Муха

От автора:

Есть люди, без которых моя жизнь - половина.
Без которых мои идеи - просто слова.
Этот проект - совместный фильм с человеком, которого я люблю безмерно.

Поехали!




Вдруг какой-то старичок
Паучок
Нашу Муху в уголок
Поволок -
Хочет бедную убить,
Цокотуху погубить!
“Дорогие гости, помогите!
Паука - злодея зарубите!
И кормила я вас,
И поила я вас,
Не покиньте меня
В мой последний час!”
(К.И.Чуковский, 1923 год)




Манчестер, ноябрь 1963 года


Эпизод 1. Сцена 1. «Джесси и зеркала»


Никто не любит, когда в начале фильма показывают зеркала. Джесси Эмерсон так и вовсе выключает подобные фильмы. Сам он зеркала просто обожает, особенно в клубах, и особенно, если маленькое зеркальце лежит у него на ладони, а на нем рассыпан кокаин. Сегодня утром он сидит перед трюмо из девяностолетней мореной секвойи, стучит по столешнице кулаком, потому что вперло мать-его-как. Джесси Эмерсон не любит зеркала в кино, но любит, когда его прет.


Джесси Эмерсон  часто попадает в полицейский участок, а еще чаще в светские хроники. Констебли, те, что вяжут его, светских хроник не читают, но едва прочитав, отпускают с глубочайшими извинениям, и ему очень нравится этот момент. Тогда он может легально плюнуть на черную каску блюстителя закона. Утерев плевок, констебль обычно сует Джесси Эмерсона в салон его импортного «Плимут Барракуда», отдает честь, желает хорошего пути и указывает, на какую именно педаль следует нажать. Ибо Джесси Эмерсон пьян всегда, кроме тех часов, когда чутко спит.


Подтянуть узел галстука, сверкнуть запонками и пуговицами на остром воротничке рубашки, застегнуть узкий пиджак и улыбнуться себе самому под энергичного Рэя Чарльза – так надо. Жить ярко и не отказывать себе ни в чем, ибо пределов нет. Салли Хейворт хочет познакомить его со своими родителями, и удачи ей, потому что на встречу его просто так не затащишь. Элинор Джефферсон-Фейт устраивает вечеринку в честь своего восемнадцатилетия, да и катись она к чертям, он ответит вежливым отказом. Джесси никогда не идет на поводу, никогда не бросается на первое попавшееся, и если уж есть в Манчестере кто-то, согласный развлекать стареющих незамужних дам, то уж точно не он.

В узких носках ботинок отражаются сизые осенние тучи, Джесси Эмерсон заводит свою сиреневую «Барракуду», неприлично яркую для осенней меланхолии, взрывает косяк и рвет с места, будто за ним гонятся. В новом ресторане «Яичница» для него уже заказано.

Глянцевая сиреневая дверца наотмашь. Выходит, осматривается, крутит в пальцах окурок, думает, куда бы его забросить. Находит шляпу местного попрошайки и отправляет вонючий сверточек точно в тулью. Есть кто из репортеров? На углу Уолдорф и Кейн стоит мужик с фотоаппаратом. Снимай, что же ты? "Золотой Механический Мальчик» Манчестера прямо перед тобой, не спи!

Джесси улыбается опешившему репортеру, машет ему рукой, показывает средний палец и заходит в ресторан.




Эпизод 1. Сцена 2.  «Киннан и колготки»


- Ш-ш-ш, не бесись давай, тут все по-честному, я проверял.


Если бы репортер с Уолдорф-стрит добрался до мужского туалета, то обязательно выхватил бы бесценный кадр: вспотевший и взъерошенный Киннан Дэллоуэй чертит дорожки порошка на крышке серебряного портсигара.

- Ты вечно лажаешь, - шипит Джесси, придерживая портсигар. – Ты настолько долбанутый, что даже барыги с Олдем-роуд умудряются тебя надуть.


Киннан всегда слегка на нервах, но это только придает ему шарма. Поднимает взгляд на Джесси, кладет голову ему на плечо, упирается лбом в ключицу и дышит в шею.


- Ты либо нюхай, либо проваливай, а?


Если бы репортер с Уолдорф-стрит пробился через охрану ресторана, то видел бы, как они, развалившись в приватной кабинке, заказали по порции ирландского виски. Как закурили и уткнулись в записную книжку Киннана. Ту самую, где он хранит все их общие секреты.


- Я не хочу кролика, как в прошлый раз, - говорит Джесси, листая книжку. – Я его потом еще полдня из зубов выковыривал. Закажи мне какую-нибудь рыбу.


- Какую в жопу рыбу? – мычит Киннан, откинувшись в красном кожаном кресле. – От речной будешь костями плеваться. На Лейтон поедем, может?

- На Лейтон мы были, проснись! – возмущается Джесси, отбирает у Киннана сигарету, затягивается и тушит. – Морскую закажи. Ты что, не понимаешь, какая речная, а какая морская, Боже мой!

- Ред-Бэнк подойдет? – Киннан допивает остатки виски и наливает еще. – На Ред-Бэнк есть магазинчик Марка Холтона, ну, того толстого придурка, помнишь? Может, лосось?

- Какого Холтона, там Мэрион Килмер держит табачную лавку! Ты если записываешь, то записывай правильно. Лосось не пойдет.

- Значит, Холтон на Далтон-стрит. Хочу к Холтону. Форель?

- Гребаная сраная форель. Нет, давай курицу и к Холтону на Далтон-стрит. Охраны у него нет?

Киннан мотает головой и отбирает у Джесси свою драгоценную книжку.

- Уверен?

- Как в тебе.

- Ладно. Курицу мне закажи. С грибами. С лисичками.

Киннан Дэллоуэй тоже нередко мелькает в газетах рядом со своим отцом-банкиром, но чаще с Джесси Эмерсоном. Репортажи со скачек, модных показов и выставок. Закладка нового кинотеатра на Портленд-стрит. Новый музыкальный магазин на Динсгейт.

Школьницы из Сент-Бидс собирают вырезки с фотографиями красивых бездельников, хранят их под подушками или в страницах дневников. Фэй Паркер из Болтонской закрытой школы уверяет газетчиков, что была беременна от Киннана, но у нее случился выкидыш. Айрин Уэлш из Бристольской гимназии клянется журналистам, что с детства обручена с Джесси Эмерсоном, и они поженятся, едва ей исполнится восемнадцать. Джесси и Киннан в ответ на эти статьи громко смеются в объективы фотокамер и советуют девушкам не увлекаться психоделиками.

- Мне вот любопытно, - Джесси хмурится, напуская на себя серьезный и вальяжный вид, но прикусывает губу, чтобы не засмеяться. В руках растягивает кусок черной эластичной ткани, полупрозрачной, в мелкий горошек.

- Мне, правда, интересно, Кин. Это у миссис Ди нет вкуса или у тебя? С каждым разом они все более нелепы. А ведь у твоей мамы есть фото с Джеки Кеннеди и Мэри Куант.

- Закрой рот и покажи, что у тебя.

- У меня все не так убого, поверь.


Из внутреннего кармана пиджака Джесси достает черный тканевый сверток и протягивает Киннану. Тот с видом знатока растягивает его пальцами, смотрит на просвет.

- Господи, да они же в сеточку!

- В мелкую.

- В мелкую, но в сеточку. Твоя мама любит эротичные чулки?

- Это колготки. И они, по крайней мере, не в горошек. Отдай. Ствол не забыл?

Киннан просит счет. Ствол он не забыл, потому что всегда носит его с собой в потайном кармане пиджака или куртки. Чуть что идет не так, он тут же хватается за пушку. Джесси говорит, что Беретту из кармана Киннан достает чаще, чем собственный член из штанов. Кроме неврастении и наркозависимости, Киннану ничто не угрожает, но с пистолетом он чувствует себя увереннее. Джесси не любит оружие, но кольт на погромы все же берет. Так веселее. Ты как будто в вестерне с Полом Ньюманом. Врываешься в помещение,  из старого приемника играют Rolling Stones. Джаггер поет «black as night, black as coal», ты тычешь пушкой в чье-то побледневшее лицо, и вокруг все будто замирает, слышна только отбивка ударных в такт твоему сердцу. Ты делаешь глубокий вдох, а тот парень, в чье лицо ты тычешь стволом, он зажмуривается и наверняка мочится в штаны, потому что уверен: ты сейчас выстрелишь. Ну, точно. И вот тут ты просто готов кончить – так это сладко, когда ты один знаешь, что это игра, а другие воспринимают тебя всерьез. Безумие какое-то, честное слово.

- Безумие какое-то, честное слово, - Джесси стряхивает сигаретный пепел себе под ноги и давит на клаксон. – Ты заснул там, что ли, козел?

Зеленый горит уже полминуты, а Остин Мини  впереди даже не думает двигаться. Джесси снова сигналит:

- Ну, давай же! Эй, сиреневая колымага, газуй!

- Это цвет черничного йогурта, Джес, - буднично поправляет слева Киннан.

- Что?

- Я хочу сказать… Это не сиреневый. Не совсем сиреневый. Сиреневая машина у тебя, а это черничный йогурт. Данон с черникой, понимаешь?

- Боже, Киннан… Слов нет.
На другой стороне улицы, у входа в химчистку Джесси замечает мрачноватого типа в потертом черном пальто с поднятым воротником. Левый рукав пальто странно вывернут и заправлен в накладной карман – руки в нем определенно нет. Человек неподвижно стоит у химчистки и смотрит точно сквозь стекло джессиного «Плимута».

- Эй, Кин. Видишь того хмыря без руки?

- Вижу, и что?

- Мне кажется, он на меня пялится. Нет, серьезно.

- Тебе всегда кажется, что на тебя кто-то пялится, Джесси. Нюхай меньше кокаина, и со временем это пройдет.

В свое оправдание Джесси хочет сказать, что и так сократил употребление до двух раз в сутки, но тут, наконец, стартует Остин.  Джесси дает по газам, проезжает мимо калеки в черном и на долю секунды встречается с ним взглядом.

Сворачивают с Томсон-стрит на Рочдейл, мимо паба «Марморная Арка», где в прошлом месяце начистили морду Биллу Трентону. Останавливаются у магазина Марка Холтона. На вывеске не горят три буквы, видно только «HLT». И апостроф. Апостроф важен, как важен горошек на колготках мамы Киннана Делоуэя. Как важна компенсация профсоюзам манчестерского машиностроительного завода миссис Эмерсон. Как важен сломанный зуб Джесси и задержка его сестры Эмбер. Эмбер Эмерсон та еще шлюха, но в газетах об этом не пишут. Джесси знает, что в своей комнате она облизывает фотографии Гэри Купера, Элвиса, Ринго Старра, юного Сида Баррета и даже, Господи спаси, его собственного, джессиного красавца-Киннана. А то, что она сует в себя, Джесси и в руки взять боится. Бананы и огурцы он не ест уже лет пять.

Киннан старается изо всех сил, напяливая на голову Джесси колготки миссис Эмерсон. В долбанную сеточку. Джесси тянет чулок в горошек, самый нелепый и безвкусный со времен сериала «Все любят Люси».

- Ты бриться пробовал, Кин? Чулочки твоей мамаши не выдерживают твоей щетины.

- Завтра ей об этом и скажешь на приеме по сбору средств.

-Моя мать ни за что не вложит деньги в какой-то стадион, - Джесси намеревается закурить, но вспоминает, что лицо затянуто колготками, и сует сигарету обратно в пачку.

- Вложит, если хочет в дальнейшем привлекать инвесторов.

- Понимал бы ты что-нибудь в инвестициях, Кин. Не строй из себя, ради бога.

Оба умолкают и смотрят на неоновую вывеску магазинчика Марка Холтона. Этот немолодой еврей переехал в Манчестер из Саутгемптона в конце пятидесятых, женился на сироте и открыл лавчонку спиртных напитков. В пятницу от покупателей отбоя нет, но сегодня среда, к тому же поздний вечер, и работяги либо уже сидят по домам, либо допивают в пабах. У Марка никого, на больших окнах полуопущены жалюзи, и Джесси знает, что первым делом надо опустить их до самого пола, запереть дверь и вывесить табличку «Закрыто». Дальше по накатанной схеме.

 Джесси берет Киннана за запястье и долго держит его руку. Перед погромами он всегда так делает – то ли проверяет пульс, то ли сам успокаивается. На улице пустынно, с неба сыплет морось, вывеска назойливо мигает желтым и розовым. Джесси глушит мотор и выключает фары.

- Готов, Кинни-бой?

- Готов, Джесси-кид. Погнали.




Эпизод 1. Сцена 3. «Виски и пластырь»


Обязательно надо переодеться, потому что стильные приталенные пиджаки Юбера Живанши слишком заметны. Набрасывают мешковатые куртки из тех, что носят американские бейсболисты,  стволы по карманам – поехали.

Дверь нараспашку, жалюзи вниз до пола, табличку «Открыто» меняем на «Приходите завтра», улыбаемся через черные чулки остолбеневшему Марку Холтону.

- Че, какие дела, Марки? – это Киннан и его чулок в горошек. Он врывается первым, Беретта прямо по курсу, сам кидается к стойкам с бутылками дорогой выпивки.

Джесси запирает дверь, сверкает кольтом:

- Что по кассе, Марки? Кошерный денек или где?

Холтону под пятьдесят, он пережил Треблинку и с легкостью пережил бы двоих манчестерских нахалов, но утром заныла поясница, да и давление ни к черту.

- Что вам надо? – Марк пытается быть интеллигентным и вспомнить, куда положил свою биту.

- Это, мать твою, господибоже, ограбление, если ты еще не понял! – Джесси Эмерсон скалится во все зубы и подпрыгивает на месте от счастья, потому что из старого приемника и вправду поет Мик Джаггер. Black as night, black as coal.

- Я хочу знать твою дневную выручку, Марки! Я не по-английски выражаюсь? Мне на иврите повторить? – Джесси перекрикивает Джаггера и бросается животом на прилавок. Кольт в руке не дрожит, все идет по плану.

Марк Холтон, не в силах отыскать биту, открывает кассу и произносит:

- Тридцать четыре фунта и десять шиллингов.

