Над страницами «proza ru» - 1
Недавно между одним из авторов «Proza-ru» и мной состоялся обмен мнений по актуальной теме современного медиапространства.
Рецензия на «Молчание щенят» (Сергей Соломонов)
Считается, что человек в детстве это "tabula rasa", то есть "чистая доска". И закономерны, на мой взгляд, вопросы: " Что написали на «досках» этих подростков родители, родственники, воспитатели детских садов, педагоги школ, где они учились, социум, в котором они жили, мировоззренческий и нравственный настрой социальных сетей, где они общались? Где и когда в их души не были заложены критерии добра и зла? И не надо винить современное российское общество в целом? Вопросы должны быть к этому городу, к конкретному социуму их среды обитания, к их родителям, к соседям, к конкретным школам, учителям и воспитателям. Им должно быть вынесено общественное порицание. И нужно провести тщательные квалифицированные психологическое, педагогическое и социологическое исследования с целью обнародования в дальнейшем их результатов и обсуждения их в городской думе. Хотя и ответственности с этих уродливых созданий никак нельзя снимать.
Юрий Радзиковицкий 12.11.2016 17:12 •
На самом деле, к Вашему мнению следовало бы прислушаться, Юрий. Ибо педагог с 45-летним стажем - это показатель очень высокой квалификации и жизненного опыта, а также того, что способны глубоко осмыслить эту тему.
Но моя публикация потому и эмоциональна, что это крик души. Не скрываю этого. Не призываю к суду Линча, но скажу честно: я за то, чтобы к гадинам бумерангом вернулись те страдания, которые они причинили безответным детям кошек и собак.
Сергей Соломонов 12.11.2016 19:30
Эти "гадины", как Вы пишите, это же чьи-то дети. И стоит ли увеличивать число страдающих. Понять - это не значит простить, но и не есть желания зла. Есть гражданское право и нравственные императивы, которые должны быть задействованы в данном случае, безусловно вопиющем. И кто вылечит души этих жутко оступившихся, какое добро их спасёт? Какое милосердие отогреет их сердца. Уж больно юны они... Ведь не на необитаемом острове они выросли. Страшно виновны перед ними взрослые, что не вырастили их под сенью добра и гуманности.
Юрий Радзиковицкий 12.11.2016 19:50
Знаете, Юрий, наверное, Вы правы. Но уважая Ваше мнение, останусь при своём. Как правильно сказала один из авторов (имевшая в прошлом судимость, кстати!) - такие вот девочки тех, кто их жалел, к забору живьём прибивали.
Снимаю шляпу перед Вашим жизненным и педагогическим опытом. Но в данном случае, быть объективным к живодёрам я не могу.
С уважением.
Сергей Соломонов 12.11.2016 21:23
Данная переписка состоялась после того, как я ознакомился со следующей публикацией на страницах «Proza. ru».
Молчание щенят
Сергей Соломонов
Юных живодёрок из Хабаровска зовут Алина и Алёна. Им 16 и 18 лет. Одна выгнана из технического колледжа, вторая училась в институте на журналистку.
Вот их диалоги в соцсетях:
-Давно мы не убивали.
-Да, надо кому-нибудь выпустить кишки. Как тебе эта зайка?(фото собачки).
-Да, в воскресенье гоу(идём).
-Биту беру? Или зарежем? Или задушим? Или камнями?
-Кого?
-Кого найдём.
- Эта подойдёт?(на фото милый пуделёк).
-Идеально.
Эта погань истязала, расчленяла и убивала тех, кто беззащитен: щенков, кошек и собак.
Снимали на фото и видео, выкладывали в соцсетях. Мотивация – самовыражение. Собирали «лайки».
А до этого брали животных из приюта «в добрые руки». Затем предавали истязаниям и смерти в страшном месте – бетонной коробке заброшенного крематория. Сбрасывали с верхних этажей. Прибивали к стене, дробили кости, били молотком, резали, выкалывали глаза…
Выносит сердце, когда смотришь на фото, где запечатлены кровоточащие пустые глазницы ещё живого щенка.
И без того несчастные животные , забранные садистками из приюта, наверное, ждали, что найдут кров и тепло у новых хозяев, не подозревая, какие адские муки их ждут впереди.
