь землю со стыда от задуманного (оставить сына, пусть на время, но оторвать от себя), словно током пронзило от услышанного: «Как он мог догадаться? А собственно, какое ему дело до нас с сыном? Только сочувствия деревенского мужика не хватало!» - И вдруг вспыхнула жаром от мысли: «А сама-то она откуда? Не из этой ли деревни родом? Чем он хуже меня?»
  Её внутренний монолог прервали даже не сами слова Акинфия, а то чувство с каким он их произнёс:
  - Деревня наша красивая. Сама увидишь.

   «Да какая бы она ни была красивая!» - едва не закричав, женщина вскочила с кряжа, повернулась, чтобы высказать этому случайному человеку всё, что накопилось в её душе, и не смогла. Перед ней стоял совсем другой Акинфий. Переминаясь с ноги на ногу, он протягивал ей руку с зажатыми в кулаке деньгами, которыми расплатился с ним за пассажиров старик.

  - Вот … тут … Возьми … Чего уж там … Всё одно пропью, а тебе сгодятся, - сказал и с таким облегчением вздохнул, словно избавился от неимоверно тяжёлого груза.
  В растрепанных сапогах, но с гордо поднятой головой он шёл к лодке, а женщина смотрела ему в след, не замечая как очищающие душу слёзы текут по щекам.
  Что вызвало слёзы у молодой женщины, успевшей хлебнуть за свою короткую жизнь лиха, способного сломить не одну человеческую душу? Трудно сказать.

  А что подвигло на такой шаг мужичка, задавленного нищетой и детьми? Души порыв прекрасный? Или сработали гены свободолюбивых казаков, пришедших в давние времена осваивать этот суровый край земли русской и свято чтивших Божью заповедь «Азм воздастся»?

Над едва видимыми  в знойном мареве сопками протянулись белые нити. Совсем скоро они поднимутся над долиной, превратятся в лёгкие облака и поплывут над серенькими домишками, рассыпавшимися на зелёном берегу Халана – одной из многочисленных северных рек, впадающих в Амур.