Говорят, для того, чтобы преодолеть океан печали нужна лишь капля мужества. Возможно, но всей этой премудрости Мича или Мичие, как звала её полным именем мать, не знала. Она просто жила по тем заповедям, что были когда-то даны ей бабушкой, старой якуткой.
Пройдя на лыжах больше десяти километров, поставив несколько капканов и самолов на кабана, Мича возвращалась домой. Метель, что длилась почти неделю, не давала выйти из избы, а собаки жалостливо поскуливали и просились в тайгу. Оленина давно закончилась, остался только маленький бочонок соленого чира и Мича, как только устоялась погода, ушла в лес.
Жилье её располагалось у края леса, за ним тайга расстилалась на сотни километров, а до ближайшего поселка пару дней ходу на лыжах. Но Мича ничего и никого не боялась. Внучка якутской шаманки и, первого в этих краях, отца-охотника, она знатно стреляла, знала все тропы, все речные перекаты, ягодные и грибные места. Муж ее, эвенк, ещё молодым сгинул в тайге в конце 90-х. , детей они не нажили. Так и жила Мича одна в этом краю.
Уже показались в сумерках очертанья избы, когда она увидела дым над трубой и свет в окне. Это было так неожиданно, что Мича резко остановилась, решив, что перепутала тропу. Но нет, это было ее родное подворье, да и верная сибирская лайка остановилась и глядела на нее с недоумением.
Мича сняла лыжи на крыльце и поставила их под навес, потом открыла дверь в сени и услышала равномерный стук. Взяв ружье в левую руку, правой она стремительно открыла дверь и замерла на пороге…
Навстречу ей, опираясь на палку, приспособленную под костыль, с трудом передвигаясь, шёл молодой мужчина. Короткий его полушубок, шапка и рюкзак лежали на лавке у порога, в печи во всю потрескивали дрова, чайник пускал струйку пара и Мича поняла, как сильно проголодалась. А мужчина смотрел на неё карими глазами и, казалось, ждал приговора. Мича, повесив ружье, глухо произнесла:
- Ты кто?
Мужчина, с трудом переведя вздох и понимая, что его не убили, не выгнали на мороз, произнес низким голосом:
- Я Михаил, геолог, заблудился, повредил ногу. Всё это он произнес на одном дыхании, понимая, что ему не очень рады. Но меньше всего он ожидал увидеть в этой глуши женщину. Разочарования его не было предела.
Мича вышла в сени и вытащила из рюкзака освежеванную еще утром тушку зайца. В избе, повернувшись к мужчине спиной, стала рубить её на куски. Разогрев сковороду и сложив куски мяса, она повернулась к чужаку.
Он все еще стоял, опираясь на палку и было видно, что ему это тяжело дается. Он был молод. «Лет десять разницы», -подумала Мича. Меховые штаны и толстый свитер делал его старше, но не настолько, чтобы не видеть, как лучатся глаза и ослепительно-белые зубы видны каждый раз, когда на его лице появляется гримаса боли.
Мича вымыла руки, повернулась к чужаку и глухо произнесла:
-Раздевайся и ложись на лавку. Он вскинул глаза, но потом что-то решив, все сделал, как просила эта неприветливая женщина.
Только через полчаса она поняла, что никакого перелома нет. Мешал сильный кровоподтек и опухший сустав. Это было обычное растяжение и сильный удар. Мича растёрла ногу медвежьим жиром на травах, сильно перебинтовала щиколотку и наказала не двигать ногой.
Скоро упрело мясо, запахло травками и приправами, а следом подоспела картошечка. Мича подвинула стол к лавке и позвала чужака к ужину. Он тяжело поднялся и глянул на стол: каравай самопеченого хлеба лежал на чистом полотенце, а солёные рыжиками исходили смородино-укропным духом. Мича положила чужаку картошки и кусок зайчатины на тарелку, подала кружку с темной жидкостью и строго глянув на него, приказала выпить.
Ночью чужак стонал, но к утру затих, и Мича поняла, что отвар подействовал. Ближе к обеду, когда она уже переделала все дела: накормила собак, разгребла снег, который за ночь опять завалил все дорожки и, пробежав три километра, проверила ближние капканы, Мича, наконец, зашла в тепло. Чужак сидел на лавке и глаза его смотрели уже не так грустно. Женщина помыла руки и направилась к нему. Размотав повязку на его ноге, она увидела, что опухоль спала, но темно-багровый цвет кожи разлился по ступне и выглядел угрожающе. Ужас и страх полыхнул в глазах чужака, а Мича опять растерла ногу мазью и туго стянула ногу повязкой. Она еще раз проверяла повязку, когда ладони чужака накрыли её руки. Мича вздрогнула, а он глухо спросил:
- Тебя как зовут?
И капнула на заледеневшее сердце якутянки горячая слезинка доброго взгляда, и начало оно таять, боясь , что не почувствует больше этих теплых рук и этого зовущего взгляда.
Через неделю Михаил уже начал вставать, отек и опухоль прошли, но багровый оттенок кожи в месте растяжения не проходил и он, по-прежнему, не мог наступить на ногу. Мича начала делать теплые компрессы, а потом долго растирала ногу медвежьим жиром.