Джесси, все также полулежа на прилавке, перекрикивает Роллинг- Стоунз:

- Ты слышал, Кинни? Тридцать четыре и десять!

Киннан и его Беретта бродят среди стоек. Понравился шотландский скотч – Киннан хватает его, размахивается и разбивает тяжелым донышком стоящие в ряд бутылки. Джесси морщится от звона и запускает пальцы в ячейку кассового аппарата.

- Черт, черт, Джес!

Киннан явно перекрикивает Джаггера, да и песня кончается. Из динамиков бубнит радиоведущий с ночными новостями.

- Джес, черт, дерьмо-то какое!

- Да что с тобой? – Джесси и не думает слезать с прилавка, пушка по-прежнему поблескивает под лампами.  Вот он, самый любимый момент: Джесси тычет дулом кольта в тонкий нос Марка Холтона, видит испарину на высоком еврейском лбу.

- Что там, Кинни-бой?

- Руку разрезал, распахал, рассек... Мизинец в хлам! Кровищи море!

Джесси подскакивает на месте, шлепает животом по прилавку, дуло мнет острый кончик холтонского носа.

- Мой друг поранился! – орет Джесси  в лицо потного Марка. – Видишь, ему больно? Видишь, у него кровь? Это все из-за твоих сраных бутылок! Все потому что виски у тебя поддельный, жирная твоя морда! Дай бинт!

Переживший Треблинку и чудом избежавший газовой камеры, Марк Холтон твердо произносит:

- У меня нет аптечки, парни.

- Да что ты за хозяин такой, если у тебя нет аптечки? – Джесси плюется и приставляет дуло кольта к холтонскому лбу. – Какой ты после этого предприниматель? Кто так ведет бизнес? Ударить бы тебя клюшкой для крикета. У нас есть клюшки для крикета, Кинни?

- Нет.

- Нет! У нас нет клюшек для крикета, потому что мы гребанные гуманисты, понял? Мы гуманисты и не бьем людей, да, Кинни-бой?

- Да, Джесси-кид. У меня кровь, кровь, Джес, хренова бутылка…

- У него кровь, видишь? Пластырь-то у тебя есть, свиное рыло, или мой мальчик останется тут умирать?

- Есть. Есть пластырь, - Марк Холтон по-прежнему спокоен, хотя испарина на лбу все заметнее.

Джесси снова подскакивает на прилавке:

- У тебя хороший пластырь, некошерный свиной пятачок?

Киннан в углу зала баюкает пораненную руку, как младенца; ноет:

- Джес, да мне насрать, какой у него пластырь. Перевяжи меня!

- Я твоей мамке трубы перевяжу, чтобы дебилов больше не рожала. Какой у тебя пластырь, Марки?

- Э-м… Мультипласт, кажется.

- Четыре пенни за штуку?

- Кажется, три. Три пенса…

- Кинни, тебе подойдет трехпенсовый Мультипласт?

- Джес, да у меня кровища! Мне подойдет вонючая, тобой обоссанная тряпка. Просто зажми!

Наследный миллионер Джесси Эмерсон, в одной руке сжимая кольт, в другой тридцать четыре фунта и десять шиллингов, спрыгивает с прилавка.

- Сидеть, Марки, и не двигаться, - говорит он и плюет на пол.
У Киннана красивые пальцы, и Джесси аккуратно наклеивает трехпенсовый пластырь на его левый мизинец, дышит на него, чтобы крепче держался. Из-под клейкой ткани сочится аристократическая кровь семьи Дэллоуэй. Джесси психует и снова трясет кольтом.

- Ублюдочный твой род, ты заказываешь не только поддельный виски, но и поддельный пластырь! И мой парнишка теперь тут должен умирать?

- Он не умирает, - отвечает Марк Холтон. – Он просто порезался.

- Что ты там говоришь? – до хрипоты орет Джесси. - Я не понимаю иврита, вынь мацу изо рта и повтори. А когда я приду в следующий раз, Марки, то прихвачу с собой винтовку, может, тогда твой английский станет разборчивым.

Марк Холтон говорит: «Малолетний британский засранец». Джесси притворяется, что не слышал.

- Тридцать четыре, - говорит Джесси. – И десять шиллингов.

Он подбирает Киннана с пола. Раненому уже надоело играть в жертву и он снова берется за Беретту. У самого выхода Киннан улыбается Марку Холтону, забыв о колготках на своем лице.

- Мазлтов, придурок, - говорит он и отпирает дверь.

- Это не к месту, - бесстрастно отвечает Холтон.


- Это ты в этой стране не к месту, - Киннан хочет продолжить пассаж, но Джесси выталкивает его из магазина.


Джесси обнимает его в машине, они смеются, вытирают кровь банкнотами из магазина Марка Холтона. Когда Джесси заводит свой Плимут, Киннан швыряет окровавленные купюры в окно, все до единой. Ветер сдувает их, и они, мокрые от крови, налипают на  холтонскую витрину.





Эпизод 1. Сцена 4. «Джон Кеннеди и брусничный щербет»


Джесси все еще дуется на мать.

Когда они ехали в такси, она попросила его не курить. Он ответил, что будет курить, где хочет и когда хочет. А она выхватила сигарету прямо у него изо рта и выбросила в окно. Сказала, что не собирается умирать от астмы, как обе ее тетки по отцовской линии. Эмбер Эмерсон, разодетая, как шлюха, оторвалась от Vanity Fair и напомнила матери, что тетя Гленда и тетя Пэйдж умерли от цирроза печени. Джесси ответил одобрительным смешком, а мать сменила тему, и спросила, откуда на сидении джессиного «Плимута» взялись капли крови. Водитель такси странно взглянул на Джесси в зеркало заднего вида, а тот крикнул ему, чтобы смотрел вперед и следил за дорогой, скотина нищебродская, понаехали тут из соцлагеря, так хоть проявляйте уважение. Эмбер снова уставилась в журнал. Мать отвесила Джесси подзатыльник, но водителю тоже посоветовала не пялиться, куда не просят. Джесси сообщил матери, что вообще не понимает, зачем было брать такси, когда есть личный автомобиль с водителем. И ничего страшного, что у Гордона грипп, довез бы, не развалился, он за это жалование получает. А еще есть джессин «Плимут». Да какая разница, чья там кровь. Ой, все. Джесси уставился в окно и не общался с матерью до конца поездки.


Джесси дуется на мать, когда подают аперитив: вермут и гранатовый сок.

 Миссис Дэллоуэй в бежевом костюме от Шанель, мистер Дэллоуэй в инвалидном кресле, а Киннан Дэллоуэй в дым накурен. Эмбер напялила короткое алое платье с белым бантом на груди. А ведь Джесси намекал, что она выглядит, как шлюха. Эмбер пытается прибрать к рукам Киннана, а ведь Джесси намекал, что это бесполезный номер.


- Дело в том, что спорт сейчас занимает крайне важное место и в политике и в экономике, - говорит мистер Дэллоуэй, когда подают антре: каре ягненка с запеченным картофелем. Отец Киннана был обездвижен в сорок первом, на передовой. Именно поэтому у Киннана нет младших братьев и сестер.


- Дело в том, - говорит он. – Что спорт вне политики, и мы должны это признать. Новый стадион в Манчестере – весьма интересное вложение средств. Меценатство всегда в почете.


Джесси нравится Эдвард Дэллоуэй. Он никогда не выходит за рамки приличий, не стесняется своего инвалидного кресла, и его банк предлагает лучшие проценты по вкладам. Джесси слушает, кивает и под скатертью передает записку Киннану: «Читал криминальную хронику?»


Киннан отпивает вермута, жует ягненка и мотает головой: читал, про нас ничего.


Эмбер кладет руку Киннану на колено, тот беспомощно смотрит на Джесси.


- Котировки ваших акций, Дайана, рано или поздно начнут падать, - говорит Эдвард Дэллоуэй. – И без должного подкрепления вы рискуете дойти до точки невозврата. Я не сгущаю краски, просто фондовая биржа – это всегда большой риск.


- Эд, перестаньте, - говорит Дайана Эмерсон. – Машиностроительный бизнес неисчерпаем. Попробуйте поспорить. Мы сейчас ведем переговоры с Castrol, к вашему сведению.


Киннан передает Джесси записку: «Зоя на месте. Один будешь или на двоих поделим?» Джесси показывает Киннану указательный палец: один.


Семейство Дэллоуэй держит бесподобную русскую горничную Зою. Когда Джесси приезжает к Киннану, то не может удержаться и не влезть к ней в трусики. Русские классики не врут: их женщины поистине творят великие дела.


Все едят ягненка, а Зоя вытирает губы, смотрит на Джесси снизу вверх, поправляет накрахмаленную форму и произносит на родном языке:


-Vsyo khorosho?


Джесси целует ее макушку и отвечает:


- Все прекрасно. Однажды ты будешь звездой.


Джесси возвращается за стол, облизывает верхнюю губу и подмигивает Киннану: все срослось, у нее vsyo khorosho. Киннан было подрывается в подсобку, но тут подают десерт – клюквенный щербет со сливками. В столовую степенно вплывает Аллистер, потомственный дворецкий семьи Дэллоуэй, лучший баттлер по версии сентябрьского Vanity Fair. Эмбер подтвердит. На красивом стареющем лице ни эмоции – школа прабабушки Киннана. Аллистер говорит:


- Прошу прощения, дамы и господа. Только что был застрелен президент Соединённых Штатов.


На минуту в столовой повисает гробовое молчание, все смотрят на Аллистера, а потом Кейтлин Дэллоуэй вздыхает:


- О, боже! Бедная Джеки! Бедная, бедная Жаклин!


Джесси хмыкает себе под нос: какая драма, Господи, ведь миссис Ди видела Первую Леди США целый один раз, но повод хлестнуться этим у нее, наконец, появился.  Мистер Дэллоуэй мрачно закуривает сигару прямо за столом, Дайана Эмерсон прикрывает рот рукой, а в брусничный щербет Киннана падают две бурые капли крови. Джесси незаметно протягивает ему салфетку и думает, что с кокаином надо бы повременить.




Эпизод 2. Сцена 1. «Чарли Миллер и бутылка Шато Марго»


Он везет Эмму в такси под Лесли Гор. You Don’t Own Me, поет американская дива, но Чарли и без нее знает: здесь никто никому не принадлежит и ничего не должен. Ужин, секс, расставание без обещаний. Никому не надо большего.
Терпения у него выше крыши, но изнеженный метрдотель ресторана «Вельвет» косит под парижанина и выводит его из себя. Еле сдерживаясь, Чарли произносит:

- Миллер. Эм, Ай, Два «Л», Да, все верно. Чарльз Гидеон. Через «джи». Миллер. Два «Л».

Чарльз говорит:

- Столик на двоих. Заказан четырнадцатого сентября. Мне еще раз по буквам повторить? Эм. Ай. Продолжать?

Эмма постукивает каблучками по паркету, а злобный Миллер готов открыть настоящую полицейскую стрельбу.

- Какого хрена у вас произошло с сентября?

- Простите, сэ-э-эр, - тянет жеманный метрдотель, и Чарльз готов поспорить, что извращенная сволочь над ним насмехается.

- Простите, сэ-э-эр. Нам, правда, безумно жаль, но поступил внеплановый заказ от важных персон. Именно на ваш столик. Могу предложить вам другой, ближе к бару.

- От каких важных персон? – шипит Чарльз Миллер, хотя сам знает ответ. – Ради кого вы сажаете мою девушку возле сортира?

Эмма ему нисколько не девушка, но теперь уже неважно. Ему все ясно, он просто ждет ответа. Для убедительности достает полицейское удостоверение и тычет в жеманное лицо метрдотеля. Псевдо-француз моргает и кивает:

- Эмерсон, Дэллоуэй.  Вы же знаете,  сэр, что им не отказывают. Простите нас, и примите аперитив за счет заведения.

- В жопу твой аперитив… Хотя, - Чарльз смотрит на скучающую Эмму. – Давай сортирный столик и бесплатные коктейли. Вдохну позолоченных говнюков! Они вдвоем?

- Простите, это конфиденци…

- Неважно. Проводи нас за столик, s'il vous pla;t.

Столик и вправду неважный, но Чарльзу уже наплевать. Он крутит в руках меню, не может сосредоточиться, просит Эмму посидеть немного, закрыв рот. Прелестный ротик, так он говорит, поэтому Эмма не обижается. Вот они, его парни: пиджак Армани и пиджак Барберри. Самые дорогие мальчики Манчестера за одним столиком, вытирают друг у друга из-под носов самый дорогой в Манчестере кокаин. На столе Шато Марго неурожайного года и омары.

Чарльз предоставляет Эмме право выбора блюд, но его взгляд сообщает ей, что разгуливаться не стоит. Чарльз целует ее в щеку и направляется к заветному столику. К тому, ради которого в сентябре сорок минут висел на линии и еще десять умолял, как щенок.

Черти в модном. Глаза у них блестят, но внимания сегодня им явно не хочется. Эмерсон поднимает тяжелый взгляд, а Дэллоуэй, напротив, опускает.

- Здрасьте. Лондонский «Дэйли Мейл», - чеканит Чарльз. – Парни, простите, что прерываю. Светская хроника и все такое…

Золотой Эмерсон лениво произносит:

- Свалил отсюда, и поживее.

Золотой Дэллоуэй добавляет:

- Нахер тебя, кем бы ты ни был. Тут частная вечеринка. Запишись на февраль.

Чарльз подобострастно кивает и случайно, ей-богу случайно, опрокидывает бутылку Шато Марго неурожайного года. Локтем задел, какая незадача.

- Боже мой, парни, простите, у меня руки с детства не слушаются.

Он бормочет свою ерунду, но при этом Армани в отвратительных багровых пятнах, а Барберри и вовсе уделан так, что ни одна химчистка не исправит. Золотой Джесси Эмерсон звереет, даже вена на лбу надувается. Рычит:

- Ты за этот пиджак всю жизнь расплачиваться будешь.

Золотой мальчик-банк Дэллоуэй мягче и проще. Так даже в «Сан» пишут. Он вытирает вино салфеткой и говорит:

- Джесси-кид, не кипятись. Это же просто пустое место. Не люблю, когда ты заводишься из-за пустых мест.  Оставь его.

