Русская песня. Часть 1. Рассказ матери

Валерий Мухин Псков
          Песня – душа народа
                Народная мудрость               

                - В начале прошлого века из деревни Гнездово, Старицкого района Тверской области, где мне суждено было родиться, вырасти и повзрослеть, вышли два закадычных друга, Николай Мухин и Андрей Лопатинский, живший по соседству со своими родителями. Вышли, с целью побродить по свету да найти себе невест, создать молодые семьи и обосноваться у себя дома в Гнездово на жительство.
          Деревню свою они любили. Деревня была не из бедных. Люди  работящие, лодырей не терпели. Во всём был порядок и согласие.
          Но, конечно, с целью побродить по свету, не означало – обойти весь свет. Друзья примерно знали, куда они идут и где надо искать свою половинку. А кроме тверских девушек, коренных красавиц-землячек, им никто и не нужен был.
          Но всё же, походили по родимой тверской сторонке, поприсматривались, да поприслушивались…
          И не успокоились, пока не пришли в отдалённую деревню Афанасьево, в Тверском районе. Здесь, среди местных молодых красавиц, они насмотрели и познакомились с хорошенькими сёстрами Дуней и Варей. Завязалась дружба.
          Встречались недолго, и вот уговорили родителей  поехать сватать невест.
          Вскоре Николай женился на Дуне - это были мои будущие родители.  А Андрей женился на Варе, и, хотя Николай и Андрей не были братьями, семья Андрея была нам, как родная. И поэтому мы, дети, их звали тётя Варя и дядя Андрей.
          Гнездовские жители хорошо приняли молодых девушек, оценив  по заслугам их порядочность, любовь к земле, кротость и доброту…
         Молодые вскоре отделились от родителей. С помощью людей выстроили себе по домику, и, конечно, по соседству.
         
          - Жизнь пошла своим чередом, их семьи стали прибавляться. Моя  мама родила первенца. Это была девочка Настя – моя старшая сестра. А меня назвали Шурой, полным именем Александра, значит. 
          И родилась я 20 апреля 1917 года. Получалось - как по расписанию, мама рожала через каждые два года по девочке. Я была шестой после Насти, Мани, Пани, Веры, Нади. После меня ещё родились Таня и Валя.
          Наконец-то родились и трое мальчиков, а всего у мамы было 13 детей, но последние пять детей – три мальчика и две девочки умерли в младенчестве. А самый младший Коля родился очень слабеньким и жил только 12 часов.
          Я помню, как у нас в доме было одновременно два гробика.
          И я, - было дело, в восемь лет  умирала от кори. Ближайшая больница находилась в двадцати пяти километрах от дома. Как рассказывали мама и сестра Маня, меня повезли в больницу, не надеясь на лучшее. Мама управляла молодым жеребцом, а Маня держала меня на руках, закутанную в одеяло. Когда проезжали очередную деревню, это было ранним зимним утром, я из одеяла пропищала:
          - Ма-ам, дымком пахнет…
          Люди топили печи.
          Мои обрадовались, что я жива, и погнали коня ещё быстрее. И я тогда, слава Богу, выздоровела.
         
          - У дяди Андрея и тёти Варюши семья тоже прибавилась. У них родились сын и дочь.
          У нас в Гнездово была своя церковь, свой приход, а поэтому было село, а не деревня. В селе была мельница и частная кузница.  Почти в самом центре села была большая, оставшаяся после барина Нарышкина усадьба, - дом, где позднее образовалась первая коммуна, и большой пруд, где летом купались, а мужики и молодёжь прямо сенными корзинами ловили карасей, выгоняя их из-под тряской прибрежной травы.
           В селе было около сорока домов. В каждом - своё налаженное хозяйство: лошадь, корова или две, овцы, свиньи и много домашней птицы. Огромное стадо коров, а с ними и овец, каждое утро выгонялось на пастбище. Пасли стадо опытные пастухи, надёжные, знающие своё дело.
           В каждом доме были многодетные семьи. Всем моим сёстрам и мне хватало подруг и парней.
          Родителей чтили и уважали. И не столько потому, что пятая заповедь гласит по Божьим законам: - «Чти отца твоего и матерь твою»,  а потому что не только у христиан, но ещё и прежде христианства, у русских, всегда было в обычае, чтобы младшие уважали и почитали старших, особенно дети родителей.
           Это был один из негласных устоев нашей русской жизни.

*****

          Тут мать сделала паузу, чтобы попить водички, а Света, до сих пор молчавшая, заговорила вдруг каким-то таинственным полушёпотом:
- Бабушка, как же это всё здорово, о чём ты рассказываешь. Это интересней любых современных боевиков, ей-ей, тошно от них. Ну, давай, давай – продолжай дальше…
- Пусть бабушка чуть передохнёт, - вмешался я, тоже уже заведённый её рассказом, - а я вам пока расскажу, какая там вокруг Гнездово красотища, какие пейзажи. Сколько раз там бывал - нельзя наглядеться! Сама местность вокруг - плавно-холмистая, природа под стать русскому человеку – суровая и красивая во все времена года.
          Недаром Пушкин, будучи в небольшом живописном сельце Павловском Старицкого уезда Тверской губернии, имении доброго знакомого поэта Павла Ивановича Вульфа, что всего в двух десятках километров от Гнездово, гениально описал  нашу русскую природу:

                Мороз и солнце; день чудесный!
                Ещё ты дремлешь, друг прелестный –
                Пора, красавица, проснись:
                Открой, сомкнуты негой взоры 
                Навстречу северной Авроры,
                Звездою севера явись!