Дни летели один за одним. Мича, по прежнему, ходила в лес и возвращалась в добычей. Она кормила своего чужака глухарями и рябчиками. На перекатах иногда попадалась мелкая рыбешка, которая годилась быть запеченной на углях. Но вот только кабан, который постоянно ковырял дальнюю тропу, никак не попадался в самолов. Он словно понимал, где его ждут и обходил это место. Последний раз он-таки чуть не попал, но самолов был низко поставлен, не затянул петлю и яма осталась пустой. Мича пошла на крайние меры и поставила самострел, что никогда не делала. Отец никогда не жаловал такую охоту и ей запрещал. Но очень уж хотелось ей покормить чужака щами на кабанятине, и Мича решилась.
А чужак давно стал для нее роднее родного. Вечерами он ей рассказывал о своей жизни, говорил, что, как только начнет хорошо ходить, то сразу заберет её в поселок. Там у него комната. А летом, после сезона они поедут на море, где теплая вода и горячий песок. Мича плавала в его объятьях и думала о горячем песке и теплой воде. Она перестала думать об охоте, реже вставала на лыжи, да и кабан перестал заходить на тропу.
Конец февраля сменился мартом, реже дули ветра и метели не заносили уже тропинки в лесу и дорожки на подворье. Мича, пользуясь погожим днем, решила истопить баньку, что стояла впритык к стене её избы. Воды навозила в кадушке из ручья и стала разводить огонь. Михаил ей помогал, колол дрова и носил их под навес.
Мича, прошла в пристроенную к бане кладовку, где хранились припасы мяса и рыбы. Еще был большой кусок вяленного мяса кабарги, в ящике лежал таймень, завернутый в листья ревеня и уложенный на колотый лед. Ждали своего часа и мороженные ягоды. Женщина прошла в дальний угол и отодвинула плаху лиственницы в крыше. Открылось потайное место, и она вытащила маленький кожаный мешочек. Когда-то давно отдал ей этот мешочек отец и наказал беречь его и взять только в случае сильной надобности. Мича растянула шнурок и на ладонь выкатились маленькие и большие желтые камешки. Она знала, что это золото отец намыл на Дальней речке. Только дорога туда была трудной и добраться считалось, как пройти испытание. Да и отец наказывал ей не открывать это место, если хочет она жить спокойно. Мича и не была там, но дорогу знала. Да и золото ей не к чему было, но вот теперь мечта о теплом море и горячем песке заставила вспомнить про этот мешочек.
Открылась дверь кладовки и вошел Михаил. Мича повернулась к нему и протянула ладонь с камешками. Глаза чужака резко увеличились в размере, а лицо побледнело. Он смотрел на нее не мигая:
- Это мое приданое, - ответила на немой вопрос женщина. Михаил покатал камешки на её ладони и убрал руку. А Мича сложила золото в мешочек и положила на место.
Уже вечером, после жаркой бани и сытного ужина чужак, обнимая уставшую Мичу, спросил о золоте. Не смогла женщина утаить, нарушила наказ отца и рассказала всё о Дальней речке дорогому ей человеку
Утром, проснувшись первой еще до рассвета, она с затаенной нежностью смотрела в его лицо. Мича прикоснулась к гладкой, смугловатой коже чужака и черным, как смоль, густым волосам. Она знала, что проспит он еще долго. Так было всегда после их ночей. Она бросила в печь несколько поленьев, оделась и ушла в лес на лыжах, едва показалось солнце. Завтра похоже опять будет буря, которая затянется на несколько дней. Нужно было забрать улов из капканов.
Вернулась она уже вечером с богатой добычей. Шла радостная, потому как знала - тот, кому она дарит своей любовь, не оставит теперь её одну в этом холодном зимнем лесу. Но свет в окне не горел. Мича сбросила лыжи, в снег полетели тушки зайцев и ружье.
В доме было пусто, остывшая печь не грела. Она взвыла в голос и упала на колени. Встать смогла, лишь когда ухватилась за край стола, до которого едва доползла. На столе лежал клочок бумаги и Мича поняла, что это от него.
"Мича, дорогая моя! Мне пришлось уйти, не попрощавшись. Мне стыдно и горько, но мы с тобой больше не встретимся. Там, в моем мире, меня ждет другая женщина, которую я люблю. С ней я хочу родить детей, встретить старость, с ней я и умру. А ты, охотница этих лесов, так и должна остаться охотницей.
Прости меня и прощай»
Мича швырнула бумагу на пол. Слёзы залили её лицо. А тело окаменело, напоминая о себе нестерпимой болью. Сбросив верхнюю одежду, она, открыв дверь нараспашку, вышла на улицу и застонав, подняла руки к звездному небу. Потом, стремительно бросилась в кладовку и с фонарем в руке начала копаться в ящике.
-Ну вот, нашла, -громко вскрикнула Мича и вытащила старый бубен. Уже на выходе из кладовки она увидела, что лиственничная плаха отодвинута. Вернувшись, просунула руку в тайник. Он был пуст…
Мороза она не чувствовала и, вытянув тело в струнку, подняв руки над головой, резко ударила в бубен. Женщина обратила застывшее лицо к чернеющему небу и гортанная песня, старая, как это мир, полилась из ее уст.
А на земле вскрикнул от страха и нечеловеческой боли поздний одинокий путник. При повороте на дальнюю тропу его настиг самострел, а петля самолова намертво захлестнула ногу. Так и упал он в неглубокую яму, которая стала местом его вечного упокоения.