Чарльз Миллер ввинчивает свой последний болт, прежде чем ретироваться. Никто не имеет права забирать его столик в «Вельвете». Даже говенные «золотые мальчики Манчестера».

- А это правда, что вы спите вместе? – серьезно спрашивает Чарльз. -  Я не утверждаю, я просто интересуюсь. Да или нет?

Ему удается ловко увернуться от летящей в него бутылки, добежать до Эммы, схватить ее за подол платья и потащить на выход.

- Просто молчи, - говорит он ей, проталкиваясь через дверь. – Просто молчи!

Чарльз Миллер ныряет в кэб, Эмма падает на него, он подхватывает ее за талию, смазано чмокает в губы и говорит:

- Даму на Клифтон-роуд, а куда меня, потом скажу.

Чарли Миллеру позавчера исполнилось двадцать семь лет, и он отметил это подсохшим кексом из «Гарольд’с» без единой свечки. А, ну и, конечно, стаканом шотландского односолодового. К отцу в Уэмбли-Виллидж не поехал, до выходных потерпит, все равно в газетах ничего нового. Эмма пришла сама, вспомнила про день рождения, подарила безвкусный галстук и свое тело в ароматизированном масле. Чарли принял подарки, как подобает, отправил Эмму домой в половине пятого утра, а на следующий день  пригласил в «Вельвет».

Больше двух месяцев назад он заказывал столик в фешенебельном ресторане для ужина с отцом. Думал, довезет старика до дверей, покажет, как у него все удачно складывается. Не зря, скажет, ты, пап, на меня рассчитывал. Стыдно стало, когда в ноябре ему запретили вести очередное дело «Эмерсон-Делоуэй», разбой в магазине некоего Марка Холтона. Инспектор Рассел настоял, чтобы все резко ослепли и оглохли. Разбой повесили на бродяг с Портсмит-роуд, хотя Чарли знал, что бедолаги не при делах.

Каждое утро Чарли Миллер бреется, пьет крепкий кофе, выкуривает единственную за весь день сигарету и идет пешком в участок, где ему снова дают дело о пропаже котенка миссис Купер или о драке в кинотеатре. В пятницу вечером Чарли Миллер едет на служебном автомобиле в особое заведение на Харри-Роули, где бесплатно ему оказывают все услуги, до которых он только может додуматься. Бесплатно, потому что Чарли покрывает бордель. Любые, потому что воображение у Чарли богатое.


Что его бесит, так это газеты. По-настоящему раздражает «Манчестер Пост», которая врет на каждом шагу и вылизывает зады небожителей. В позапрошлый четверг Эмбер Эмерсон лежала в луже собственной блевотины у черного входа в клуб «Тик-Так». «Пост» написала, что девушка потеряла сознание из-за нехватки кислорода на танцполе, и «Тик-Так» оштрафовали, а шлюшки Миллера остались на целую смену без клиентов.  Братец Эмбер, Джесси, упырь и ублюдок, в прошлую пятницу избил проститутку на Мейсмор-роуд. Рыженькую Рэйчел Коллинз, от которой Чарли просто без ума. Подумать только, этот подонок врезал ей кулаком по лицу ни за что. Трижды бил, пока она не затихла на асфальте. «Пост» же сообщила, что на наследника машиностроительной династии напала и попыталась ограбить какая-то умалишенная нищенка. В этот же день Джесси Эмерсон засветился вместе со своим дружком на концерте Ливерпульской Четверки. На фото с Джоном и Ринго.  Шестая страница, вторая полоса. Чарли в это время отпаивал Рэйчел коньяком и прикладывал лед к ее лицу.

Чарли отвозит Эмму домой в Клифтон, а сам едет в свою конуру в богом забытый Сандгейт, там, где и солнце-то редко появляется, не то, что приличные люди. На лестничном пролете спит бездомный,  воняет, как свежее собачье дерьмо, и Чарли перешагивает через него, одарив презрительным взглядом. Хоть кого-то может унизить, и то подарок небес. В съемной квартирке с сидячей ванной Чарли падает в жесткое кресло и откидывает голову. Есть категория людей, думает Чарли. О да, думает Чарли, есть-таки категория людей, которые могут прижать финансовых титанов за их стальные яйца. В его старом дубовом бюро, доставшемся от хозяйки квартиры, лежит компромат и на парочку молодых отморозков и, собственно, на Дайану Эмерсон. И если для последней у него кишка тонка, то уж этих капризных детей размазать ему сам Бог велел. В Бога Чарли, впрочем, не очень-то верит.

Что ему нравится, так это он сам в отражении. Когда пистолет в руках и форменная фуражка на голове. Пусть даже на нем из одежды всего лишь трусы. Чарли любит вставать перед хозяйским трюмо с пятнами помутневшей амальгамы, направлять дуло в свое отражение и произносить что-нибудь эффектное.

- Младший лейтенант Миллер, вы арестованы за незаконное проникновение…

Черт, не то. Чарли снова направляет пушку в свое полуголое отражение.

- Младший лейтенант Миллер, вы арестованы по подозрению…

Слева он смотрится лучше. Если повернуться к зеркалу правым боком, то отразится левый. А под ребром у него родинка, и вообще так он кажется стройнее.

- Младший… Вы арестованы… На колени, руки за голову.

Под конец представления Чарли сует ствол себе в рот. Смотрится очень драматично, но стрелять он, конечно же, не хочет.

У него в кровати крошки, потому что он очень любит слоеное печенье. В дешевых лавчонках оно, конечно же, не такое, как готовила мама, но тоже сойдет.  Дайана Эмерсон положила огромный болт на свой профсоюз, не признает производственных травм и не хочет платить компенсаций. Чарли любит американские бургеры. Жирная котлета между двумя кусками хлеба, прямо в кровати, причмокивать, пока никто не слышит. И да, пальцы он тоже облизывает. А на Дайану Эмерсон уже двенадцать исков и все отклонены судьей. Судья-то деньги любит, а не бургеры и печенье. Чарли засовывает измазанный в кетчупе и сырном соусе палец в рот и думает, что Джесси и Киннан уже, наверное, выбросили свои испорченные пиджаки, нанюхались порошка и теперь облизывают друг друга в сортире клуба «Под облаками». А может, и нет. А может, и да, но в другом клубе. Чарли хочет курить, но вместо этого открывает новую пачку печенья.

Зря он отправил Эмму домой, расслабиться бы не помешало, а теперь ему не дают покоя мысли. Например, о том, как в марте шестьдесят первого на предприятии Дайаны Эмерсон одному мужику отрезало руку. Кто-то случайно включил станок, а тот парень держал шатун левой рукой, ножи пришли в движение, и форменный рукав рабочего засосало воздушной тягой. Он, говорят, орал, как резаный и звал на помощь, но из-за гула в цеху его никто не слышал. Нашли его на полу у станка, в крови и без руки. Точнее с тем, что от его руки осталось – с пережеванным обрубком, обмотанным грубой синей тканью. Когда приехала «Скорая помощь», он был в глубоком шоке, когда остановили кровь, его сердце почти не билось, а когда он вернулся на завод с просьбой о финансовой помощи, заместитель миссис Эмерсон сообщил, что, «судя по табелю, данного сотрудника в день происшествия и вовсе не было на предприятии». Компенсации ему не положено, лечения тоже. Пошел прочь, пес однорукий, не отнимай наше время. Он был далеко не первым, а если точнее, то восьмым среди инвалидов. Чарли знает их всех в лица и по именам.


Инспектор Рассел, впервые увидев папку по делу миссис Эмерсон, издал неприятный рыгающий звук, протер вспотевшие очки, стряхнул перхоть с погонов, попросил Чарли немедленно выйти и уничтожить все документы. Чарли отчеканил: «Да, сэр. Так точно, сэр. Как прикажете, сэр».  Покинул кабинет, смачно сморкнулся на латунную дверную ручку, а вечером отвез все бумаги домой в Сандгейт и спрятал в ящике рассохшегося бюро.

Чарли Миллер знает, что Дайана Эмерсон задавит его, как козленка на скотобойне, стоит ему заговорить, но вот ее пустоголовый сынок ничего, кроме самомнения противопоставить не сможет, и стоит разок сжать ему яица, как он пустит слезу, и ни один хваленый адвокат не поможет.

- Младший лейтенант Миллер, - плюет Чарли в зеркало. – Джесси, говнюк ты сраный, Эмерсон. Ты, наконец-то, хвала небесам, арестован за то, что ты дешевая, бесполезная, мерзкая и наглая шлюха. Ты подлежишь немедленной казни через… Через… Да плевать, через что.
Чарли сует табельный пистолет под резинку белых трусов и скидывает с головы фуражку.



Эпизод 2. Сцена 2. «Рита-Ромейн и разбитый Плимут»


Проститутки часто говорят Чарли, что у него странный акцент. Намекают, что он якобы не местный. Однажды толстушка Мэдлен, которую Чарли и так терпеть не может, случайно угадала, предположив, что он из графства Эссекс, и, скорее всего, из деревушки Уэмбли. Сказала, что ее первый парень был оттуда, и акцент у него был в точности таким же. Чарли тогда обиделся на нее так сильно, что позволил постовым задержать ее на улице и до последнего не вступился за нее в участке.


Всем он врет про Бирмингем, про развалившийся семейный бизнес и умерших родителей. Никому не положено знать о Уэмбли-Виллидж, об отце-свинопасе и брате-олигофрене, который научился читать только к семнадцати годам. Чарли стыдится своего происхождения, знает, что ему не уготовано места в ложе для важных персон, и чтобы стать хоть кем-то в жизни, он должен трудиться и молчать.


Он прощает себя за патологическую ненависть к богатым деткам сильных мира сего. Он старается отделаться от мысли, что в глубине души мечтает один день пожить в шкуре такого вот Эмерсона. Почувствовать, как это, когда тебе не нужно напрягаться, когда тобой восхищаются на каждом шагу и боятся одного твоего имени. Чарли не знает, чего хочет больше – уничтожить Эмерсона или стать им.

В участке только и разговоров, что об убийстве Кеннеди. Все шуршат газетами, настраивают радиоприемники на «Голос Америки», хотят услышать все из страны-первоисточника. Чарли неинтересно, хотя он тоже шуршит газетой. Листает ненавистную «Манчестер Пост», яростно грызет кончик карандаша, читая об очередной стачке рабочих на юге города. Доходит до светской хроники, тихо посмеивается, обнаружив крохотную статейку о скандале в ресторане «Вельвет». Парни плюются ядом и обещают выдвинуть иск в адрес лондонской «Дэйли Мейл» за беспардонное поведение их корреспондента. Занятно, как отреагирует «Дэйли», завтра обязательно надо будет купить газету. Чарли становится так весело, что он решает ближе к ночи навестить Риту-Ромейн.

На самом деле, ее зовут Бетси Адамс, и ей не девятнадцать, а двадцать пять, но Чарли плевать на ее искренность. Ему нравится то, что она согласна на все его прихоти, и ее ничто не пугает. Он любит делать это с ней серьезно, без намека на улыбку, даже с некоторой степенностью. Девчонка улыбается, но заговаривает, только когда этого хочет Чарли. Она сжимает груди и держит свечу в ложбинке между ними, пока он избавляется от полицейской формы. Она позволяет пристегнуть себя к кровати и даже затянуть ремень на своей шее. Она спокойна, когда он вгоняет в нее дуло своего пистолета и всегда сама наливает ему виски. Она дает ему возможность самоутвердиться, а он врет ей, что пистолет не заряжен. А еще Рита-Ромейн время от времени обслуживает сумасшедшего Эмерсона. Платит он много, требует еще больше, но последствия для Риты всегда неприятны. Зато он хвалится ей своими грязными похождениями, пока она играет с его яйцами. Чарли нравится слушать сплетни о богатой сволочи и подшивать их к делу, которое он рано или поздно обнародует.

Сегодня вид у безотказной Риты настолько жалок, что Чарли не хочет играть и даже сам наливает ей выпить. Девчонка говорит, что пару часов назад «эти» были здесь вдвоем и устроили ей настоящий ад. Чарли не нужно уточнять, о ком идет речь, он сам все знает. На лице у Риты нет никаких следов, но скидывать махровый халат она не спешит. Извиняется за свое состояние, говорит, если надо, то она соберется с силами и придет в себя. Чарли устало мотает головой: не надо, отдыхай. Думает, не закурить ли, крутит в пальцах последнюю сигарету и решает оставить ее на утро. Как же так можно: гадить на каждом шагу, ломать все, что попадается под руку? Чарли так злится, что хочет закричать, но сдерживается из последних сил.

 - Они собирались в клуб, - тихо произносит Рита-Ромейн. – Болтали что-то про «Альберт-Холл». У них наркоты полны карманы, и оба сегодня на редкость агрессивны, просто с цепи сорвались. Наверняка, устроят в клубе драку с поножовщиной.
 
- Если хочешь их, - еще тише добавляет Рита. - То сегодня самое время.

Внезапный прилив сил и настроения заставляет Чарли улыбнуться. Поножовщина в клубе – это прекрасно. А если тупые садисты ее не начнут сами, их можно грамотно спровоцировать.

- Ты золото, - говорит он Рите-Ромейн и покровительственно целует ее в макушку. – Давненько я не бывал в «Альберт-Холл».

Чарли включает полицейскую сирену и летит на черно-белом Дженсене по Ливерпуль-стрит. Лихо сворачивает на Кавелл-Уэй, чтобы срезать путь, но перед тупиком Фортран притормаживает, будто испугавшись чего-то. Какое-то странное чувство, сродни дежа-вю. И темное бетонное ограждение с обрывками листовок, и крошащаяся кирпичная стена давно закрытой больницы, и сам влажный ноябрьский воздух – все кажется Чарли болезненно знакомым и жутким. Фары выхватывают большой объект поодаль от дороги, черный на фоне кирпичной стены. Стоит Чарли подъехать чуть ближе, как он замечает отблески лакированного автомобиля, фиолетового, единственного экземпляра в Манчестере.