                Вечор, ты помнишь, вьюга злилась,
                На мутном небе мгла носилась;
                Луна, как бледное пятно,
                Сквозь тучи мрачные желтела,
                И ты печальная сидела –
                А нынче… погляди в окно:

                Под голубыми небесами
                Великолепными коврами,
                Блестя на солнце, снег лежит;
                Прозрачный лес один чернеет,
                И ель сквозь иней зеленеет,
                И речка подо льдом блестит…

          Там же в Павловском, Пушкин написал одно из прекрасных стихотворений классической русской лирики, посвящённое племяннице Вульфа – Катеньке Вельяшевой - «Подъезжая под Ижоры»:

                Подъезжая под Ижоры,
                Я взглянул на небеса
                И воспомнил ваши взоры,
                Ваши синие глаза…

           А немного позднее в Старице после святочного январского бала, в 1829 году, где от души вальсировали два приятеля – бывший дерптский студент, кумир местных красавиц Алексей Вульф и «первенствующий поэт русский» Александр Пушкин, приглашённый на праздники в Старицу матерью Вульфа, Пушкин посвящает Вельяшевой изящное и шутливое стихотворение:

                Упиваясь неприятно
                Хмелем светской суеты,
                Позабуду, вероятно,
                Ваши милые черты,
   
                Лёгкий стан, движений стройность,
                Осторожный разговор,
                Эту скромную спокойность,
                Хитрый смех и хитрый взор.

                Если ж нет… по прежню следу,
                В ваши милые края
                Через год опять заеду
                И влюблюсь до ноября.
               
           В Вульфовских поместьях Старицкого уезда – в Бернове, Малинниках, Павловском, Пушкин бывал неоднократно в1828 – 1833 годах. В письме к Дельвигу Пушкин писал: «Здесь мне очень весело, ибо я деревенскую жизнь очень люблю».
          - Ну, батя, ты даёшь! – воскликнула Лена – откуда ты всё знаешь?
          - Читать надо больше, голубушка.

*****
Немного отдохнув, мать продолжила свой рассказ:
          - Время, о котором я вспоминаю, про наши «милые края», относится примерно к 1928 - 1933 годам, т. е. после Пушкина прошло уже 100 лет.
Вокруг Гнездово было много лесов, а через небольшое поле стояла светлая берёзовая роща – Овсянище, куда ходили за грибами, а на Троицу ломать берёзовые ветки. Село находилось далеко от центра и железных дорог, на границе Тверской и Московской областей.
          До Калинина (Твери) было 65 километров, до Старицы – тринадцать. Позднее, после войны, автобус из Калинина ходил до Микулино, а это от нас в десяти километрах. Когда мы приезжали  в Гнездово, к сёстрам, предупреждали их телеграммой, и они нас всегда встречали  в Микулино на лошадке.
          Странно, но ощущения того, что Гнездово находилось где-то на задворках жизни, не было. Если бы в то время можно было посмотреть на деревню со стороны, то она была похожа на большущий муравейник, где жизнь кипела и бурлила. Не было необработанного клочка земли.    Остальная земля была отведена под выпас или под сенокос. И стар, и млад
работали в поле, на огороде – на земле. Занимались животноводством и птицеводством. Заготавливали на зиму дрова, занимались строительством, растили детей.
          И не было моды, чтобы дети поголовно покидали родные гнёзда.
          Но денег у крестьян не было. Излишки – зерно, лён, коноплю, овощи, фрукты продать было негде.
          Рынок был только в Калинине.
          Поэтому в каждом доме главы семьи подрабатывали отхожим промыслом, кто где, и назывались они сезонниками. Мой отец и дядя Андрей Лопатинский тоже два раза в году ездили в Москву, после срочных дел – сева и сенокоса, и после уборочной кампании.
          Работали в Москве печниками на фабриках и заводах, а также и у богатых хозяев, их и в ту пору было много, но не так как нынче: миллионер на миллионере.

*****
         
           - Мне запомнился этот счастливый период жизни, когда вся наша семья была в сборе, старшие сёстры ещё были не замужем, а я уже была почти взрослая. У нас был обычный деревенский дом со всеми надворными постройками для скота. Большой план земли под огород и сад. Дом был окружён огромными живописными берёзами, клёнами и тополями.
          В доме была одна большая комната, перегороженная переборками для кровати бабушки и для кровати отца с мамой. В комнате стояла ещё одна маленькая деревянная кровать для старших сестёр, которые поочерёдно ходили в невестах. Мы же, детвора, спали все на полу вповалку на соломенных матрасах под тёплыми одеялами. У нас было всегда весело. Я не помню ни одной существенной потасовки.
          В доме также была большая кухня, где мы собирались часто за столом просто так - попеть, иногда и под гармошку, благо недостатка в гармонистах в деревне не было.

          - Вот-вот, бабушка, про песни, про песни расскажи, что вы пели? – Сразу оживилась Света и настроилась слушать дальше. Света ходила в музыкалку и эта тема была ей не безразлична.
                - Да, погоди, расскажу и про песни, только не суетись. У нас       был очень хороший отец – мы называли его папашкой и  очень любили, понимали с полуслова. Он был настоящим русским богатырём – сильным, красивым и добрым. И всё умел, потому что был мастером на все руки, как говорится, - и по дереву, и по металлу.
          А как он пел! Голос у него был сильный, красивый баритон, он очень любил наши русские песни и нам, своим детям навсегда привил эту любовь. В доме часто звучали: «Когда б имел златые горы», «Из-за острова на стрежень», «Когда я на почте служил ямщиком», «Ах, вы сени мои сени», «Летят утки», «Ой, полна, полна коробушка», «Ах, ты душечка», «Бывали дни весёлые» и многие другие - всех не перечислишь.
          Помню, как с дядей Андреем они пели дуэтом своего любимого «Ермака». Каждый аккуратно вытягивал свою партию, и в голосах звучала такая мощь, что стены дрожали. Мы все цепенели, зачарованные:

                Ревела буря, дождь шуме-е-л,
                Во мраке молнии блиста-а-ли…
         
           А тут же и все, дружно и с охотой подхватывали:               
               
                И беспрерывно гром греме-е-л,
                И ве-е-тры в дебрях бушевали…

           А когда пели мамину любимую – про «Бродягу» - и доходили до куплета:

                Отец твой давно уж в могиле,
                Сырою землёю зарыт,
                А брат твой давно уж в Сибири,
                Давно кандалами звенит…    

           - я всегда сидела с мокрыми глазами, а младшие Таня и Валя ревели в голос.   
Ведь наш народ очень музыкален и всегда в любые самые древние времена песня играла огромную роль в его жизни.
Некоторые песни поют, другие – голосят, третьи – выкликают, плачут… Каждая песня выражала какое-то конкретное действие.
Есть и артельные песни, каждая из которых сопровождала какой-то рабочий процесс. Например – песни бурлацкие.
Были песни, олицетворяющие общение с лесными духами, проводы в армию, заклинание весны.
Русская народная песня – была не той музыкой, которая живёт в  нашем современном понимании. Она была скорее исключительно живым общением со слушающей аудиторией самого народного исполнителя. И даже типичные русские частушки являются не чем иным, как бытовыми песнями.
Словам некоторых старинных русских песен было несколько сотен лет, но всё равно каждый раз они исполнялись по-разному: с чувством сопричастности с тем, о чём поётся в песне.
- Прости, что перебиваю, мать, но хочется подчеркнуть этот важный момент о словах, - вообще о содержании песен. Слова потому и были близки и дороги каждому, что они были выстраданы временем и самой жизнью народа. Но надо сказать, что песня в послевоенное время (я уже очень хорошо помню, а тем более и в довоенное время) ещё играла огромную роль в жизни русского крестьянства, да и народа в целом. Пели не только русские, но и прекрасные советские песни.
          Пели, когда отдыхали; пели, когда работали, казалось совершенно уставшие уже люди: когда теребили лён или молотили зерно….
          - Да, да, да, сынок, и я как раз об этом хочу сказать. Это удивительно, что песня была всегда рядом: и в праздники, и в будни, и в радости, и в горе. Её пели в дни веселий и похорон, потому что песня, русская песня, отражала саму жизнь – в ней самой жила многострадальная и такая богатая русская душа. С песней обретали силу, надежду и веру. Кстати, Валерий, у тебя же есть об этом стихи…
          - Сейчас вспомню, может быть, ты имеешь в виду вот эти:

                Песня
               
                Среди запутанных дорог
                Земли моей многострадальной
                Я был доверчив, одинок
                И заколдован песней дальней.

                Идя под вечер на простор, 
                Я к ней случайно как-то вышел.
                И ею брежу до сих пор, -
                Как будто что-то не расслышал.

                Средь голубого моря льна,
                Среди лесной осенней сказки
                Мне часто слышалась она
                В какой-то жалостной окраске.

                И открывался смысл большой,
                Ломавший к истине барьеры,
                Что мир, без песни за душой,
                Как жизнь без правды или веры.   

            *****
      
           - Кроме всех сельскохозяйственных работ и отъездов в Москву, папашка наш ещё занимался садоводством. У нас был большой яблоневый сад, а также сливы, вишни, и было много разной смородины.
          Отец читал академика Мичурина и однажды вывел для нас тогда новый сорт ягод, скрестив красную смородину с крыжовником.
          Я помню эти ягодки продолговатой формы, жёлтого цвета, кисловатые, но вкусные.
          Посреди ухоженного сада стояла большая красивая яблоня. Мы прозвали её «дурочка», и вот за что. На яблоне росли изумительной красоты кругло-приплюснутые яблочки. Созревая, плоды были прозрачными (видны были семечки), розового цвета без единой червоточины.
          Но, Боже, какие эти яблоки были горькие! Их и поросята не ели. Яблоки висели до морозов, но мы ходили к «дурочке» во все времена года, особенно весной, во время цветения. Тогда наша «дурочка» превращалась в невесту, и мы сидели под ней на скамейке.
          Отец выращивал малину, сладкую и крупную, по форме и величине напоминающую напёрсток. В жизни своей такой малины я больше не видала.
          За его трудолюбие, порядочность и честность, за его высокий авторитет среди крестьян после роспуска коммуны, при создании в Гнездово колхоза,  его избрали первым председателем. На этом посту  председателя колхоза «Активист» - в 1939 году он и умер.

          - Мама наша, Евдокия Андреевна, была добрая и ласковая, отзывчивая и работящая. Мы её очень любили и слушались. С нами она возилась, как наседка с цыплятами. Она была неграмотная и всегда, где надо было расписаться в документе, – ставила крестик.
          Но она любила русские сказки, былины и песни, и многие из них знала наизусть и пела сама, и вместе с отцом.
          Казалось, что весь сказочный русский мир был ей известен, а передавала она его через поговорки, пословицы, и присказки. Последние почти не сходили у неё с языка. Мы, дети, затаив дыхание, слушали рассказы о русских богатырях Илье Муромце, Добрыне Никитиче, Алёше Поповиче.