Из переписки Алины и Алёны:
- я уже вижу, как выбиваю ему лапу на две части…
Неужели ни у одной из этих , достаточно в общем-то взрослых особей, не хватило мозгов повернуть зрачки внутрь себя: что творишь??
Из переписки Алины и Алёны:
- Сколько дадут, если убить мать? Эта сука заипала меня…
Углубляться в юридическую составляющую этого дела нет смысла: забивает эмоциональный фон, который гораздо важнее. Скажу только, что наказание за жестокое обращение с животными смехотворно мало.
Постарался умышленно вклинивать в повествование переписку этих двух существ по нарастающей, чтобы было понятно, что это преступление не столько против несчастных животных, сколько против нравственности. Им ведь и человека убить – как два пальца об асфальт.
Новые граждане свободной России – вот это? Отмороженные сатанистки? Почему всё чаще такое вот творят девочки – будущие матери? Что-то не так в королевстве датском. Плохой советский строй воспитывал людей гораздо лучшего качества. Неужели переживаем закат нравственности?
Бьют по сознанию крики истязаемых щенков.
По-настоящему вынес мозг сюжет об осмотре места происшествия, извлечении из захоронения трупиков изувеченных животных.
Одна из живодёрок из благополучной семьи: папа полковник. Им подавай справедливый и гуманный суд, мягкий закон, адвокатов. Отделаются штрафом или условкой. Вряд ли сядут.
Наверное, им не давала покоя слава Ганнибала Лектера. Они её получили сполна - эти потрошители живых душ.
Всё равно, их настигнет кара – не человеческая, так божья.
27 октября 2016 г.
Казалось бы, что тут такого. Обменялись мнениями два человека. Нашли общий язык. И радикальность мысли Сергея понятна: уж больно случай из ряда вон выходящий. Правда, вопрос мой: «Где и когда в их души не были заложены критерии добра и зла?» - остался вне поля наших рассуждений. Как говорили раньше, остался втуне. Но для меня ненадолго. Через некоторое время я встретился с двумя новыми для себя публикациями на „Proza. ru», и заданный вопрос вызвал у меня потребность высказаться ещё раз по данной проблематике.
Вспоминается начало романа Ю. Олеши «Зависть»? Его стоит воспроизвести здесь.
Он поёт по утрам в клозете. Можете представить себе, какой это жизнерадостный, здоровый человек. Желание петь возникает в нём рефлекторно. Эти песни его, в которых нет ни мелодии, ни слов, а есть только одно «та-ра-ра», выкрикиваемое им на разные лады, можно толковать так:
«Как мне приятно жить… та-ра! та-ра!.. Мой кишечник упруг… ра-та-та-та-ра-ри… Правильно движутся во мне соки… ра-та-та-ду-та-та… Сокращайся, кишка, сокращайся… трам-ба-ба-бум!»
Когда утром он из спальни проходит мимо меня (я притворяюсь спящим) в дверь, ведущую в недра квартиры, в уборную, моё воображение уносится за ним. Я слышу сутолоку в кабинке уборной, где узко его крупному телу. Его спина трётся по внутренней стороне захлопнувшейся двери, и локти тыкаются в стенки, он перебирает ногами…
Это образцовая мужская особь….
Он гол до пояса, в трикотажных кальсонах, застегнутых на одну пуговицу посредине живота. Голубой и розовый мир комнаты ходит кругом в перламутровом объективе пуговицы. Когда он ложится на циновку спиной и начинает поднимать поочередно ноги, пуговица не выдерживает. Открывается пах. Пах его великолепен. Нежная подпалина. Заповедный уголок. Пах производителя. Вот такой же замшевой матовости пах видел я у антилопы-самца. Девушек, секретарш и конторщиц его, должно быть, пронизывают любовные токи от одного его взгляда.
Он моется, как мальчик, дудит, приплясывает, фыркает, испускает вопли. Воду он захватывает пригоршнями и, не донося до подмышек, расшлёпывает по циновке. Вода на соломе рассыпается полными, чистыми каплями. Пена, падая в таз, закипает, как блин. Иногда мыло ослепляет его, – он, чертыхаясь, раздирает большими пальцами веки. Полощет горло он с клёкотом.