Чарли жмет на тормоз, выходит из патрульной «панды», достает пистолет из кобуры, снимает с предохранителя и осторожно подходит к тому, что еще недавно было дорогим Плимутом «Барракуда» Джесси Эмерсона. В тупике так тихо, что у Чарли звенит в ушах. На мокром асфальте груды битого стекла, Плимут искорежен так, что пассажирская дверь вмялась внутрь салона. Удар пришелся слева и был такой силы, что пассажиру определенно не поздоровилось. У Чарли пересыхает во рту, ладони становятся влажными, он снимает с ремня фонарик и, освещая себе путь, подходит к пассажирской двери.

Нервы у него крепкие, а желудок еще крепче, поэтому тошноты нет. Мертвый Киннан Дэллоуэй, как соломенное чучело, сидит, неловко уронив голову на распахнутую дверцу бардачка. Волосы слишком темные, влажные и блестящие, по лбу медленно стекают черные струи крови. Эмерсона в салоне нет, но судя по отблескам крови на руле, он тоже пострадал. Чарли обводит фонариком бетонную кишку тупика Фортран и не может определиться, что делать в первую очередь: вызвать наряд полиции и коронеров для мертвого Киннана или попытаться найти живого Джесси.
Раненный Эмерсон далеко уйти не мог, так думает Чарли. Если и отполз куда-то, то вырубился и лежит в луже, дышит через раз.

Чарли видит вот что: первая полоса «Манчестер Пост», фото во весь разворот, заголовок гигантским шрифтом «Надежда Манчестера под крылом простого констебля». На фото он, Чарли Миллер, возможно в крови, несет обессилевшего мальчика стоимостью тридцать миллионов фунтов. На заднем плане – рыдающая от счастья и умиления акула бизнеса Дайана Эмерсон. Ниже слова благодарности и звание капитана,чего уж мелочиться. Отец Чарли за лучшим столиком ресторана «Вельвет», Джесси Эмерсон со шрамом на лбу смотрит обоим в рот и подливает «Шато Марго». Отец преисполнен гордости за сына и салфеткой протирает его орден за отвагу.

Джесси сейчас стоит очень дорого, где бы он ни был. Джесси сейчас творит историю будущего инспектора Чарльза Гидеона Миллера. Лучшего инспектора за последнее десятилетие.

Чарли плюет на мертвого банкира Дэллоуэя и отправляется на поиски своей судьбы.




Эпизод 3. Сцена 1. «Детки в клетке»


Джесси открывает глаза, очень осторожно, поскольку голова раскалывается до слез, и веки, кажется, припухли. Видит странные стены, где кирпичи щербаты, будто в них стреляли непрерывно. Джесси мычит, потому что рот полон крови, и она уже спеклась. Джесси произносит: «М-м-м», и в ответ слышит незнакомый голос.

- Приятно видеть, что хотя бы один жив.


Джесси пытается дотянуться рукой до лица, но руки почти не шевелятся, тяжелые, затекшие, холодные. Джесси снова мычит и разлепляет, наконец, губы. Вязкая нитка соленой кровавой слюны ныряет на язык и Джесси шипит:

- Кинни… Кинни-бой. Где?

- Сдох твой бойфренд, - отвечают ему сверху. – Сдох, как собака. Хрипел жутко и, кажется, обделался. Больно ему было, бедный мальчик. Виском прямо в угол бардачка. Тебя он, кстати, не звал.

Джесси облизывает губы, жесткие и шершавые, соленые от запекшейся крови.

- Киннан… Он не может… Что вообще происходит?

Джесси видит странный цирк. Над головой ржавеет клетка из толстых прутьев. Над ней, под самым потолком – лампочка без абажура, а по бокам влажные кирпичные стены. Ему даже не страшно, ему скорее странно. Рядом кто-то есть, Джесси набирает полные легкие воздуха, и стонет в потолок от боли в ребрах, закусывает губу, пытается отдышаться и шепчет в пустоту:

- Спасибо. Что спасли. Спасибо.

Откуда-то говорят:

- На здоровье. Здоровье тебе пригодится.

У говорящего незнакомый акцент, грубый, шелестящий, славянский. Либо чех, либо поляк. Джесси прикрывает глаза, чтобы лампа не слепила, и тихо спрашивает:

- Вы отвезете меня домой?

- Отвезу, - отвечает голос. – Но по частям.

Джесси отрывает затылок от каменного пола, сглатывает неприятную солоноватую слюну. Говорит:

- В смысле, по частям?

- В смысле, - отвечает голос. – Не всего и не сразу. Да ты не пугайся, сынок, все будет, как по нотам. Ты ведь играешь?

- Не понял, - Джесси трет глаза, хватается за рассеченный лоб, морщится, смотрит на кровь.

- Ты никогда и ничего не понимал, Джесси Эмерсон, - отвечает голос. – Ты когда-то играл на скрипке, помнишь? Или на домре?

Джесси замечает, что на нем нет куртки. Не просто куртки, а настоящего произведения искусства от Ив Сен-Лоран. Все, что осталось – это белая рубашка Брукс Бразерс и узкие брюки Армани. И, разумеется, платиновый браслет  Van Cliff & Arpels, продав который, можно купить Бристоль с прилежащими землями. И туфли Балдинини, но они не в счет, ибо не такие уж и дорогие. И колумбийский кокаин, который промок в крови, потому что Киннан идиот, и надо было брать не в бумаге, а в полиэтилене. Джесси снова стонет:

- Он что, правда умер?

- Да перестань ты страдать, - отзывается голос. – Надоело.  Грустный ты мне не нравишься. Грустного тебя  я застрелю.

Здесь Джесси резко поднимает голову и осматривается. Он в клетке. В большой, неприятной клетке, в каких держат зверей из лондонского зоопарка. Клетка стоит точно посередине темного подвального помещения, а прямо над головой мерно покачивается тусклая лампочка. За решеткой из толстых прутьев, на раскладном стуле сидит человек без правой руки. Все у него вроде бы нормально, и седина в волосах, и шрам на брови, но пустой рукав свитера мгновенно бросается в глаза. А еще у него винтовка, в той руке, которая есть. Висит на потертом ремне, наперевес через плечо.

- Мистер? – сухими губами выдыхает Джесси. – Мистер как вас там… В меня лучше не стрелять, мистер.

- Это почему же, Джесси? – спрашивает однорукий человек с польским акцентом. – Потому что ты настолько золотой, что от тебя даже пуля отскочит?

- Потому, - отвечает Джесси. – Что если вы знаете мое имя, то вы также представляете размер моего банковского счета.

- Маминого, - поправляет калека.

- Ладно, маминого, - соглашается Джесси. – Тем лучше. Назовите сумму, она заплатит.

Пока в затхлом воздухе подвала висит пауза, Джесси Эмерсон неумело молится, а однорукий поляк делает вид, что думает.

- Неинтересно, - наконец, говорит калека. – Деньги неинтересны. Интересно, чтобы в конце нашего свидания у малыша Джесси Эмерсона осталось меньше конечностей, чем у старика Виктора Пауштовски.

Джесси не замечает, как на его глаза наворачиваются слезы, он их просто не осознает. Он хмурится и снова говорит: «Не понял».

- Ты поймешь, - отвечает ему Пауштовски почти ласково. – Все знают, что умом ты не блещешь, но такое даже ты поймешь.

- Если хочешь пить, - говорит поляк. – Встань и попроси.

Джесси вскидывает бровь и корчит пренебрежительную мину.

- Если хочешь, чтобы я попросил, - отвечает. – Зайди сюда и отсоси.

Поляк издает неприятный смешок, но тон его по-прежнему спокоен:

- Фу, - говорит. – Как неприлично, Джесси. Мама была слишком занята угнетением рабов и не мыла тебе рот с мылом?

Джесси приподнимается на локтях, морщится, но тут же натягивает наглую усмешку.
- Мама учила меня всегда так разговаривать с отребьем и попрошайками.

Поляк поднимается со стула и на мгновение скрывается в темноте. Возвращается он с длинной и толстой палкой, вроде черенка от лопаты, просовывает ее сквозь прутья решетки и бьет Джесси по плечу. Не сильно, но ощутимо. Джесси подскакивает на месте, пытается ухватиться за конец черенка, но тот мигом исчезает из клетки.

- Ты совсем больной, черт однорукий? – лицо Джесси пылает от возмущения. Этот удар, он не то, чтобы болезненный, он скорее унизительный. Никто не имеет право поднимать руку на Джесси Эмерсона. А тем более, палку.

- Ты совсем не изменился, - будничным тоном произносит Пауштовски, словно фортель с палкой – это норма. – Еще маленьким мальчиком ты приходил на завод с таким видом, будто все вокруг - твои личные слуги. Отец твой, отдать должное, был порядочным мужиком, но воспитать тебя не успел, слишком рано скончался, земля ему пухом. А вот сука-мамаша приложила все усилия, чтобы вырастить из тебя мразь.

- Не смей говорить о моих родителях! – кричит Джесси. – И кто ты вообще такой, черт тебя дери?

- Конечно, ты меня не помнишь, - все так же спокойно и даже с горечью в голосе отвечает поляк. – Ты не запоминаешь пыль под своими ногами. Мы все исправим, Джесси, не волнуйся. Будем, как мухе, отрывать тебе лапки, пока до тебя не дойдет.

Джесси ошалело смотрит на однорукого старика и чувствует, как в горле растет ком.
- Итак, вернемся к самому началу. Если хочешь пить, встань и попроси.

Джесси не может отслеживать ход времени – часов у него при себе нет. Зато теперь есть рассеченные губы и отколотый резец. Мистер Данберг, личный дантист Эмерсонов, наверное, застрелился бы, увидев, как черенок лопаты летит в зубы, которые он старательно залечивал и отбеливал много лет подряд. Джесси сплевывает осколок зуба через прутья клетки, будто надеясь попасть в поляка.

- Ты же понимаешь, что тебя повесят, верно? – говорит он, вытирая губы рукавом. Накрахмаленная рубашка Брукс Бразерс теперь выглядит не лучше грязной подстилки, которую поляк кинул в клетку Джесси, как собаке.

- А даже если не повесят, то прирежут в тюрьме, и я об этом позабочусь.

- Ага, - отзывается Пауштовски и зевает. – Ты такой грозный, что мне даже жутковато. Полегче давай, у меня сердце слабое. Говорят, местные шлюхи тебя боятся, да? Это правда?
Джесси устало ложится на спину, ерзает на рогожке, снова вытирает рот. Громко вздыхает.

- Мужик, давай уже заканчивать. Чего тебе надо? Сформулируй четко, чтобы я понял.

- И чего они так боятся, шлюхи эти? – поляк  как будто ничего не слышит, говорит размеренно, негромко, задумчиво. – У тебя, что ли, хрен с дубину, а? Или нет?

- Чего. Тебе. Надо.

Джесси твердо смотрит в потолок, стискивает зубы, старается дышать, как можно глубже, игнорировать холод и боль. Чем достойнее он будет себя вести, тем больше шансов - так он думает.

- Или ты их запугиваешь всякими игрушками?

Джесси продолжает угрюмо сопеть в потолок. От света лампы режет глаза, пить хочется невыносимо, но Джесси сохраняет остатки достоинства и молчит.

- Вот такими, например, игрушками. Да?

Джесси взвизгивает от неожиданности, когда ему под ребра впивается ненавистный черенок. Подбирается на своей рогожке, подтягивает колени к груди, рвано дышит, но глаз с поляка больше не сводит. Смекает, что играть в пленного партизана – неудачный вариант, и с противником всегда надо поддерживать зрительный контакт.

Черт знает, что выкинет этот сумасшедший тип в следующий раз.

- Чего тебе надо?  Скажи, - Джесси говорит уже не так резко и даже тихо добавляет «пожалуйста».

- Ух ты, новое слово!

Умалишенный поляк радуется, как дитя. В свете лампы отблескивают неровные зубы.

- Так ты не безнадежен? Замечательно, Джесси, просто чудесно. За прогресс тебе можно дать воды. Хочешь воды?

Джесси устало кивает и облизывает кровь с губ. От металлического привкуса слюны уже тошнит, и Джесси ждет воду так напряженно и страстно, что сжимает кулаки.

- Сейчас, сейчас, потерпи чуть-чуть, - произносит Пауштовски и поднимается со своего стула. – Сейчас принесу.

Он скрывается в темноте, гремит какой-то посудой, шаркает ногами, кряхтит, роняет что-то, поднимает, ругается по-польски.

- Ну вот, - говорит он, тяжело подступая к клетке с жестяным ведром в единственной руке. – Ты такая умница. Ты заслужил гораздо больше, чем кружку. Вот, держи, сынок.

Поляк раскачивает ведро, сильнее и сильнее, до тех пор, пока оно не опрокидывается, окатив Джесси ледяной водой с головы до ног.




Эпизод 3. Сцена 2. «Больничные коридоры и дуло у затылка»


Служебным фонариком Чарли обшаривает все внешние стены заброшенной больницы Святого Павла, прежде чем отважиться войти внутрь.  Облупившаяся масляная краска, своды протекших потолков, ржавые разводы на побелке и мерные капли ноябрьской непогоды – вниз, на серый ледяной пол. Возможно, где-то здесь за углами процедурных таятся призраки умерших туберкулезников. Через мутные, лет двадцать немытые окна, светит поздняя ноябрьская луна, и Чарли громко зовет Джесси Эмерсона. Так, что голос его отскакивает эхом от промерзших стен. Чарли кричит:

-Задроченный ты бог борделей, отзовись!

Чарли рычит так, чтобы его задор метался по пустым коридорам с ржавыми каталками. Блуждает по ледяным операционным, по брошенным сестринским постам, подбирает с замшелого пола чьи-то пыльные игрушки, бросает их в темные мглистые палаты, где кровати скрипят пружинами издевательски, мистично и мерзко.  Пятна зацветшей и приржавевшей воды на высоких потолках взирают на Чарли подобно мученикам из ада, не отмолившим грехи и обреченным вечно страдать.

В кабинетах, устланных доверху бесстрастной кафельной плиткой, на белых, отбитых с углов, квадратиках до сих пор подсыхает чья-то кровь и нечистоты. Чарли кричит:

- Эмерсон, просто скажи, что ты здесь!

В ответ тишина, и Чарли спускается в морг, бродит по прозекторским, освещая фонарем безликие столы и лампы. Снова зовет Джесси, снова не слышит ответа, спускается ниже, к военному бомбоубежищу, наступает на утопленный в луже люк и летит вниз, ударяясь о невидимые перекрытия.