«То не белая берёза к земле клонится,
Не шелковая трава преклоняется, -
То сын перед матерью поклоняется,
Кланялся Добрынюшка родной матушке:
Просит он великого благословения…»

                - Рассказывала о злом Соловье-разбойнике и Змее Горыныче. Она знала сказки Пушкина и передавала их своими словами, но так что слушать было очень интересно.
          Она очень любила книги, и часто кого-нибудь просила ей почитать. И мы, дети, а позднее и внуки никогда не отказывали ей, выбирая интересные книги, и читали вслух. И часто можно было видеть слезинки в её глазах. Так она жалела, что не была обучена грамоте. Кстати, мы поняли это уже потом, что чтение вслух очень развивает речь, дикцию, произношение, да и грамотность, и общительность. Прививает любовь к родному русскому языку.
         
           - Бабушка, отцова мать, Ирина Ивановна жила с нами, хотя на своей улице жила её дочь Александра Афанасьевна с семьёй – муж и трое детей - два мальчика и девочка. Они между собой не ладили – всё время ссорились, и бабушка говорила:
          - Мне у вас с девочками спокойней.
          Бабушкина дочь Александра Афанасьевна, родная сестра моего отца, была прекрасным человеком. Она крестила всех нас, детей, и мы все её звали не крёстной, а ласково – Лёлечкой.
          Муж её, дядя Ваня, шумный говорун и несусветный пьяница, пил всё подряд, что ему, хоть немного напоминало хмель: водку, самогон, одеколон, денатурат... Лёлечка с ним боролась, как могла – прятала принесённые им бутылки. Правда, он всегда их находил, но каждый раз, перевернув всё вверх дном. Однажды Лёлечка сказала: - «Ну, уж эту бутылку не найдёт!»
          А он нашёл-таки – в яслях у коровы!

*****

           - В доме среди сестёр у нас был относительный порядок. Все домашние работы были распределены между нами.
          Старшая сестра Настя была освобождена от бытовых забот. Она была белошвейка, обшивала всю семью на машинке «Зингер», привезённой отцом из Москвы.
          Помню, как зимой стояла в доме кросна – этот самодельный деревянный ткацкий стан, на котором Настя ткала льняные новины, расшивала полотенца и скатерти цветными нитками и мережкой. Перед этим новины долго отбеливали, расстилая на снегу или весной на чистой молодой травке, на солнце. После из этого холста шили постельное бельё, ночные сорочки, станушки, а из первосортного, тонкого – строчили праздничные летние платья, а папашке косоворотки, расшивая их мережкой и петухами.
          Кажется, чего проще – раскроил полотно, сшил рубашку и носи на здоровье. Но рубашка изо льна сегодня почти всеми забыта. Конечно, выращивание льна – трудоёмкий процесс, но зато, как хорошо изделие из него для тела! Ведь всё натуральное, не то, что мы сейчас носим – химию.
       
          - Приятно смотреть на поле цветущего льна. Выйдешь в такое поле, смотришь вдаль, кругом сине-сине, - синяя воздушная дымка.
          Льняное семя сеют в хорошо обработанную пашню весной, вместе с яровыми культурами. Появившиеся всходы пропалывают не меньше двух раз за лето. Когда созреет лён, головки будут медного цвета. Его теребят, связывают в снопы, выставляют на полосе в бабки для полного вызревания. Потом привозят домой, сушат снопы в риге, потом молотят, выколачивая семя. Везут на маслобойку, получают ароматное льняное масло – теперь уж всеми забытое на вкус.
          Тресту же везли в поле, расстилали тонким слоем рядками на стлище – луговину, и агроном следил, когда будет готово, в зависимости от погоды.
          Иногда эту операцию заменяли мочилом.
          В яму с водой погружали тресту. Она мокла до готовности. Потом её  хорошенько высушивали и мяли в самодельных ручных мялках, пропуская через зубчатые ребристые валки. Пропускали несколько раз, чтобы хорошо раздробить стволики. Потом лён трепали вручную деревянными трепалками, выколачивая костру. Получали волокно, чесали его гребёнками, отделяя чистое волокно от хлопка. Потом делали мыканки, одевали их на гребень и пряли пряжу, вручную наматывая её на веретено или, у кого есть, ножную прялку.
          Вот я вам описала ручной деревенский способ обработки льна от начала до конца, который был в деревнях до появления льнозаводов и колхозов.
          Впоследствии льнозавод получал от колхоза готовую тресту, после её просушки в риге, и выдавал готовое, разложенное по сортам льноволокно, колхозам.
          Наш районный льнозавод выстроили в 12 километрах от Гнездово. А на стройку-то ушли кирпичи нашей церкви, специально разрушенной для этого. Конечно, льнозавод во многом облегчил крестьянский труд. И хорошо делал льнозавод своё дело до тех пор, пока обедневшие колхозы не перестали производить лён. Сейчас уже редкость, где  сеют лён, и то занимаются только льнотрестой, а не производством масла.