Отдельные детали этого описания в части их физиологичности мало привлекательны для чтения. Но что поделаешь: тут натурализм представлен во всей красе. Вообще натурализм не для эстетствующих сознаний. Стоит, скажем, тут вспомнить ещё и эпизод убийства жены казака Хопрова из «Поднятой целины».
Заворачивает ей на голову подол холстяной рубашки, секунду
останавливает взгляд на ладном теле этой не рожавшей тридцатилетней женщины. Она лежит на боку, поджав ногу, как большая белая подстреленная птица... Половцев в полусумраке вдруг видит: ложбина на груди, смуглый живот женщины начинают лосниться, стремительно покрываясь испариной.
"Поняла, зачем голову накрыл. К чёрту!.." Половцев, хакнув, опускает
лезвие топора на закрывшую лицо рубаху.
Яков Лукич вдруг чувствует, как длительная судорога потянула тело его кумы. В ноздри ему хлынул приторный запах свежей крови... Яков Лукич, шатаясь, дошел до печки, страшный припадок рвоты потряс его, мучительно внутренности...
И тут надо задаться вопросом, в чём идейно-смысловое значение таких натуралистических эпизодов в указанных произведениях? Что это? Смакование повествователем определённых весьма неприглядных сторон человеческого повествования, или это некая страсть автора к эпатированию чувственного мира своего читателя? Зачем приводятся вот такие малоэстетичные подробности: «Сокращайся, кишка, сокращайся… трам-ба-ба-бум!» или «В ноздри ему хлынул приторный запах свежей крови...»
После прочтения весьма знаменательного в истории российской литературы романа «Зависть» писателя Ю. Олеши, более известного читателю повествованием о трёх толстяках, девочке Суок, оружейнике Просперо и гимнасте Тибулой, понимаешь, что приведённое начало имеет определённое знаковое значение. Значение, ничего не имеющие с моими предположениями на сей счёт, сформулированные ранее виде вопросов. Дело в том, что в этом эпизоде начинается знакомство читателя с основным персонажем произведения – Андреем Бабичевым. Именно с этого момента начинается авторская провокация по снижению значимости этого «положительного» героя советской эпохи, по наделению его мало привлекательными человеческими качествами.
Андрей Бабичев, видный в прошлом революционер, в романном времени, тридцатые годы прошлого века, видный государственный деятель, занятый важнейшей проблемой: накормить народные массы колбасой. Он реализует масштабную идею: создать в стране сеть фабрик-кухни подназванием «Четвертак», в которых кормилось бы всё население страны. Эта идея не была столь безвинна, как она кажется на первый взгляд. Её успешная реализация уничтожала бы частный образ жизни, домашний очаг, семейное общение супругов, родителей и детей. Вместо этого возникала бы общность желудка и здорового аппетита. И подспудно автором как бы задаётся вопрос, совершенно неожиданный для того времени: « И ради этого был учинёна Октябрьская Революция, и ради этого лилась кровь во время ещё памятной Гражданской войны?»
Такое начало задаёт тональность к восприятию главного персонажа и к тому, во что он неистово вкладывает свою душу. Тем самым это вступление к произведению имеет ясно выраженные как смысловые, так художественные означенности.
Может возникнуть недоуменный вопрос: «Конечно, это интересно. Но какое отношение эти рассуждения имеют в упомянутому выше обмену мнениями. Дело в том, что роман «Зависть» вспомнился мне после ознакомления вот с такой публикацией на «Proza.ru».
Художник Лучезаров записал в своём дневнике: «Из всех натуральных выделений человеческого тела, только слёзы признаны искусством, да и то - женские, плачущий мужчина - редкость. А всё остальное: сопли, сера из ушей, сперма, кал, газ, моча, вагинальная слизь, мокрота, пот \нет, пот в соцреализме встречается, трудовой, не любовный\, козявки из носа, полузасохшие комочки чего-то в углах глаз, всё это осталось за пределами внимания искусства, за редким исключением маркиза де Сада, Сальвадора Дали и других. Какие просторы для «новаторства»! Кое что у меня появляется в серии условно названной «Грязные фотографии» и в некоторых графических листах. Написать короткий рассказ, где из человека в короткое время выходят все эти выделения и исчерпать таким образом тему».