Глухо вписывается в каменный пол, слышит лязг и скрип сверху – люк шатается на петлях. Чарли трясет головой, чтобы вернуть зрению прежнюю четкость, и, едва увидев картину перед собой, приоткрывает рот.

- Твою же мать, Эмерсон, куда тебя угораздило…

Непривычно грязный, бледный и окровавленный «золотой мальчик» сидит, съежившись, в клетке, дрожит и сплевывает на пол вязкие черные сгустки.  Чарли шепчет:

- Джесси?

Никакой реакции, но Чарли все равно поднимает пистолет и водит им из одного темного угла в другой.

- Джесси? Джесси, посмотри на меня.

Эмерсон, будто внезапно разбуженный, вздрагивает и поднимает голову. Смотрит на Чарли с пару секунд, а потом подается всем телом к решеткам. Рубашка грязная, челка прилипла ко лбу, на губах кровавые корки, в глазах слезы и ненависть.

- О, Господи, - отчаянно дышит он через решетку, вцепившись пальцами в прутья. – Господи, быть не может… Полиция!

Пальцы съезжают вниз по перекладинам, Джесси съезжает на влажный пол. Хрипло дышит: «Есть бог на свете» и на мгновение прикрывает веки. Чарли же глаза, напротив, распахивает, ощутив весомое давление на затылок. Такое ни с чем не спутаешь и лишних вопросов не задашь. Голос позади него произносит:

- Добрый вечер, офицер. Мы вам рады.

Чарли видит, как Эмерсон запрокидывает голову и еле слышно ругается  себе под нос. Чарли замер и почти не дышит, дуло у затылка не дрожит – очевидно, руки у стрелка крепкие. Спиной Чарли не ощущает тепла человеческого тела, значит оружие длинноствольное – винтовка или ружье. На пол со звоном падает связка ключей, и голос, сухо, со свистом цедя шипящие звуки, произносит:

- Пожалуйста, офицер, бросьте пистолет, наручники и фонарик. Плавно и без резких движений.

Гулким эхом отражается от каменных стен лязг металлических предметов, падающих на  пол. Эмерсон, как завороженный, провожает взглядом каждый из них. Чарли кажется, что мальчишка вот-вот разревется – столько боли и отчаяния в его глазах. С ужасом и отвращением Джесси смотрит Чарли через плечо, шмыгает носом и опускает голову.

- Спасибо, - говорит голос за спиной. – А теперь два шага вперед, будьте добры. Не дергаться, не оглядываться.

Чарли понимает: не видя противника, не представляя его габаритов и позиции,
предпринимать что-либо неразумно. Впрочем, соваться одному в заброшенный госпиталь, тоже не было блестящей идеей. Чарли делает два шага вперед и останавливается у решетчатой двери с большим амбарным замком. Слышно шарканье грубого ботинка, и мимо ног Чарли, по полу, внутрь клетки влетает кольцо с ключами.

- Джесси, будь хорошим мальчиком, - произносит голос за спиной. – Отопри дверь. Самый большой ключ с двумя бороздками, ты разберешься. Захочешь сглупить, получишь мозги офицера прямо в лицо.

Эмерсон подбирает связку, пальцы не слушаются, и он судорожно ищет нужный ключ. Подползает к двери, поднимается на колени, возится, ерзает, никак не может попасть ключом в скважину, наконец, справляется, щелкает замком и снова устремляет взгляд Чарли за плечо.

- Вот видишь, какой ты молодец, - шелестит голос. – А теперь кинь ключи сюда, отползи к противоположной решетке и замри там, ладно?

Джесси швыряет связку, неловко отодвигается назад, прижимается спиной к перекладинам и, кажется, задерживает дыхание. Чарли его почти жаль:  на фото в газетах этот парень всегда выглядел волевым и  уверенным в себе, сейчас же из клетки смотрит забитый и отчаявшийся ребенок.

- Прошу вас, офицер, - говорит шипящий голос. – Входите, не стесняйтесь.
Чарли тянет на себя решетчатую дверь и шагает внутрь тесной клетки. В эту же секунду дверь захлопывается и раздается щелчок запираемого замка.

Чарли оборачивается и встречается взглядом с испещренным морщинами лицом однорукого человека с винтовкой. Чарли ни разу его не встречал, но уже догадывается, кто это. Вспоминает громкое дело о стачках на машиностроительном заводе Эмерсонов, о механике, лишившемся руки, работы и средств к существованию. Чарли все ясно, но легче от этого не становится. Он подыскивает нужные слова, но язык будто присох к небу, а в голове лихорадочно проносятся тысячи нелепых мыслей. Если все так, если Чарли прав, то Джесси Эмерсон  серьезно влип, и найти выход из ситуации будет крайне сложно.

Старый поляк бережно кладет винтовку на пол. Говорит:

- Поздоровайся с офицером, Джесси.

На грязном матрасе из детского отделения закрытой больницы Эмерсон сидит, обняв колени, затравленно глядит исподлобья, свирепо молчит и временами вытирает расквашенный нос рукавом. Чарли оглядывает помещение: клетка настолько тесная, что вытянуться на полу в полный рост невозможно, воздух влажный и пахнет застарелыми тряпками, на кирпичных стенах плесень и капли воды.

- Вы уж простите его, офицер, - говорит поляк и улыбается, будто смутившись. – Он еще плохо воспитан и туго соображает, но мы над этим работаем. Мы ведь очень усердно работаем, да, Джесси? Скажи офицеру «привет», он же твой гость. Ты же любишь гостей.

Эмерсон закусывает губу, роняет голову на колени и продолжает упрямо молчать. Чарли пытается сдержать неуместную кривую усмешку. Столько раз он представлял, как растопчет «золотого мальчика», но ни в одной из своих фантазий не обращался с Эмерсоном, как с умственно отсталым подростком.  Улыбнуться хочет только его внутренний извращенец, в то время как доблестный констебль Чарльз Миллер ловит себя на мысли о сострадании. Пока он выбирает позицию невмешательства. Нужно разобраться в ситуации, проиграть вероятные сценарии, выяснить, чего добивается поляк, и только потом действовать. Рано, думает Чарли, слишком рано.

- Ну же, Джесси, это просто, - воркует старик. – Я же учил тебя манерам, помнишь?

Парень продолжает молчать, раскачиваясь взад-вперед, и вдруг Чарли охает от неожиданности, когда поляк хватает толстую палку и несколько раз наотмашь бьет Эмерсона по загривку. Джесси воет, подается вперед, стремясь сгруппироваться еще плотнее, но места в клетке слишком мало, деваться ему некуда, и он получает еще удар.

- Неучтивый ты засранец! – орет на него сверху калека. – Мне так стыдно за тебя перед приличным человеком!

Еще удар, на этот раз под лопатки. Джесси хнычет в грязный матрас и поднимает на Чарли полные слез глаза. Чарли не по себе, он едва заметно кивает парню и одними губами произносит: «Да сделай ты уже, что он хочет, идиот». Эмерсон надрывно скулит: «Привет, офицер». Палка исчезает в темноте. Джесси прерывисто выдыхает и немного расслабляется.

- Вот видишь, - прежним спокойным голосом говорит поляк. – Быть вежливым не так уж и трудно. Подумай об этом.
Чарли садится на бетонный пол и слышит, как старик шаркает куда-то вглубь помещения. Вдалеке хлопает железная дверь, и пленники остаются одни.



Эпизод 3. Сцена 3. «В тупике»

Чарли сидит, уставившись в одну точку, облизывает губы, крутит в руках коробок спичек, хмурится, размышляет. Судя по тому, как старик обращается с Джесси, выкуп ему не нужен. А это очень и очень плохо.

Чарли помнит дело о похищении Нэнси Тейлор в Ноттингеме в шестидесятом году. Бывший жених запер девчонку на старой ферме, отказался от выкупа, переговоров и изрезал невесту на лоскуты. А все потому, что она решила выйти за другого. Трагично в своей банальности. Нуждался бы поляк в деньгах, он бы не дубасил Эмерсона, как собаку, а дорожил бы его здоровьем. В пятьдесят девятом в Лидсе похитили близнецов, сыновей ювелира. Затребовали  двести тысяч фунтов и четыре золотых слитка. Когда мальчики вернулись домой, то рассказали, что их никто пальцем не тронул, кормили хорошо и даже приносили настольные игры. Здесь, в случае с Эмерсоном, дело определенно личного характера, и без грамотного переговорщика шкуру парня не спасти, а Чарли, прямо скажем, не лучший парламентер.

Джесси возится на своей подстилке, разминает плечи и спину, щелкает суставами пальцев.

- Ну, и? – сипло произносит он и прочищает горло. – Где подкрепление? Где твой напарник или кто там у тебя?

Чарли молчит, глядя перед собой. Игнорирует и возню и вопросы. Боковым зрением улавливает, как на скулах Джесси играют желваки.

- Ну, давай, скажи, что напарник сейчас придет. Или что у тебя есть план. Ну же, как тебя…

- Чарльз. И нет никакого напарника и никакого плана. А теперь заткнись и дай мне подумать.

- Да о чем тут думать? – рычит Эмерсон прямо на ухо Чарли. – Что ты за констебль такой? За что мы налоги пла…

Чарли прерывает его, схватив за ворот мокрой рубашки и дернув на себя. Сначала хотел врезать, но сдержался.

- Я сказал, заткнись, а это значит, что надо закрыть рот и дать мне подумать. Этот дед, пожалуй, прав на твой счет. Ты, в самом деле, тупой.

Чарли отпускает воротник рубашки. Пожалуй, слишком резко, потому что затылок Джесси ударяется о прутья решетки. Эмерсон поднимает на него осторожный взгляд.

- Ладно, понял, - говорит. – Думай, я помолчу.

Минуты тишины тянутся для Джесси невыносимо долго. Чарли раздражает его сопение, мелкая дрожь и кашель из-за начинающейся простуды. Сам Чарли привык и к холоду и к неприятностям, а вот тепличному мальчику сейчас несладко. Избитый, поруганный, промерзший до костей, но не теряющий своего гонора, он похож на брошенного щенка Джек-Рассел-терьера, больного, но породистого.  Жалеть его нельзя, нужно сохранять бесстрастный ум. Чтобы не удариться в болезненное сочувствие, Чарли вспоминает разбитое лицо проститутки Рэйчел, думает о том, что скрывала под халатом Рита-Ромейн. Становится легче, Чарли начинает привычно злиться на ублюдка, и разум вновь очищается.

- Это он врезался в вашу машину? – негромко спрашивает Чарли.

Джесси оживляется, радуется нарушенному молчанию, выпрямляет спину.

- Мы ехали в клуб, - с готовностью отвечает он. – Торопились почему-то, срезали путь… Киннана приспичило отлить, я свернул в тупик и тут слева удар… Откуда он взялся, черт его знает. Может, ехал за нами.

Чарли кивает. Поляк выслеживал, иначе и быть не могло. Чарли ведь и сам ехал за Эмерсоном, правда с разницей чуть более двух часов, и видел, что в районе тупика Фортран движения почти нет. Дорога разбита, и большинство предпочитает гнать с ветерком в объезд. Чарли спрашивает:

- Ты хоть знаешь, кто это?

Джесси говорит, что теперь уже да. Это некто Виктор Пауштовски, и он все доходчиво объяснил. И про травму, и про увольнение и про отказ в судебном иске. И про то, как банк «Дэллоуэй» отобрал его дом за долги. И про то, как ушла жена, и про сына, который умер в прошлом году от пневмонии. Теперь он знает все.

- У него крыша поехала, - говорит Джесси. – Ты же видишь, какой он псих. Ему нравится делать все эти вещи. Он развлекается на полную катушку. Сказал, что искалечит меня и выкинет.

Впервые Чарли опускает взгляд на Эмерсона. Страшно ему, ой, как страшно: вена на шее пульсирует, ногти обгрызены, запястья расчесаны в кровь. Чарли говорит:
- Нас рано или поздно найдут, Джесси. Ты не появишься дома, я не выйду на службу, нас хватятся.

- Я могу неделями дома не появляться, и Киннан тоже, все привыкли…

- Но машины-то наши стоят в тупике. Их обнаружат. И труп Киннана…

Джесси тихо всхлипывает, кивает и говорит: «Наверное». Чарли не его успокаивает, а себя. Поляк действительно не в ладах с головой, и уговоры вряд ли помогут. Сейчас главное - не дать ему выпотрошить Эмерсона, вышибить мозги самому Чарли, и ждать, ждать.



Эпизод 3. Сцена 4. «В темноте»

Свет выключается так внезапно, что вздрагивают оба. Никто не слышал щелчка выключателя, возможно рубильник находится где-то снаружи помещения. Повисает непроницаемый мрак, такой, что даже контуров не разглядишь, плотная завеса черноты. Пару минут назад Чарли выронил свои спички. Теперь он шарит руками по полу, то и дело, натыкаясь на мокрого Джесси. Эмерсон напрягся, как тетива, дышит ртом – нос от холода заложен. Наконец, Чарли находит коробок, чиркает спичкой, но она тут же гаснет. Зажигает другую, но та тоже горит всего долю секунды. Решает, что нужно экономить – спички еще могут пригодиться.

- Джесси-Джесси! – с маниакальной радостью произносит знакомый голос. – Ты еще жив, мой мальчик? Не загнулся, бездарный стервозный паршивец?

Джесси молчит, шумно проглатывает набежавшую слюну, поеживается.

- Не слышу тебя, малыш! Ты хочешь поиграть? Давай поиграем. Я буду стрелять наугад, и если ты закричишь, значит, жив. Как тебе?

Тон такой мерзкий, что даже Чарли ощущает прилив ужаса. Он нащупывает ледяную руку Джесси и легонько сжимает ее. Ответь, мол, только не груби. В темноте все чувствуется намного острее, и инстинкты Эмерсона срабатывают верно.

- Я здесь, - глухо отзывается он.

 Чарли отпускает его руку и, как можно тише поднимается на ноги. Попробовать на слух определить, где поляк, или истратить еще одну спичку? Чарли склоняется ко второму варианту, чиркает серной головкой, и холодный каменный мешок озаряется оранжевым светом. Пауштовски стоит у металлической двери, в единственной руке сжимая винтовку. Спичка догорает, и подвал снова погружается во тьму.

