Простенькие льняные занавески и поздний рассвет делили окно на серо-лиловые полоски, из печки потягивало вкусным ольховым дымком. Разбуженный теплом мотылёк безтолково бился о запотевшее ноябрьское оконце. Шипели шкварки. Не хотелось выходить из хаты, наступившая как-то вдруг, сразу, тревожная тишина, острее выхватывала звуки, и крик петуха ворвался гвалтом, словно и не было стен...
- Ишь разорался, идём Элюня, торопит он нас видать...
Через два двора умирала "тётка" Лёня. Бездетная, безпокойная душа, гроза всей вёски. Многим успела досадить, на многих донести и вот, теперь, некому было даже священника позвать, да и не каждый добрый слуга Божий согласился бы переступить порог. Дурная слава злее чем лай.
- Обрыдла она всем, а душа-то ещё теплится. Отец Антоний обещался сегодня приехать, даст Бог, успеет.
Никогда прежде я не бывала в доме тётки. Крыльцо, сени, большая комната с печкой, всё как у всех. И только когда тускло мигнула единственная лампочка в закопчёном колпачке небольшой люстры, обозначилось различие: стены были без образов.
Так и сумела прожить не дотянув пяти лет до века. БезОбразная жизнь перепахала лицо такими глубокими морщинами, что казалось никакой свет теперь туда не пробьётся.
Завидев нас, ожила:
- Испекла?
- Да будут тебе твои блины и шкварки, причастилась бы, ксёндз уже едет.
- Причастилась бы, да зубов на вас уже нет. - Закашлялась, а когда отпустило, призналась, - пробовала я с вами ужиться, да органиста меня на хоры не пускал, пробовала и в церковь зайти, да там всё Господи помилуй, да Господи помилуй!
- Разве есть на свете другие слова? - перехватило жалью и стиснуло сердце, - даже мотылькам даровано время перед уходом - проснуться...
А тётка в тот день не померла, летом уехала в город и не вернулась, да и в доме не нашли документов. И имя у неё когда-то было: Леокадия.
Фото - автора.