Он с облегчением захлопнул общую тетрадь в твёрдом переплёте, которая стоила пять немецких марок в мае 2000 года. В левом ухе у него что-то зашелестело, зашуршало с постукиванием, он потряс головой и на белый рабочий стол с лёгким стуком выпал коричнево-чёрный кусок серы. Понюхал – не пахнет. Он приподнялся и громко пукнул, отвратительно дал себя знать лук съеденный за обедом. В носу что-то засвербило, он зажмурил глаза, посмотрел на свет окна через левое плечо и громко чихнул в платок. Кусок мокроты был здорового, не туберкулёзного цвета. Глаза застлали слёзы, а из носа потекло. Он вытер уголки глаз, за пальцем потянулась тонкая ниточка и защекотала глазное яблоко.
Затем высморкался. Сопля была невинно-прозрачная, но рядом покоилась бледная, зеленоватая козявка, своей отвратительной пластиночной бесформенностью напомнившая ему такую же отвратительную Теорию хаоса. Намокли подмышки, но грозные алюминиевые квасцы заглушили запах спортзала. Мочевой пузырь дал сигнал. Лучезаров писал по настроению: 1- в раковину, 2- в унитаз стоя, 3 – туда же, но сидя. В этот раз настроение было №2 и он с обычным интересом наблюдал полёт струи мочи, сплющенной при выходе из головки члена, затем, странно закручивающийся в себе по неведомым ему физическим законам и падающей в унитаз красивой плавной дугой. Брызги летели во все стороны, поэтому он чаще писал сидя, как и бедные женщины. Запах напомнил, что вчера в гостях, его угощали спаржей со сливочным растопленным маслом. Почему-то он пукнул не в начале, а в конце мочеиспускания, рационального объяснения этому он не нашел и оставил это событие в кладовке с нераскрытыми тайнами тела.
Налетела мгновенная похоть, в это утро у него была эрекция. Расстелил подштанники любовницы на стол в ванной, плюнул в левую руку, обхватил головку и поехал. Средний палец правой руки, смоченный той же слюной, воткнул себе в задницу и начал дрочить простату. Оргазм не залежался; подавляя рык в глотке, он спустил целое озерко спермы на красные трусы, твёрдые как картон от предыдущих мастурбаций. Поколебавшись немного, он с кисельным звуком всосал в себя всё озерко. Вкус был сладковатый, а не солёный или горький. Повесил сушиться трусы, сполоснулся и прилёг отдохнуть.
Отдохнуть не вышло, громогласный пук, с каким-то даже трубным воем, поднял его с лежанки. Лучезаров с натугой, но без особых проблем покакал. Полюбовался на почти идеальную спираль кала, удивительно напоминавшую спираль нашей родной Галактики – Млечный путь, и в очередной раз подивился единству всего во Вселенной. Хотя чему тут было удивляться: в момент Большого взрыва \или любого другого акта творения\ родилось всё вещество, в том числе и наше дерьмо. Другая мысль осенила его чело, когда он разглядел устрашающую толщину начала спирали. При таком диаметре анального отверстия, его мог бы трахнуть даже осёл, если говорить о гомосексуальном скотоложестве. Но он не задержался на этой фантазии. Его теперь занимал другой вопрос: что делала душа во время всех этих естественных \и не очень\ отправлений? Было ли ей отвратительно, приятно или безразлично?
© Copyright: Вадим Филимонов, 2008
К художнику Лучезарову вопросов нет. Персонаж литературный на него не ответит, ибо он некий фантом автора. А вот к автору вопросы очевидны. Каких целеполаганий, смысловых и художественных, он придерживался при написании, и какие из них ему удалось реализовать в этом тексте, столь нафаршированном малоприглядными физиологизмами, в силу чего натурализм просто зашкаливает? Ради чего он пошёл на такое растабуирование, ведь в человеческом общежитии не принято афишировать некоторые интимные подробности частной жизни? Всегда считалось неприличным такое поведение. Сказать, что автор любуется действиями своего персонажа, никак нельзя. Скорее это любопытство ребёнка, подглядывающего в дырочку общественного туалета и потом описывающего увиденное. Но если проследить за теми мыслями и ощущениями, которыми автор наделяет своего персонажа, то напрашивается соображение, уж не имеем ли мы дело с некоторой исповедью самого автора, не отслеживаем ли мы его переживания и ощущения. Но нет. Это, видно, полёт его фантазии и воображения. Правда, хочется спросить автора, а что делала в это время его душа?