*****

          Между тем дело шло к полночи, и за окнами воцарилась послегрозовая тишина. В полутёмном уюте дачного домика слышались тихое потрескивание свечей и спокойный завораживающий голос матери.
    Все уже лежали на своих кроватях, одна мать сидела в кресле в центре комнаты и неспешно распутывала клубок памяти, открывая нам всё новые и новые картинки своей удивительной судьбы. Память всё сохранила. И поэтому спать не хотелось, а хотелось слушать и слушать дальше. А когда мать сделала небольшую паузу, чтобы поправить покосившуюся свечу, встревоженная внучка сразу забеспокоилась:
                - Ну, бабушка, только не останавливайся, продолжай, продолжай дальше…
          - Ладно, хорошо, мне хочется вспомнить о том, как у нас в деревне Гнездово организовалась коммуна.
          Это было интересно и ново.
          Наверно, года за два до колхозов в 1929 году к нам в Гнездово приехали красноармейцы в формах. Их было семь человек парней, а возглавлял эту группу Понтяков Константин Игнатьевич.
          Они разместились в пустующей барской усадьбе Нарышкина – двухэтажном деревянном доме, недавно покинутом жильцами. Государство дало красноармейцам предписание, что и как делать, с чего начинать.
          Они сразу бросили клич – вступать в коммуну. Бедняков, бобылей в округе было много, и они с охотой поехали в коммуну. Понтяков, хоть и молод был, но   организатор хороший, умно и строго повёл дело. Люди привозили на тачках свой скарб.
          И даже многодетные семьи получали жильё, работу.
          Так и пошло дело.
          Со временем в хозяйстве коммуны появились лошадь, корова, козы, куры…
          Поля у барина Нарышкина вокруг усадьбы были хорошие, разработанные, удобренные, и коммунары весной засеяли поля и огороды.
          На первом собрании коммунары, а у них был уже порядочный коллектив, назвали свою коммуну «Красноармеец». Председателем коммуны был избран Константин Игнатьевич Понтяков. Вечерами коммунары приходили к нам в Гнездово на молодёжные сходки, вечера и гулянки, танцы под гармошку.
          Там же Понтяков познакомился с моей сестрой Верой. Ей шёл семнадцатый год, и она была настоящей русской красавицей, к тому же очень работящей и крепкой. У неё был низкий бархатистый голос и спокойный, покладистый характер.
          После недолгих встреч была сыграна первая в коммуне свадьба. Моя Верочка стала коммунаркой и перешла от нас жить к мужу в коммуну.
          У них была маленькая комнатка. Веру выбрали в повара. Кухня у них была барская, хорошая, просторная. Люди получали трёхразовое питание. Ели тут же при кухне, в зале.
          В этом барском доме была небольшая благоустроенная сцена и небольшой зрительный зал. Со временем мы, деревенская молодёжь и пионеры, часто выступали на сцене – пионеры с пирамидами, а мы со стихами да песнями. Как-то папашка предложил мне выучить стихотворение «Пролог», автора я не запомнила, да и он вряд ли знал. Я читала со сцены, сколько лет прошло – а помню:
               
                Страна цветущая большая:
                Поля, заводы и пески…
                От Грозного до Николая
                Тебя крошили на куски.

                Века надеждами не льстили,
                Давили злобно, не любя.
                То бороду тебе растили,
                То брили начисто тебя.

                И от твоей жирели плоти,
                И надругались над тобой.   
                Тащила ты свои лохмотья
                По пашне и по мостовой.

                Но ты простишь свои обиды
                Тому, кто их понять не мог.
                Проклятые шипели гниды,
                И был низвергнут трон и Бог.
   
                ……………………………….
                И царь в брильянтовой порфире
                Навек упал к твоим ногам.

          - Я неоднократно декламировала его тогда и позже, при случае.
          Мне тоже довелось пожить в коммуне. Я нянчила новорождённую Розочку, появившуюся у Верочки и Константина Игнатьевича. Был создан детский сад-ясли для приехавших детей. Коммуна потихоньку процветала, а люди приезжали из более отдалённых районов. Наша коммуна просуществовала около 3-х лет, и с появлением в стране колхозов, была распущена в 1931 году.
          В организации и жизни коммуны главную роль сыграл её председатель Константин Понтяков. В дальнейшем он работал первым секретарём райкомов партии в нескольких районах Калининской области. За свою деятельность был награждён партией и правительством Орденом Отечественной войны 2-й степени и пятью медалями. Умер Константин Игнатьевич в 1976году в Торжке, прожив на свете 72 года. Через пять лет, умерла его жена Вера.

*****

           - Слушай, мама, - прервал я её, - а ты, как-то мне про своих соседей – Барановых рассказывала интересную историю, расскажи.
           - А- а, эту…через дорогу, напротив нашего дома, в Гнездово, жили Барановы, тётя Поля и дядя Матвей. У них рождались всё мальчики.… До третьего сына дядя Матвей был доволен и горд. Когда родился четвёртый мальчик, он побил жену, недовольный сыном. Но тётя Поля своё дело знала туго.
          Она продолжала рожать мальчиков. Не помню, сколько их было, но после каждого мальчика жена была не просто побита, а избита до неузнаваемости, а разъярённый муж кричал:
          - Утоплю этого щенка!
          Под старость тётя Поля, наконец-то, родила последнюю
 девочку – Валю. В семье все ликовали, а тётя Поля была бесконечно счастлива.
          В большинстве гнездовских семей было много детей, и было относительное равновесие между мальчиками и девочками. А так, как в нашей семье было восемь девочек, отец, - наш папашка – говорил:
          - Восемь девок – один я, куда девки – туда я!
 
           - В нашем селе была своя школа, где учились дети с первого по четвёртый класс. Мне в своей школе учиться не пришлось. Пока я подрастала, школа наша сгорела. Я со своими сверстниками ходила за три километра в Болошевскую начальную школу.
          Я до сих пор помню свою первую учительницу Серафиму Михайловну.
          Она часто в конце урока посылала меня в свою комнату, а жила она за стенкой – посмотреть который час на её будильнике, не пора ли давать звонок на перемену. Я вставала из-за парты, проходила через второй, смежный нашему, класс. Потом шла по длинному тёмному коридору, где направо была её комната, налево – комната другой учительницы. Мои подружки мне завидовали, а одна из смелых спросила:
          - Почему вы посылаете всегда Мухину?
          А учительница сказала:
          - Когда научишься понимать время на часах, буду посылать тебя.
          У меня всегда были хорошие, часто со скрипом башмачки. Нас, детей, всегда хорошо одевали. Отец два раза в год привозил нам из Москвы всё, что требовалось, знал кому что нужно в первую очередь.
          После окончания начальной школы у меня было два года свободных, и в это время меня и ещё одну из сестёр отдавали работать в няни в своей же деревне на сезон сенокоса и жатвы, где мы зарабатывали себе на отрез платья или на туфли.
         