- Пора спать, - объявляет поляк, постукивая прикладом по полу. – Надеюсь, ты не боишься темноты, Джесси Эмерсон? Привыкай к ней. Говорят, на том свете темно, холодно и никаких поющих ангелов.


Оба долго сидят молча. Долго, до тех пор, пока не становится окончательно ясно, что старый поляк ушел. Перед глазами жуткая черная пелена, и слышно, как где-то далеко протекает труба: тяжелые капли разбиваются о каменный пол. А еще Чарли слышит, как стучат зубы Эмерсона, и он решает больше не игнорировать этого. Стягивает с себя форменную полицейскую куртку, легонько толкает Джесси туда, где должно быть плечо.


- Возьми.

Чарли говорит в темноту, и слова его разносятся по всему подвалу, будто через невидимые динамики. Эмерсон кашляет, хлюпает носом, громко втягивает воздух.

- Да не надо, - говорит осипшим голосом. – Ты тогда сам окоченеешь к чертям. Я все равно уже болею, какая теперь разница.

Чарли протягивает руку, шарит в темноте, режет пальцами воздух, пока не соприкасается с острым джессиным плечом. Набрасывает куртку без разговоров, зачем-то поднимает воротник, слышит, как Джесси кутается и гнусавит: «Угу. Спасибо».

- Этот псих, - говорит он, снова откашлявшись. – Этот старый мудила окатил меня ледяной водой.

Чарли не отвечает, кивает, но Джесси этого не видно. Здесь вообще никому ничего не видно. Джесси слушает мерное дыхание офицера в сантиметрах от себя, начинает согреваться и успокаиваться. Думает о многом, но больше всего о матери. Вспоминает, как купленные ею полицейские жестоко разгоняли стачки на территории завода. Как разбивали головы и ломали руки. Некстати вспоминает Марка Холтона, а вслед за ним и Киннана. Каким он милым был за обедом в «Централ». Как улыбался, когда услышал любимую песню «Led Zeppelin», как вечно просыпал порошок. Джесси сжимает зубы крепко, чтобы не всхлипнуть слишком громко. Так глупо все кончилось, так страшно. Вспоминает вечер в «Вельвете» и вдруг улыбается сам себе. Говорит единственному собеседнику:

- Слушай. Я могу ошибаться, но я тебя вспомнил.

Из мрака отзываются: «Хм. Да»?

- Ты ведь тот парень, что пролил на нас с Кинни бутылку коллекционного вина. Да? Это ты?

- Угадал.

- Мы так ржали тогда. Ни один репортер не вел себя так нагло. Мой бедный пиджак Армани.

Бедный Киннан, думает Джесси и зажимает разбитый рот рукой. Бедный я сам.

Чарли начинает замерзать в хлопковой рубашке, но виду не подает. От голода ему мерещится всякое: под потолком клубятся тени, за стенами кто-то воет, по полу рыщут крысы, а под кожу вот-вот залезут насекомые. В темноте действительно есть что-то реальное, осязаемое, пугающее до ломоты в костях.

-Джесси, - говорит он, чтобы отвлечься от страхов. – Тебе всего двадцать два года, а у меня на тебя дело толщиной с Коран. Драки, наркотики, избиения. Не подскажешь, почему?

Чарли ожидает хамства, коим славится младший Эмерсон, но слышит другое.

- Правильный ответ: потому что я мудак, да?

Чарли горько усмехается, хотя этого никто не видит.

- В точку, - говорит. – Если мы выберемся отсюда живыми, я отдам тебя под суд за шесть разбойных нападений.

- Одиннадцать. Одиннадцать разбойных нападений, Чарли. И если мы выберемся, то я сам приеду в участок, позволю тебе закрыть меня в камере, откажусь от залога и адвоката.

- Не перегибай.

На время снова воцаряется тишина. Чарли слышит, как Джесси отгрызает заусеницы и сплевывает себе под ноги.

- Я курить хочу, - шепчет. – До смерти. Уши пухнут. Скоро начну грызть прутья.
Чарли отвечает:

- В куртке поройся. В правом кармане пачка. Спички в левом.

Возня сбоку, Джесси лазит по карманам, случайно ударяет Чарли по лицу. Несильно, конечно, просто сослепу. Извини. Ничего.

- Тут одна сигарета.

- Ну и кури ее.

- Я так не могу.

- Заткнись и кури.

Чарли помнит, как крутил эту сигарету в пальцах, жалея Риту-Ромейн и ненавидя Джесси Эмерсона. Теперь же Джесси закуривает ее, ту самую, и ненависти почти уже нет.

- Что ты делал с Бетси Адамс? – спрашивает Чарли, втягивая носом сигаретный дым. Кончик сигареты слабо и неровно подсвечивает окровавленное лицо Джесси.

- Это еще кто?

- Рита. Проститутка с Харри-Роули. Ты сегодня у нее был, не придуривайся.
Джесси затягивается, снова осветив свое лицо и грязные пальцы.

- А, эта…  Да наплела она тебе. Поигрались немножко и не более. Куплю ей кольцо. Какое скажешь.

- Машину ей купишь.

- Ты тоже не перегибай.

Чарли смотрит в черное и ощущает, как на плечо что-то мягко ложится. Теплое, тяжелеющее с каждой секундой. Чарли протягивает руку и чувствует под пальцами спутанные волосы. Слышит глубокое дыхание с присвистом. Джесси измотался до предела, согрелся, покурил и заснул, а все что остается Чарли Миллеру – продолжать смотреть в пустоту.




Эпизод 3. Сцена 5. «Кофе,  ножницы и Иисус»



- Сколько кусочков сахара вам в кофе, офицер?

Свет включился, внезапно ослепив и заставив зажмуриться. Чарли, если и проваливался в тревожный сон, то совсем ненадолго, Джесси тоже вертелся, вздрагивал, кашлял, кутался в куртке.
 
Чарли разлепляет глаза, щурится.

- Что?

- Сахар в кофе, офицер. Ладно, пусть будет два.

Джесси пытается сморгнуть остатки болезненной дремоты, крутит головой,
встречается взглядом с поляком возле решетки. Через плечо по-прежнему винтовка, в руке металлическая кружка, а из нее струится приятный пар.

- Ну, офицер, - говорит Пауштовски. – Принимай завтрак, или мне тут целый час стоять?

Чарли неловко поднимается – за ночь ноги и руки нещадно затекли - подходит к решетке. Поляк протягивает ему кружку. Джесси наблюдает.

- Засранцу не давать, - произносит инвалид. – Он не заслужил. Да и не любит он дешевый кофе.

Чарли принимает кружку и, глядя поляку прямо в глаза, не мигая и не пригубив, передает напиток Джесси. Тот припадает к горячему ободку потрескавшимися губами и с наслаждением прихлебывает мутноватую горячую жидкость. Даже глаза прикрывает – еще бы, за прошедшие сутки воды ему так и не дали.

- Благородство, - улыбается поляк, подмигивая Чарли. – Это очень похвально. Но ты плохо слушаешь, офицер.

- Знаешь, отец, - Чарли по-прежнему сверлит его глазами. – Внутри этого вольера я сам буду решать, кто и чего заслужил. Как и внутри твоей будущей тюремной камеры.
Пауштовски его будто не слышит, скалится Эмерсону, сидящему на матрасе с кружкой в теплеющих руках.

- Смотри-ка, Джесси, какой у тебя заступник нашелся. И чем ты его вдруг так порадовал, ума не приложу. А, я понял. Наш офицер просто боится, что кофе отравлен, вот и решил опробовать его на тебе. Тогда это мудро: таких, как ты, только на опыты пускать.

Поперхнувшись, Джесси сплевывает горячую жижу себе на колени, нерешительно смотрит в кружку, а потом поднимает глаза на Чарли.

- Да пей, не бойся, - снисходительно произносит поляк и обнажает желтоватые зубы. – Травить тебя было бы слишком скучно.

Джесси держит кружку в подрагивающих пальцах еще некоторое время, а потом, пока Чарли и поляк играют в «гляделки», осторожно поднимается на ноги. Едва Пауштовски переводит взгляд на Джесси, парень выплескивает горячий кофе ему в лицо.

- Вот, - торжествующе произносит он и улыбается разбитыми губами. – Это ты меня научил, старый козел. Не обжегся?

Несколько секунд поляк шипит, прикрыв лицо единственной ладонью, трет глаза, трясет головой. Джесси сказочно доволен собой - дышит полной грудью, расправляет плечи, становится прежним, как на снимках в светской хронике, даром, что перепачкан в засохшей крови. Калека, не сказав ни слова, скрывается где-то в темном углу, поспешно, как паук, бегущий вверх по нитке паутины. Джесси, продолжая улыбаться, прислоняется спиной к решеткам и смотрит на Чарли. Офицер слегка хмурится, говорит:

- Зря ты выделываешься. У него не все дома, веди себя поскромнее.

- Да пошел он, - Джесси смачно плюет на пол, расправляет плечи, и в этот момент что-то ударяет его в плечо, несильно, по касательной. Под ноги падают наручники, те самые, что принес с собой офицер. Джесси резко оборачивается.

- Офицер, подбери свои браслеты, не сочти за труд, - Пауштовски стоит перед клеткой, направив дуло винтовки в голову Чарли. По правой щеке расплылось красное пятно от ожога. Взгляд тяжелый, усталый, больной. Чарли не движется.

- Офицер, хоть ты не будь идиотом, - говорит поляк. – Мне очень не хочется в тебя стрелять, поверь. Но терять мне нечего, и я выстрелю. Подними.

Не сводя со старика глаз, Чарли подбирает наручники, молчит, ждет.

- А теперь ты, Джесси, - произносит Пауштовски. – Просунь обе руки через прутья.

- А больше тебе ничего не засунуть, падаль? – Эмерсон огрызается и наотмашь бьет по перекладине ладонью.

Раздается оглушительный грохот, и пол под ногами Джесси взрывается мелким крошевом. Парень с криком отскакивает назад, спиной наткнувшись на Чарли. Офицер ловит его под локти и рычит ему в ухо: «Прекрати истерику». Выстрелив в пол, старик снова поднимает дуло винтовки.

- В следующий раз это будет твое колено, - говорит он. – Офицер, ты вроде поумнее, объясни ему, что надо делать.

Чарли подходит ближе, почти упираясь Эмерсону в лопатки. Произносит, как можно спокойнее:

- Джесси, пожалуйста, сделай, как он просит.

Парень мотает головой, прячет руки за спиной, сцепляет пальцы в замок. «Нет».

- Джесси, я прошу тебя, - настаивает офицер. – Он выстрелит, он не в себе.

Поляк одобрительно кивает, Джесси стискивает зубы и не думает шевелиться, даже когда Пауштовски направляет дуло точно ему в лоб. Отвечает: «Я тоже не в себе».

- Джесси, твою ж мать, - Чарли бросается на него сзади и всем телом вдавливает грудью в решетки, расцепляет его руки и одно запястье прижимает к прутьям. – Ты не хочешь дыру в голове, я тоже. Сделай, как он говорит. Я же стою здесь, ничего не случится, доверься. Ну же…

Поляк завороженно наблюдает за Чарли, намеренно не произносит ни слова, будто он в театре и ждет развязки пьесы. Джесси трудно дышать, слишком сильно давит на него констебль. Пару секунд он молчит, но потом кивает, глядя куда-то в пустоту.
- Хорошо, - шепчет. – Ладно. Отпусти меня.

- Без глупостей? – спрашивает Чарли, и когда Эмерсон снова кивает, отстраняется от него.

Едва Джесси просовывает обе руки через прутья, Пауштовски оживает и переводит дуло винтовки на Чарли.

- Теперь твой выход, офицер. Застегни на нем браслеты. Уверен, вся манчестерская полиция хочет арестовать этого недоноска, а у тебя сейчас есть шанс.

Сложно себя обманывать: Чарли действительно не первый год мечтает надеть наручники на младшего Эмерсона, но только не так, не здесь. Джесси снова дергается: «Какого черта»? Чарли успокаивающе бормочет: «Все в порядке, ничего не бойся». Он и сам не знает, зачем это говорит. Бояться надо, бояться – нормально. Быстрым, привычным движением он застегивает наручники на запястьях Эмерсона, и тихо говорит ему: «Я с тобой».

Последнее, что Чарли видит отчетливо, это как поляк замахивается прикладом винтовки ему в лоб. Офицер, не готовый к удару, оседает на пол, звонко бьется затылком об бетон. Сознания не теряет, но в ушах немыслимый гул, и перед глазами все будто подернулось жирной пленкой. Отдаленно, через толщу воды, слышит, как кричит Джесси, как браслеты бьются о прутья и звенят. Сквозь мутные пятна Чарли замечает, что Пауштовски вешает винтовку на ремень, роется в кармане своей дерюжки и достает странный блестящий предмет. Чарли пытается подняться на ноги, но он будто на карусели – потолок, пол, стены, решетки, все перемешалось в адский калейдоскоп. Где-то далеко и глухо Джесси кричит: «Не надо». Где-то чуть ближе: «Пожалуйста». Еще ближе: «Нет, сэр, нет». И совсем отчетливо: «Тварь».


Картинка встает на место. Чарли видит: в руке Пауштовски тяжелые садовые ножницы, мизинец Эмерсона зажат в их лезвиях, на коже первая капля крови, глаза Джесси чернеют от ужаса, на щеках лихорадочный румянец. Чарли кидается вперед, и в следующий момент видит, как окровавленный палец летит на бетонный пол.

Джесси захлебывается нечеловеческим воплем, повисает на прутьях, срывается на хрип, закатывает глаза в надежде потерять сознание. Чарли морщится и инстинктивно прижимает свою левую руку к груди – сколько на такое не смотри, никогда не привыкнешь. Поляк расстегивает наручники, и Эмерсон с воем валится на пол, сворачивается клубком, ревет навзрыд, баюкает искалеченную руку и извергает невнятные бессвязные проклятия. Чарли слегка мутит, но он быстро собирается с мыслями. Вспоминает курсы первой медицинской помощи, расстегивает пряжку на форменных брюках, вытягивает ремень из петелек, бросается на пол рядом с рыдающим Джесси и борется с ним, пытаясь освободить его раненую левую руку из хватки здоровой правой.