И тут опять может возникнуть вполне законный вопрос: « А это какое отношение имеет к вашему спору?» Тогда я отвечу, что, чтобы ответить на этот и последующие вопросы, стоит привести ещё одну публикацию, которая, на мой взгляд, имеет отношение к обсуждаемой проблеме. Речь идёт вот о таком опусе.
Большой парк
Серо-застывшие в хрустящем переохлаждении листья размеренно раскачивались в самоубийственном полете сквозь нежные волны осеннего воздуха. Многоэтажная крепость ветра колыбельно укачивала их и передавала из слоя в слой, неизменно выстраивая ласковую лестницу материнских поцелуев. Листья повиновались, овеянные будто бы сладостной прохладной дремотой, и лишь неспешно дирижировали растянутый консонанс, обращаясь ритмом к окружающему пейзажу. Небо катилось по земле в зеркальном лабиринте луж. Облака затачивали кость голландского конька и скользили по водной глади, то и дело прикасаясь к невесомости.
Поднимаю руку вверх и мысленно веду палец по изломанному контуру ветки, вплетенной крысиным хвостом в общий клубок Короля. Слух обездвижен бронзовыми раскатами тяжеловесного перезвона и я чувствую, как в небрежном колебании колокола бьются о ржавые стенки моего черепа. Помню, как ребенком любил касаться терракотовых игрушек в чердачном сундуке, как завороженно любовался накрахмаленной юбкой "Schokoladenmadchen" на репродукции в папином кабинете, как опускал ладонь в прохладу изразца, выложенного вдоль столовых тумб, и как трепетно перелистывал гравюры Бонапарда в спрятанной за стекло энциклопедии. Как же любил я касаться этих воспоминаний, которые так беспощадно оборвал Огонь.
***
Вальс малых архитектурных форм. Скульптурные изгибы гермы контрастируют с изодранным известняком лестниц Большого Парка и этот контраст впивается горячей иглой в податливое глазное яблоко. Под ногами ломаются ребра травы. Скромный парковый мост сквозь давно зазеленевшую воды и тихие размышления в такт дыханию умершего пруда. А потом, в чуть задержавшийся полдень, я видел их сожженные останки в исчезнувших интерьерах прошлого. И словно бы сгорели не дотла, а остались детали, терзающие по ночам до сих пор: словно бы реснички нашей маленькой девочки дрожали под вибрирующим шагом пожарного, и будто бы золотистые волосы матери переливались на растаявшем по полу солнце, и все так ярко запечатлелось в моей душе, что эти образы срослись со мной. Шагаю по лестнице и слышу, как за спиной бредет пропахшая гарью толпа.
***
Наконец я вновь вернулся к основной аллее, по которой катились винно-бордовые лужи. Листья флеботомировали себя и распластались по липкой от всепожирающего гниения земле. На деревянной площадке играли дети, протирая ладошками лавочные доски от заноз, и у качающегося на разукрашенной лошадке мальчика пошла кровь из носа. Природа тихо засыпала, окрашиваясь сумрачным перламутром осени; из парка постепенно исчезало движение и я начинал пугаться случайно доносящимся редким голосам. Вечер - воистину лучшее время суток. Покидавшие парк люди вернутся в уютные квартиры и кухонные шторы обольются электрическим светом, и темнота мягкими руками выжмет до последней капли небо над нашей головой.
Я поднял лицо вверх до хруста в шейных суставах и начал разглядывать созвездия, про которые так часто говорила мама, укладывая меня в постель. Помню, как выкатились ее глаза, когда я затягивал шнур вокруг ее белоснежной шеи, и как она боязливо смотрела на меня, и все время пыталась плакать. Тогда я увидел целую бездну нелюбви в ее глазах, но неужели она действительно перестала меня любить? И вот я обращаюсь к созвездиям в надежде, что меня услышит мама, и только говорю:"Неужели ты разлюбила меня, разлюбила?" А потом еще одни глаза, и еще одни. Шесть - красивая цифра, можно рисовать шестерку на листе и водить глазами по ее изогнутой шее; туда-обратно, туда-обратно.