           - Тем временем в 12 километрах от нас выстроили школу колхозной молодёжи (ШКМ) – семилетку. Я, сестра Надя и ещё 12 девочек из Гнездово поступили в эту школу. Жили все в общежитии, домой уходили только на воскресенье. В понедельник рано утром каждая девочка с рюкзаком за плечами, со своими пышками и молоком, спешили на первый урок. Надя, моя сестра, ушла из школы с 6-го класса – на неё навалили все семейные и хозяйственные заботы.
          А я окончила школу в 1934 году (мне было семнадцать лет) и в этом же году поехала в Сестрорецк, где уже жили две мои замужние сестры Настя и Маня. Мне с ними было хорошо и сытно. Они снимали жильё в частных домах недалеко друг от друга.
                У Насти тогда уже было двое детей. Муж Василий работал продавцом в магазине. (Он потом погибнет на фронте). Зарплата у него была небольшая. Сама Настя нигде не работала. Денег она никогда не давала, но всегда кормила и поила как надо.
           У Мани, тоже было две дочери. Муж Пётр работал монтажником-высотником и верхолазом – чистил заводские трубы. Денег он зарабатывал много. И Маня мне часто говорила: - «Приди во вторник – у Пети будет зарплата…». И всегда втихаря давала десяточку… А это в то время о-го-го сколько было!
           Пётр умер перед самой войной. Где-то на работе, на высоте, сильно его продуло и промочило. Подхватил воспаление лёгких. Похоронили его, а через четыре дня объявили войну.
         
           - Бабушка, - спросила нетерпеливая дочка, - а зачем ты поехала в Сестрорецк? Просто повидаться с сёстрами или…
           - Я сдала экзамены и поступила в инструментальный техникум при заводе имени Воскова.
          Этот завод был старейшим предприятием в России, основанным по указу Петра 1, для обеспечения русской армии холодным и огнестрельным оружием.
          В 1938 году я защитила диплом, получив специальность: «Техник-технолог по холодной обработке металлов резанием». Учиться было тяжело. Хотя повышенная стипендия на последнем курсе была сорок шесть рублей, мне приходилось подрабатывать вечерами в школе ЛИКБЕЗа для пожилых людей.
          С 1938 года началась моя сознательная трудовая жизнь. В этом году я приехала домой на последние каникулы с направлением в город Миасс Челябинской области на напилочный завод.
          Дома сыграли нашу свадьбу. Мой муж Сазонов Михаил Иванович с 1916 года рождения был учителем (потом директором) сельской школы.
          Кстати, Света, это твой родной прадедушка – Михаил. Дедушка у тебя – Валерий, бабушка – Валя, я – прабабушка, а он, стало быть, прадедушка.
          - Ой, бабуля-прабабуля расскажи, расскажи о нём…
          - Хорошо, о нём и его семье я вам сейчас расскажу.


*****

  - Километрах в пяти от Гнездово была деревня Рябинки. В ней жила семья Сазоновых. Отец Иван Матвеевич, мать Анна Ивановна и шестеро деток: Анна, Николай, Михаил, Маша, Валя и Александр. Мой будущий муж Михаил был третьим ребёнком в семье, но вот в школу учиться пошёл вторым.
          А случилось так. Михаил очень заинтересовался учёбой уже с
4-х летнего возраста, а к шести годам умел читать и считать. Своим любопытством он очень мешал старшему брату Николаю, неотступно лез к нему в книжки и тетрадки.
                Тогда мама его, Анна Ивановна, пошла к директору школы, и обратилась с просьбой, чтобы Мишу приняли учиться. Директор сходу отверг эту просьбу, ссылаясь на закон. Дети поступают учиться с восьми лет, а ему шесть. Настойчивая мать стала объяснять:
          - Он лезет в книжки брата, мешает ему. Возьмите, пусть он тоже учится. Обстановка в доме будет спокойная. Детей много, вечно стоит шум и гам!
          Директор выслушал. Да и без этого он знал положение в деревенских семьях. Он сам жил в школе постоянно. И сказал:
          - Ладно, пусть приходит к началу учебного года.
          В семье Михаил был единственный, кто пошёл в школу с шести лет. Теперь бы этому никто не удивился, а тогда это было большим исключением. О том, что он хорошо учился, я неоднократно слышала от Анны Ивановны, да и от его сестёр Анны и Вали. Анна, к примеру, часто говорила:
          - Я никогда не видела, чтобы его мучили какие-либо трудности в учёбе. Когда он садится учить уроки, то, кажется, что у него только и дел, что открыть книжку и закрыть её. Аня хорошо это помнит, так как первые три года учились вместе.
          А потом Михаил ушёл далеко вперёд, а её засосала домашняя работа. Она с малых лет работала очень много. Все дети, которые родились после неё, сидели на её шее. Она их нянчила. Когда она подросла до семи лет, её стали брать на полевые работы, там тоже надо было сидеть с маленькими детьми.
          Ей не удалось завершить среднее образование. Братьев же не стали останавливать. Нужен был помощник в хозяйстве - вот отец и выбрал старшую - Аню:
          - Хватит ей учиться, пусть идёт работать!
          Позднее мать, Анна Ивановна, очень сожалела, что пошла на поводу у мужа.
          Потом Аня работала в колхозе. Была в одном звене с матерью. Работали много, а хлеба получали мало. И Аня с двумя подружками пошли учиться на курсы трактористов в МТС в Телятьево. Успешно сдали экзамены, успешно закончили курсы. Преподаватели относились к ним по-доброму, по-отечески. Аня проработала на тракторе три года. Хлеба заработала на всю семью, но работа на первых тракторах была тяжёлая: завод двигателя осуществлялся вручную, кабины не было, вся пыль и грязь – в лицо…. Директор смотрел на них, таких молодых и красивых, и видно, пожалел девчат: выдал справки, что они отработали положенный срок, и могут быть свободны.
         