- Дай сюда, - говорит настойчиво, но мягко. – Джесси, дай мне руку, иначе кровью истечешь.

Эмерсон мотает головой из стороны в сторону, хнычет: «Отстань, отстаньте все, не трогайте, пожалуйста». Чарли не слушает, тянет его руку на себя. Наконец, ему удается освободить окровавленную кисть, ухватиться за запястье и туго перетянуть ремнем повыше локтя. Джесси колотит от боли, рубашка вся пропиталась кровью, запах железа бьет в ноздри, Чарли поднимает глаза – в помещении пусто, поляк ушел.

Чарли орет: «Вернись и дай бинтов, мудила!» Джесси бормочет: «Меня сейчас вырвет». Поляк безмолвствует где-то за дверью. Чарли снимает свою рубашку, отрывает лоскут ткани и обматывает кровоточащую руку. Джесси блюет желудочным соком на матрас.

На несколько секунд над клеткой гаснет свет. Чарли становится по-настоящему страшно, пожалуй, впервые за все это время. Мальчишка бьется на матрасе, как эпилептик, орет, как одержимый, плачет и брыкается. Ничего не видно, только запахи. Кровь, пот, плесень. Чарли старается не двигаться слишком резко – боится задеть искалеченную руку Эмерсона. Аккуратно нащупывает его голову – волосы мокрые, на лбу испарина. Легонько давит на виски.

- Джесси, - шепчет тихо, но твердо. – Пожалуйста, лежи спокойно. Я понимаю, что тебе больно, но постарайся не делать лишних движений. Ты теряешь кровь.

- А ты мразь конченая, - орет из темноты в темноту Джесси. Голос охрип от воплей, в Чарли летит слюна. – Ты сказал, что ничего не будет! Ты обещал! Не трогай меня, сука!

- Джесси, перестань, - Чарли по-прежнему держит его голову, чувствует, как парень слабеет, продолжая проклинать всех и вся.


Загорается свет. Рубильника слышно не было, значит, перепад напряжения. Странно, что в этой больнице вообще есть электричество. Чарли смотрит: Джесси совсем бледный, мокрый, губы белые, будто из них кровь выкачали. Чарли ищет пальцем сонную артерию на его шее: пульс редкий, слабый, мальчишка проваливается в шок. Бредит, говорит что-то бессвязное.

- Когда умер папа, я рисовал карандашами домик.  И потерял синий карандаш. А пока искал, он умер. И я умру.

Чарли кладет его голову себе на колени и бьет его по щекам. Хлестко, мощно, очнись.

Джесси приоткрывает глаза и снова скулит, дергая больной рукой. Повязка пропиталась насквозь, кровь льется по рукаву, Чарли орет, что есть сил:

- Пожалуйста! Пожалуйста, нам нужны бинты! Нам нужно хоть что-то!

Джесси одними губами повторяет за ним: «Пожалуйста». Снова проваливается в небытие, и Чарли снова хлещет его по щекам:

- Не отключайся, слышишь? Слушай меня, я буду с тобой говорить. Слушай меня… Мудила, нам нужны бинты! Сука, чтоб ты в аду сгорел! Слушай меня, Джесси.

Поляк входит с видом провинившегося. Чарли чувствует теперь и его страх, а не только Эмерсона. Чувствует, как от него пахнет пОтом внезапности, даже в полумраке видит, как он опускает глаза. Единственная рука бросает в клетку белый рулон – стерильный бинт. Калека обходит клетку, перебирая прутья дулом винтовки: трр-трр. Мерзко, медленно. Чарли разрывает упаковку зубами, разматывает белую марлю. Его и самого трясет – воздух в подвале ледяной, а форменная рубашка порвана на лоскуты и, скомканная, валяется на полу. Джесси что-то бормочет, временами вскрикивает и выгибается дугой. Чарли гладит его по волосам и продолжает зубами разматывать бинт.

- Все нормально, - говорит он, будто сам себе. – Все будет хорошо. Сейчас мы… Эй, мистер. Мистер, вы тут?

- Ты порядочный парень, - отвечают ему, и Чарли поднимает глаза.

Пауштовски, усталый, немного обескураженный, сидит на раскладном стуле перед клеткой. Винтовка по-прежнему висит на ремне, но что-то подсказывает Чарли: поляк ею не воспользуется. Джесси кричит: «Не трогай мою руку». Чарли снимает окровавленную тряпку и принимается накладывать чистый бинт. Джесси рыдает и головой вжимается в его колени, всхлипывает и снова говорит: «Пожалуйста, не трогай меня». Чарли не слушает. Иногда шепчет ему: «Все хорошо, уймись», тянет стерильную марлю и смотрит на поляка. Не отрываясь.

- Дай ему воды. Теплой. Большую чашку.

Чарли не просит, Чарли требует.

- Тебе, - говорит. – Вызвали «Скорую», когда оторвало руку. Ты бросаешь пацана на смерть. Что ты за человек такой?

Пауштовски долго сидит без движения, как однорукая восковая фигура. Чарли рассматривает: ему же не больше шестидесяти. Когда-то крепкий мужик с резкими чертами лица, седина тронула голову и бороду, морщины в основном залегли между бровей. В глазах нет злобы, есть только отчаяние и бессмысленность существования. Он потерялся. Он одинок, зол, болен и не видит будущего. Чарли говорит:

- Виктор.

От звука собственного имени, поляк приподнимается на стуле.

- Принеси ему воды. Он мальчишка. Наверняка, не старше твоего сына. Он ведь просто богатый избалованный грубиян, но он не плохой. Не убивай его. Ты не убийца.

- А ты не парламентер, - с улыбкой отвечает Пауштовски, но улыбка не циничная, скорее отцовская. – У меня к тебе вообще никаких претензий. Ты не пострадаешь и, когда все кончится, спокойно пойдешь домой к жене. У тебя ведь есть жена?

- А чем все кончится? – спрашивает Чарли. Джесси дрожит и подвывает, но немного успокаивается, если укачивать его и гладить спутанные волосы.

- Убью его, - спокойно отвечает поляк. – Выстрелю себе в рот. Перед этим дам тебе ключ от клетки. Все просто.

Чарли знает: если кто-то говорит «все просто», значит, все сложнее некуда. Чарли мало думает, читает еще меньше, но уж в жизни кое-что смыслит. Поляк тяжело поднимается с раскладного стула, шаркает в каменную темноту и возвращается с металлической кружкой, той самой, в которой приносил кофе. Чарли поддерживает Джесси под затылок, Эмерсон жадно пьет теплую воду, захлебывается, откашливается, стонет и снова пьет. Бинты побагровели, и повязку нужно менять.

- Моему сыну было девятнадцать, - произносит Пауштовски, неловко опускаясь на свой стул. – И у этого общества нет ни единого оправдания за его смерть.
Чарли знает, что у правосудия длинные руки, но правосудие с одной рукой встречает впервые.

- Я ненавижу мелкого гаденыша, - говорит Пауштовски. – Лишь потому что он жив. А мой Николас – нет. Ему отказали в страховке, потому что отец - безработный инвалид, а мать всю жизнь вела хозяйство. И Николаса лечили растирками, пока этот выродок нюхал кокаин. Понимаешь, офицер?

Джесси шипит сквозь зубы и, то и дело, срывается на крик, а Чарли Миллер кивает. Понимаю. Он и сам сидел в бесконечной очереди к деревенскому доктору в Уэмбли и слушал жалобы отца на дорогие лекарства. От излишеств никогда не откажешься, но и самое необходимое быть должно – Чарли знает, что в мире нет равенства, но можно за него бороться. Джесси Эмерсон всхлипывает в потолок: «Больно».

- Больно, - говорит Пауштовски. – Это когда твои дети умирают вперед тебя. Больно смотреть в их мертвые глаза. А отрезанный палец, как и оторванная рука,  это не больно.

На кромке реальности и бреда Джесси видит свою мать, усталую, облеченную властью, но не готовую к решениям. Неотрывно глядя на старого поляка, Чарли видит своего отца, питающего надежды на пустое место. Горько улыбаясь, однорукий Пауштовски видит лишь клетку с чужими окровавленными детьми.

- Когда ты доживешь до моих лет, офицер, - произносит поляк. – А ты до них доживешь. Ты поймешь, что нет ничего важнее уз крови и настоящей человеческой веры. Бог покинул меня, и мне приходится верить в свою винтовку и свои ножницы. Когда ты на краю, у тебя уже нет выбора, но край у каждого свой.

Джесси что-то мычит, Чарли укачивает его с тихим «ш-ш-ш» и продолжает смотреть на поляка. Спрашивает:

- А кто определяет край?

Говорит: «Сейчас ты решаешь судьбу этого ребенка. А имеешь ли ты право?»
- По христианским законам ни малейшего, - отвечает Пауштовски. – Но в нашем мире они давно не работают, законы эти. Неужели ты не видишь, офицер? Что бы ты ни делал, как бы ни старался, ты навсегда останешься в забвении. Человечество давно победило бога в этой шахматной партии.

- Его, - произносит поляк, указывая единственной рукой на дрожащего Джесси. – Его человечество. Такие, как он, тебя прожуют, выплюнут и потребуют счет. И платить по счету будешь тоже ты. Миру конец, офицер. Такому миру осталось жить не более ста лет. Это все.

Поляк вздыхает, встает и подходит ближе к клетке.

- Мне жаль, мальчик, что ты здесь, – говорит он. - Прости, что ты здесь.




Эпизод 4. «Как сбываются мечты»

Трудно учиться доверять, когда тебя вверяют палачу. Трудно учиться дышать, когда перекрыт кислород. Трудно кричать, когда надорваны связки. Маленький Джесси бежит в сандалиях, сиреневых, как его будущий Плимут, вниз по винтовой лестнице.

Крохотные пальчики скользят по лакированному периллу.  Ровно на ступеньку ниже скачет синий карандаш, и, как ни старайся, не догонишь. В гостевой шум и какие-то врачи. Джесси заглядывает, хочет запомнить, но перед его носом закрывают дверь. Трудно быть взрослым, когда детство – это все, что ты любил.

Чарли снова поит его водой, убирает мокрую челку со лба. Джесси слышит, что все будет хорошо, но оно не будет. Синий карандаш по-прежнему скачет на ступеньку впереди. Это вечное опережение твоих желаний, ты никогда не поймаешь. Ты навсегда останешься одиноким ребенком. У тебя нет выхода. Джесси рвет желчью и воздухом, он вцепляется ногтями в матрас, ломает их, ногти, и задыхается в новом позыве.
Джесси мечтал быть собранным и серьезным, как отец. Таким же добрым, щедрым, жертвовать средства на больницы и приюты. Но синий карандаш все перечеркнул и запрыгал дальше. Синяя черта в самом начале жизни, будто граница на контурной карте. Джесси открывает глаза.

Театр абсурда не кончается. Клетка на месте, и он, Джесси, тоже на месте. Если попадешь в ад, все всегда будет на своих местах, и ничто не будет меняться. Никогда. Свой ад можешь изменить только ты сам. Джесси делает глубокий вдох, хриплый и жесткий: хватит. Пора менять этот ад. Рука нещадно пульсирует, в голове блендер KitchenAid мешает воспаленные мысли, на грудь давит тяжелая полицейская куртка. Пора менять эту преисподнюю, и Джесси, опираясь на правую руку поднимается.

Офицер, чье имя он помнит, как в малярийном бреду, смотрит на него обеспокоенно, поддерживает его за шею. Говорит:

- Что такое? Чего ты?

Джесси не отвечает. Он вспомнил: Чарльз. Чарльз что-то там. Чарльз, который обещал и не исполнил. Очередной синий карандаш по ступенькам. К черту. Джесси смотрит за решетку, туда, где было страшно, но больше нет. В аду надо быть хитрее дьявола, только тогда отыщешь место попрохладнее. Неловко, как младенец, что учится ходить, Джесси переваливается со спины на колени. Шипит, морщится, поддергивает левую руку, смотрит за прутья прямо в темные глаза с паутинкой морщин в уголках.

- Сэр, - шепчет через засуху во рту. – Сэр, я хочу кое-что сказать. Пожалуйста.
Сегодня дьявол играет черными, ну так что ж. Джесси облизывает губы и ползет вперед. Падает, толкнувшись о локоть больной руки, вскрикивает, прикусывает губу, поднимается снова, выпрямляется в полный рост, делает шаг к решетке.

- Вы послушаете меня, сэр?

Чарли за спиной дышит шумно, но не движется. Поляк поднимает бровь и улыбается уголком бесцветного рта. «Чего ты хочешь?»

Джесси делает еще шаг, и упирается в клетку лицом. Прутья впиваются в скулы, по которым когда-то сходили с ума девочки из частных школ, и которые теперь покрыты кровавой коростой.

- Это только между нами, сэр. Просто подойдите ближе. Умоляю.

Пауштовски стоит на расстоянии вытянутой руки – его единственной. Винтовка на ремне, как недостающая часть тела. Темные глаза глядят настороженно, но заинтересовано – Джесси впервые видит его искреннее любопытство.

- У тебя прозрение случилось, малыш? – спрашивает поляк. Без насмешки, скорее с надеждой.


Джесси смиренно кивает: «Да, сэр. Пожалуй».

Чарли смотрит парню в спину, затаив дыхание. Если сейчас все пройдет гладко, этот кошмар закончится. Чарли думает: кому помолиться за эмерсоновы мозги? Кто поможет ему не ошибиться в словах? Чарли думает: не так уж мальчишка и плох. С левой кисти Джесси, сквозь бинты, сочится кровь, но никто ее не замечает.

- Так говори же вслух, - произносит Пауштовски. – У нас нет секретов от офицера.
Джесси поднимает на него глаза, полные мольбы и обреченности. Кому, как ни Джесси Эмерсону, знать, какой эффект производит на людей чужая покорность. До небес взлетаешь, стоит кому-то опустить перед тобой взгляд. Джесси смотрит себе под ноги:

-Так нельзя, сэр. Это с самого начала был наш с вами диалог, пусть таким и останется. Я прошу.

Поляк вздыхает, шагает вперед, сжимает пальцами приклад винтовки и наклоняет голову вбок: «Говори».