К горлу подступило самое гадкое из оставшихся воспоминаний. В какой-то момент они все начали остывать. Я сидел в центре комнаты, в которой все сияло приятной ностальгией, и держал их за руки, разглядывая драпировку "Шоколадницы" и разговаривая с мамой, папой и сестрой. Мы любили почесать языком по вечерам, когда все отрывались от дел и ознаменовывали начало свободного вечера получасовым ужином в кругу самых родных и любимых. По вторникам мама запекала тыкву и я ненавидел ее, а папа последние пять лет сильно кашлял и иногда перебивал мои рассказы, но я все равно вспоминаю с трепетом наши семейные традиции. И когда я почувствовал, что жизнь убегает из этих красивых, знакомых рук, я обезумел. Я начал царапаться, выдернул вскрывающий письма нож из деревянной подставки на отцовском рабочем столе и начал колоть их предплечья, начал кромсать, и грызть, и резать их руки и грудь, и я забирался руками в еще теплые раны, и кричал, и кричал, и размазывал по лицу горячую кровь, и отчаянно плакал. Почему все настолько пусто?
***
Обессиленный бесконечными мыслями, я свернул в ближайшую рощу и побрел словно в беспамятстве, спотыкаясь о крутые дубовые корни. Стало совсем темно. Почву сводило судорогой, а я устал этому сопротивляться. Прислонившись к толстому стволу, я сполз к его подножию, улегшись на мокрый мох и рыжие разбросанные листья. Я отбежал от ледяных тел, которые стали невыносимо чужим мне мясом. Я зажмурил глаза, щеки неустанно разрезали слезы, я достал зажигалку, провел по ее тугому колесику дрожащим большим пальцем и кинул на пол, сразу же отчаянно бросившись к выходу. Я выбрался из дома, бежал и бежал, что есть силы, и спрятался в одной из рощиц этого Большого Парка до тех пор, пока рассветное солнце нового дня не успокоило клокочущих в моем сердце демонов.
Сон все больше подступает к векам. Сегодня я больше не хочу никуда уходить. Я лежу под толстым стволом старого-старого дерева, подложив себе локоть под ухо, и все время вспоминаю, какими же счастливыми были эти маленькие секретные радости моего детства. Пока я его не сжег.
© Copyright: Сладкий Героин, 2016
И опять те же вопросы. Какие смысловые и художественные цели преследовал автор, со столь провокационным ником, описывая подробности мерзких преступлений, совершённых подростком под влияниями демонов его сердца.
И в самый раз вспомнить шолоховский отрывок. Вновь вернуться в реалии того убийства молодой женщины. Зачем писателю потрясать сознание читателя подробностями этой кровавой расправы? Да затем, чтобы он, читатель, проникся трагизмом Гражданской войны, понял, как обесцениваются человеческие жизни в её горниле, как дезавуируются основные нравственные нормы в её обстоятельствах.
И персонаж из «Большого парка», убивший мать, отца и сестру. «А потом еще одни глаза, и еще одни. Шесть - красивая цифра». И жалость у него только к себе: исчезли с этими убийствами радости его детства. Ему плохо. У него депрессия. Страдающей стороной у автора является убийца.
Но очевидно, что не менее страдающей стороной может быть ещё сознание, не имеющие противоядия такой авторской позиции. Это сознание подрастающего поколения. Ведь его сознание - это так называемое апеллирующее сознание. Сознание, наполненное вопросами и ищущее ответы вне себя. Находящее их принимающее их как руководство к пониманию и поступкам. Опрометчиво было заявлять, что упомянутые здесь публикации могут на прямую повлиять на чьё-то поведение. Но то, что они находятся в опасном сегодня тренде, столь широко представленном в современном общественном сознании, это очевидно. Тренд этот связан с детабуизацией, со снятием запретов и ограничений в морально-нравственной сфере общества. Он связан с десакрализацией, со снятием ореола святости с многих мировоззренческих и религиозных установок в современном людском общежитии. Именно десакрализация смыслового поля понятия «жизнь» в сознании девушек, учинивших кровавую расправу над животными ради развлечения, и была главной причиной их преступных мотивов. И тут уже возникают вопросы и обществу: « Почему такие процессы в нём происходят?» и к редакторам и авторам «Proza. ru“: «Понимают ли они, чему такие публикации могут способствовать?»