         - Итак, за два года до войны Аня уехала в Москву к тётке. Уже после войны Аня вышла замуж за военного, полковника Ивана Васильевича Свиридова, у которого уже была дочь Лида от первого брака.
          У них родилась ещё дочь Наташа. Иван Васильевич был большого роста, сильный и добродушный, степенный и всегда спокойный человек. Он служил в кремлёвской охране и часто сопровождал Н. С. Хрущева в заграничных поездках, в частности, в Индию и США.
  Анины сестры Валя и Маша, вместе с матерью Анной Ивановной так же, как и Аня, переехали в Москву.
Валя устроилась на работу на центральный телеграф, получила квартиру, в которой стала жить с матерью.  Маша получила жильё от госбанка, где и работала. Валя впоследствии занимала большой пост, была парторгом и года два директором центрального телеграфа, а скромная, всегда застенчивая Маша всю свою оставшуюся жизнь проработала на одном месте – служащей в Госбанке.
         
- Бабушка-прабабушка, ну расскажи же ещё про прадеда Михаила, а то совсем мало про него рассказала. Как вы познакомились? Как полюбили? Как жили?
- Света, уже поздно, - вмешался я, - прабабушка устала, да и вам спать пора, а то завтра вас не добудишься. Может, отложим до завтра, ведь у нас вторая ночь впереди…
- Нет, нет, нет, - в один голос закричали дочь и внучка. - Завтра дадут свет, и всё будет уже не так романтично, как при свечах, давай бабушка – сегодня.
           - Ну, хорошо, уговорили, о твоём прадеде, своём муже Михаиле Сазонове я свой рассказ продолжу. Он окончил в Емельянове школу, затем поступил и окончил педагогическое училище в Торжке, после этого был педагогический институт в Калинине (Твери), а как окончил, работал учителем в Емельянове, потом директором средней школы в Бродах (на Волге), ещё директором средней школы в селе Гнилицы.
          Это от нас - по направлению к Твери.
          Вот отсюда я и увезла его позже в город Миасс Челябинской области. Я уже говорила, что по окончании Сестрорецкого инструментального техникума, с дипломом и направлением на работу, я в последний раз  приехала в Гнездово на каникулы.
          А с Мишей мы были знакомы уже два года.
          У Сазоновых в Гнездово были родственники Беляевы, у которых в семье болел ребёнок. Жили они на самом краю деревни, и Миша, чтобы проехать к дому Беляевых, на велосипеде обязательно должен был проехать мимо нашего дома. Он частенько останавливался и заговаривал со мной. Потом всё чаще, а потом стал приезжать на танцы и на молодёжные вечеринки в Гнездово. Мы всегда с нетерпением ждали этих встреч. Он меня провожал на учёбу в Сестрорецк, и встречал, когда я приезжала домой на каникулы, а два последних года моей учёбы сопровождались бурной перепиской.
           Она закончилась тем, что мы договорились пожениться по окончании моей учёбы.
          Так и сделали.
          Сыграли свадьбу.
          Он покинул своё директорство в школе и поехал со мной в Миасс, имея отсрочку от воинской службы - по тогдашнему закону.
         
           - В Миассе, встав на воинский учёт, Миша сразу же был призван в армию. Я осталась одна в чужом городе, пока муж был в армии полтора  года.
          У меня родился и умер восьмимесячный сын. Миша приезжал на побывку на один месяц. Когда он снова уехал в армию, у нас всё пошло кувырком.
          Перестали приходить письма от Миши.
          На мой запрос в воинскую часть города Биробиджана был ответ:
«Сазонов М. И. болен, находится в госпитале. Состояние удовлетворительное».
          Вскоре он в сопровождении солдата приехал больной. Я тогда лежала со вторым маленьким трёхмесячным сыном в детской больнице. Вдруг я увидела в окно маму с каким-то военным. Не узнала своего Мишу.
          Ноги у него были сильно отёкшие, валенки сзади разрезаны, одутловатое лицо.
          С разрешения врача побыли мы один день и одну ночь с умирающим сынком. Последнюю.
         
           - Это было в начале 1941 года. Мы уехали с Мишей домой на родину – тверскую землю - к его матери Анне Ивановне в деревню Рябинки. Мишу положили в больницу в городе Калинине.
          В течение двух с лишним месяцев мы с его сестрой Валей два раза в неделю ходили к нему в больницу. Я не оговорилась – ходили так, как никакого транспорта тогда не было. А это не мало – шесть десятков километров. Один день мы шли туда, другой день – обратно. Иногда просились к людям переночевать. Всегда пускали и кормили ужином. День дома на отдых, и снова - к нему.
          Как-то раз, с благословения нашей мамы Анны Ивановны, мы решили добраться речным путём. Но надо было сделать крюк до речной станции Броды, что на Волге, а до неё тоже немало километров.
          Чтобы пройти это расстояние, ушёл весь день, ночью ожидали прибытия теплохода прямо на берегу. Наконец, на рассвете он появился. На берегу кроме нас было много других людей. Поднялся шум, радостные возгласы, всех переполняло желание уехать.
          Теплоход медленно взял направление к причалу на противоположном берегу. С нашего берега не видно было, сделал ли он там посадку пассажиров. А когда отошёл от причала, издал пронзительный гудок…. Причём гудел до тех пор, пока не скрылся, аж в ушах зазвенело. Мы поняли – уехать на этом теплоходе не суждено.      
            Все, кто были на берегу, отправились в путь до Калинина пешком, а это без малого сотня километров. И вот мы дошли до Калинина и до больницы. Я как сейчас вижу этот дом: мы стоим перед ним такие уставшие и измученные. Я иду в больницу, чтобы всё узнать. Валя осталась ждать на улице.
          Вдруг мне заявляют, что посетить больного может только один человек. Представляете, с каким чувством я сообщила об этом Вале:
          - Ты жена, ты должна идти, - со слезами в голосе тихо проговорила Валя. Я обняла её и пошла к Мише. В палате Миша подошёл к окну и поприветствовал сестричку рукой. Она махала, отвечая ему.
          Когда я вышла, мы с Валей ещё долго стояли с поднятыми глазами в сторону окна на третьем этаже. А затем тронулись в обратный путь. Жизнь наша находилась в самом расцвете: мне было 23 года, а Мишиной сестре – и того меньше.
         