Некоторое время Джесси просто сверлит поляка взглядом, спокойно, почти без страха и совсем без превосходства. Пауштовски терпеливо ждет, поглаживая узловатыми пальцами приклад. Наконец, Джесси произносит:

- Я попытаюсь все как-нибудь исправить, сэр.

Он говорит: «Отпустите нас». Он говорит: «Пожалуйста. Так будет лучше».

- Лучше для вас, - он говорит.

Поляк молчит, и уголок губ нервно подрагивает в свете мигающей лампы.

- Я знаю, как можно вам помочь, клянусь, - говорит Джесси. – Я куплю вам лучшего адвоката. Самого сильного в Манчестере. Брайана Пирса хотите? Или лондонского Майкла Килберна. Если надо, уведу будущего защитника убийцы Кеннеди. Вы же в курсе, что Кеннеди убили? Телевизор же у вас есть? Дело мировой важности, и адвокаты там будут круче некуда, настоящие звери. А я притащу вам их всех на поводке, любого, на выбор. Я Эмерсон, мистер. Эмерсон, понимаете?

- Понимаю, дорогой, - Пауштовски кивает и тепло улыбается. Так тепло, что Джесси расслабляет затекшую спину.

- Вот так, - воодушевленный, он подтягивается на носочках, чтобы сравняться взглядами с поляком. – Цена не имеет значения, сэр, я серьезно.

 - Цена, Джесси, - тихо отвечает поляк. – Для тебя никогда не имела значения. Но, малыш, открою тебе тайну. Не все в твоем модном мире можно исправить. Не всякая цена выражается в твоих новеньких купюрах. Главный секрет в том, что в этой истории для тебя нет счастливого финала. Ну, и постскриптум: мне тебя очень, очень жаль. Жаль до слез, Джесси, до чертиков. Грандиозно, феерически жаль.

Джесси замирает. «Жаль» режет слух, как нож по горлу, как садовые ножницы по мизинцу. «Жаль» - слишком унизительный звук, чтобы принять без возражений. Жаль бывает бродяг у дорог, замерзших щенков в канаве, старух на паперти, нищего с окурком в шляпе, шлюху Риту-Ромейн с откусанными сосками, еврейского лавочника  Холтона с кольтом у виска, случайного констебля Чарли Миллера с разбитым лбом,  Виктора Пауштовски без руки. Его мертвого сына. Джесси Эмерсона не будет жаль никогда, что бы с ним не сделали, как бы страшно ему ни было. Джесси Эмерсон - это антоним слова «жаль». Только он сам имеет право жалеть себя. Только он сам. Здоровой рукой Джесси хватает поляка за скатанный ворот старой дерюжки и с силой ударяет лицом о прутья клетки. Раз, другой, третий, снова, снова и снова.

Польская кровь брызжет в лицо английского аристократа, а он бьет еще и еще. «Не смей меня жалеть, отродье». Еще и еще, пока чужие зубы не клацнут о металл, пока Чарли Миллер не набросится на плечи.

- Джесси, перестань, - кричит кто-то издалека, из деревушки Уэмбли графства Эссекс. Странный акцент. – Джесси, хватит!

Джесси больше не чувствует боли, страха, стыда. Джесси забыл синий карандаш, дизайнерскую одежду, любимого Киннана, ненавистную мать и путь домой. Джесси рычит сквозь зубы, плюется тягучей слюной, жмурится и бьет, сколько есть сил. Джесси разжимает пальцы только услышав грохот. Оглушительное «бах» внутри ледяного каменного мешка. Джесси ослабляет хватку и смотрит на Чарли. На то, как Чарли смотрит на него.

Старый Пауштовски стоит, ломано опершись на прутья. На лице - будто пластиковая пленка, черно бордовая, медленно стекающая вниз к подбородку. В глазах удивление и больше ничего. Чарли Миллер, вспотевший и взъерошенный, взирает на Джесси распахнутыми черными глазами-провалами, как ребенок, получивший желанный рождественский подарок. Если бы Джесси пригляделся, то увидел в глянце радужки свое отражение. Чарли опускает голову и с изумленной улыбкой изучает бурую дыру под сердцем, липкую струйку, стекающую по ребрам. Чарли говорит: «Ну, надо же».







Постскриптум. Короткий эпизод после финальных титров.


Манчестерская тюрьма Стренджвейз, 12 декабря 1963 года.


- Расплодились твари, - бурчит Джерри МакАллен и сгоняет муху с толстой линзы своих очков. – Просил же тебя, Эд, не оставлять свое варенье на столе. Они так и кишат теперь тут, эти мухи.

Рыжий Эд Калверт сидит на подоконнике, от тоски разглядывая спецавтобус, въезжающий на охраняемую территорию. Тюремный плац за ночь засыпало снегом, и вид из окна не так уж уныл. Эд переводит взгляд на МакАллена. Молодой, упитанный близорукий сержантик отмахивается от мошкары и, как всегда по утрам, листает «Манчестер Пост». Эд спрашивает: «Что пишут?»

- Комиссия Уоррена в Штатах, независимость Занзибара от Великобритании, Советы помогают Кубе восстановиться после урагана, призеры Эпсомского Дерби, предрождественские скидки в Селфриджес. Кроссворд.

Эд провожает взглядом спецавтобус. Зимой всегда большой завоз мерзавцев, а под Рождество так и вовсе отбоя нет. Бродяжки совершают мелкие кражи, чтобы перезимовать в тепле и с регулярными обедами. Никуда не денешься, гражданину не могут отказать в его законном праве сидеть в тюрьме. Ну, точно, бездомные животные. Эд вспоминает, что обещал дочке щенка на Рождество. Интересно, МакАллен снова будет праздновать  с мамой и отчимом или найдет, наконец, себе девушку? Хотя, кто на него клюнет, в таких-то очках?

- Слушай, Эд, - вдруг произносит сержант. – И как я только пропустил?
Эд спрыгивает с подоконника, усаживается за стол: «Ну, и что там?»

- «Одиннадцатого декабря», - читает Джерри МакАллен, водя пальцем по строчкам, как школьник. – «Завершился судебный процесс над Джесси Эмерсоном, сыном владелицы крупнейшего машиностроительного завода Манчестера. На первом же заседании суда обвиняемый публично отказался от услуг престижного адвоката Брайана Пирса и полностью признал вину в одиннадцати разбойных нападениях. Дайана Эмерсон от комментариев отказалась и на дальнейших заседаниях не присутствовала. В интересах уважаемой семьи, вынесение приговора происходило при закрытых дверях, и результаты не разглашаются. Однако же, как стало известно прессе, Джесси Эмерсон будет…»

Монотонное чтение МакАллена прерывает звонок телефона внутренней связи. Эд жестом просит сержанта подождать и снимает трубку: «Калверт».

- Эд, спецконтингент подвезли, - это Берни Филлипс с первого этажа, сидит на приеме клиентуры со времен второго срока Уинстона Черчилля и о повышении не мечтает. – Двадцать пять отправили в отстойник, один буйный, пришлось вырубить, а одного ты должен принять лично.

- И кому же я должен?

- Мистер Шелли просил, ему надо срочно в совет, иначе он бы и сам принял.
Боб Шелли – начальник тюрьмы со времен первого срока Черчилля, и большего лизоблюда Эд Калверт в жизни не встречал.

- Как все занятно, - тянет Эд в трубку. – И что же мне с ним делать?

- Сейчас, подожди, - Берни на том конце провода шуршит бумагами. – Вот, нашел. Указания мистера Шелли: не оскорблять, силу не применять, с вещами обращаться предельно аккуратно, попросит кофе…

- Попросит кофе, угощу коньяком, - плюется Калверт и вешает трубку. – Ну, что же, Джерри, давай встречать почетного гостя.


Заметно, как напрягается сержант, когда в кабинет вводят молодого Эмерсона. Вид у него, как на обложке британского GQ: дорогое полупальто с припорошенным снегом воротником,  шарф петелькой, лакированные ботинки. Наручников нет – наверняка, тоже распоряжение Боба Шелли. Держится серьезно, гордо, как на светском рауте. Глядит поверх голов, точно перед собой. Конвойный передает Калверту толстую папку с делом и выходит, тихонько прикрыв за собой дверь.

МакАллен ерзает на стуле, не понимая, нужно ему вставать или нет. Эд бросает на него пренебрежительный взгляд: ну, что за идиот, ей-богу. Произносит:

- Мистер Эмерсон, какая честь для нас. Присесть не изволите?

Калверт очень надеется, что юный миллионер прочувствует насмешку, и Джесси его не подводит: пожимает плечами и сдержанно улыбается.

- Не изволю, сэр. Сидеть мне еще очень долго. Постою, пожалуй.

МакАллен не сводит с него глаз, в особенности с черных кожаных перчаток. МакАллен читает все местные газеты, не пропуская ни одной статьи. Он прекрасно помнит ноябрьский номер «Пост», где рассказывали о чудовищном похищении Эмерсона.

Статья вышла на второй полосе, потому что первая была занята репортажем о похоронах Джона Кеннеди. На развороте было две фотографии. На одной Джесси, с черным от крови лицом, завернутый в одеяло, стоит, опершись спиной о кузов кареты «Скорой помощи», рядом его мать заслоняет сына от назойливых фотокамер. Много полицейских и врачей. Фото получилось смазанным, но от этого не менее драматичным. МакАллен помнит, как мама вздохнула: «Бедный мальчик». С другого снимка счастливо улыбался молодой офицер в парадной полицейской форме. Статья была короткой, но пронзительной, никакого протокольного языка, только авторские изыски репортеров «Пост». Когда полицейские ворвались в бомбоубежище в больнице Святого Павла, им предстала жуткая картина: еле живой «золотой мальчик» и два мертвых тела – полицейский, убитый выстрелом в грудь и неизвестный похититель, выстреливший себе в голову. Эмерсон сказал журналистам всего одну фразу, и ее еще долго потом повторяли в прессе. Он сказал: «Я тоже умер там».

Следом появилась отдельная статья о младшем лейтенанте полиции Чарльзе Миллере, погибшем в тот день. Джесси Эмерсон дал о нем целое интервью, в котором говорил о мужестве и отваге, обращался к властям города с просьбой приставить Миллера к посмертной награде. По настоянию сына, Дайана Эмерсон выделила средства на то, чтобы офицера похоронили с почестями. Самыми удивительными были слова Джесси о том, что он не держит зла на своего похитителя. Когда его спросили, как он потерял палец, Эмерсон попросил закончить интервью.

Эд Калверт усаживается за стол, раскрывает папку с делом.

- Итак, - вздыхает. – Джесси Лэйтон Эмерсон, двадцать два года, родился в Белфасте, проживает на Веллингтон-драйв. Какая прелесть, домики там, что надо. Скучать, наверное, будете?

Эмерсон с улыбкой кивает: «Разумеется».

Калверта немного раздражает его спокойствие, и он возвращается к чтению, перелистывает, ищет что-то.

- Одиннадцать нападений с побоями и грабежами! Мистер Эмерсон, вам денег, что ли, не хватало?

МакАллен поправляет очки на носу. Ему безумно интересно, будто он попал на американское телешоу Джонни Карсона. Джесси Эмерсон вскидывает голову.

- Мне обязательно отвечать на личные вопросы, сэр?

Эд Карлверт говорит: «Хотелось бы».

- «Хотелось бы», -  негромко произносит Эмерсон. – Не значит обязательно. На все вопросы я уже ответил в суде. Можете ознакомиться, в протоколе все есть.

Калверту нестерпимо хочется вывести мальчишку из себя. Джесси Эмерсон – не первый в этих стенах, кто рисуется невозмутимостью. Многие заезжают с ухмылками на симпатичных мордашках, хлещутся бравадой и несут чушь. Куда все это девается неделю спустя?

МакАллен заглядывает Эду через плечо, пытается тоже вчитаться в дело. Ему надоело сидеть молча, когда перед ним стоит персона из газет.

- Что, правда?! – вдруг восклицает он так неожиданно, что и Калверт и Эмерсон устремляют на него взгляды. – Вы, правда, пришли с повинной в участок?

Пока Джесси взирает на него, как на кусок протухшей телятины, МакАллен извиняющимся шепотом поясняет Эду: «Мы с Роджером поспорили на три фунта. Я не верил, что он сам сдался».  Прежде чем Эд успевает его заткнуть, МакАллен снова обращается к Джесси:

- Так, правда или нет?

Эмерсон кривит такую мину, что Калверту едва удается сдержать смешок.

- Ты, - говорит. – Офицерчик, читать умеешь?

У МакАллена краснеют уши. Он ровесник Джесси, при этом, жирдяй и неудачник, но он всего-то задал глупый вопрос. Зачем же так сразу? Эмерсон продолжает:

- Значит, ты способен прочесть об этом в моем деле. И там же ты можешь прочесть мои пожелания. Я очень просил прикрепить записку к протоколу.
 
Эд Калверт подвигает папку ближе к себе, листает, листает, наконец, находит.

- «На свидания допускать только сестру, отказать мне во всех привилегиях, не принимать денежных переводов от семьи Эмерсон, не выделять меня из общей массы заключенных», - Калверт приподнимает рыжую бровь и меняет тон голоса с надменного на вкрадчивый.

- Джесси, - говорит. – Ты срок-то свой видел?

- Видел.

- Ты же понимаешь, что тебе предоставили привилегии не просто так? Ты пришел с повинной, потерпевшие не дали против тебя показаний, ты пережил страшное потрясение. В конце концов, ты не привык к таким условиям. Ты попросту не выдержишь!

- О, - улыбается Эмерсон и расстегивает свое дизайнерское пальто. – Вы удивитесь.
 
Эд Калверт захлопывает папку, поднимает трубку и коротко произносит:

- Забирайте. Оформите и в сорок шестую.

Глупый Джесси Эмерсон бредет по бесконечному серому коридору, вдоль череды железных дверей, и считает светильники под сводчатым потолком. Где-то вдалеке играют Rolling Stones, или ему это только кажется.

Рыжий Эд Калверт наливает крепкий чай и думает, какого щенка подарить маленькой Китти на Рождество.

Близорукий Джерри МакАллен отмахивается от мошкары и разгадывает кроссворд на последней странице «Пост».

На город повалил снег, и к вечеру снова будут пробки.