           - В больнице Мишу уже обследовали, сделали все анализы – острое воспаление почек. Одна почка полностью отрафировалась, для операции был назначен день – 22 июня, а пока жил на сахарной диете.
          Были сделаны последние приготовления к операции…, и тут объявили войну.
          Больница сразу превратилась в военный госпиталь, а Мишу и всех, кто держался на ногах, выписали из больницы.
          Из Калинина до дома Миша шёл три дня.
          Кое-как стали жить в это неспокойное военное время.
          Далеко от деревни я вместе с другими колхозниками рыла противотанковые рвы, а Миша раз в неделю привозил нам на лошади из дома харчи.
         
           - Поздно осенью мимо нашей деревни прошли немцы на Москву. В этом же направлении летели немецкие мессершмиты и рамы с чёрными крестами на бортах. Нас не бомбили.
          В конце 1941 года наши погнали немцев назад. Мимо Гнездово последними шли каратели. Немцы в эту памятную страшную ночь топили наши русские печи. Бросали в огонь живых неощипанных кур и уток. Резали поросят, баранов – пировали всю ночь. Какой-то «добрый» каратель зашёл в нашу избу, предупредил:
          - Скажите всем, чтобы забирали из дома все припасы и прятались. Всё будем жечь!
          На рассвете вся деревня занялась огнём.
          Люди стали рыть себе землянки.
         
          А у нас в отдалённости от сгоревшего дома осталась цела рига. Раньше она служила колхозу для сушки зерна и молотьбы. И вот дядя Андрей Лопатинский (а отца-то Николая уже не было в живых) сложил в риге печку, сделав её на манер русской. Отремонтировал и утеплил стены (а был декабрь). Сколотил в три яруса нары. Дядя Андрей собрал в риге всех деревенских детей и стариков.
          Мы с Мишей спали на верхних нарах.
          Зима в1942 году была очень снежная. Все сельские дороги были занесены. И в это трудное военное время откликнулась моя сестра Вера, бывшая в то время замужем за Константином Игнатьевичем Понтяковым – тогдашним первым секретарём Кесемского райкома партии. За нами пришёл «газик», посланный Понтяковым из Кесьмы.
          Приехавшая сестра Вера рассказала, как мучились в дороге, занесённой снегом. Мест в машине было мало, взяли только маму.
         
          - Они уехали. А мы с Мишей дожили в Гнездово до ранней весны, и когда растаял снег, пошли пешком к ним в Кесьму.
          В Калинине удалось сесть в товарный поезд и приехать на станцию Овинищи.
          Оттуда я позвонила в Кесьму Константину Понтякову и через час за нами приехала сестра Вера на лошадке. Вскоре мы обнимали нашу маму, Константина Игнатьевича и детей понтяковых – Розу и Артура. Позднее, после войны у них появится третий – Валерик.
          Кесьму и кесемской район не бомбили, и немцы там не были. Но был  голод. Чтобы как-то поддержать Мишу, я ходила по деревням и меняла какие-то свои тряпки, одежду на хлеб и картошку.
          Но мой больной муж угасал.
          Лежал несколько раз в больнице, благо там главврач была хорошей подругой моей Верочки.         
          Наступило лето и 8 июня 1942 года, я родила сына Валерия.
          - Это моего дедушку? – сразу отреагировала Света.
          - Да, твоего дедушку Валерия. Миша каждый день приносил мне в больницу кастрюльку крапивных щей, подавал её в окошко родильной палаты. Был рад нашему сыну, выбирал ему хорошее имя. Наметили Борис или Валерий.
          А скоро Мише стало совсем плохо. Он скончался в больнице 30 июня, когда сыну было всего три недели. Мама моя при нём дежурила всё время. В последний день я и мама просидели около него несколько часов. Он всё время держал и гладил мою руку. И говорил уже кое-как, невнятно:
          - Иди, а то Валерка, наверно, есть захотел…
          Я поднялась, чтобы идти, а мама подала знак - остаться. Я взглядом спросила:
          - Что?..
          Мама говорит:
          - Он уходит.
          Через какое-то время я очнулась в кабинете главврача. Здесь уже были сёстры Вера и Надя, Костя, а Миша лежал на постаменте для неживых.
          Время шло. Надо было регистрировать сына, а мама, моя мудрая неграмотная мама, говорит:
          - Ты узнай там всё хорошенько. Говорят, что можно зарегистрировать ребёнка на любую фамилию. Вот умру я, и род Мухиных исчезнет…
          Так он, Валерий, к великому огорчению Мишиной родни, особенно матери Анны Ивановны Сазоновой, стал Мухиным, за что я мысленно до сих пор прошу у них прощения.