Шумукан

Николай Поздняков
Старый Шумукан проснулся, и, не открывая глаз, прислушался. Дом его, старый, крепкий, сложенный еще дедом, стоял почти на самом берегу моря: спустись по откосу и окажешься на вылизанном морем пляже с чередой лодок, устало развалившихся на песке в отлив и пляшущих на волнах поднимаемых расшалившимся ветром, как норовистые лошади, дергающих  привязные лини, стремясь уйти в море. Сегодня полнолуние, сегодня будет самый высокий прилив, и море запляшет под самыми окнами дома, тяжело и могуче ворочаясь на неуютном покрытом острыми скалами, а не мягким песком берегу. У очага что-то брякнуло, тяжелый котел опрокинулся и, грохоча, упал в камин. Старый рыбак вспомнил о вчерашней проповеди, на которой кюре говорил о терпении и, вздохнув, сел на кровати.
Жан, светлый лучик, осветивший его старость, с вороватым видом смотрел на деда.
- Проголодался?
- Ага! – просиял мальчонка белозубой как у матери улыбкой. Застарелой болью резануло сердце, подхлестнуло, Шумукан нацепил стоптанные сапоги и присев перед очагом, затеплил огонь.
- Воды-то принес, птаха ранняя?
- Ой, - Жан всплеснул руками: - Я сейчас, - и подхватив ведро, унесся к колодцу.
А старик, посмеиваясь, достал из темного угла анкерок и наполнил котел. Когда Жан, пыхтя от старания и натуги, приволок ведро, Шумукан уже пил крепкий ароматный кофе, к которому пристрастился еще в молодости, когда плавал на торговом когге.
- Деда! – обиженно надул губы внук.
- Воду вчера принести забыл, юнга? – уточнил рыбак.
- Забыл, - понурил плечи Жан.
Старик не в силах сдерживаться улыбнулся и махнул рукой:
- Садись, завтракать будем.
Жан без  особой охоты ковырял ложкой кашу, но под суровым взглядом деда, насупленный, доел все.
- Деда? – внук вылез из-за стола и уже всем своим существом стремился к двери, но без разрешения уходить не смел: - Можно мы на поморников охотиться пойдем?
- Куда? – уточнил Шумукан, нарочно неторопливо собирая со стола.
- На…- Жан воздел глаза к потолку, на котором играл теплый отсвет солнца, и даже палец ко рту приложил, выдумывая ответ. Просиял: - К Старой косе!
- Узнаю, что опять на Утес ходили – выпорю, - пригрозил Шумукан.
- Хорошо! – донес ветер ответ внука, прозвучавший уже далеко за дверьми. Рыбак с улыбкой покачал головой.
День сегодня был праздничный. День святого Бертрана - покровителя местной церквушки, сберегаемой усилиями молоденького кюре. Не то чтобы Шумукан был очень религиозен, просто не желая сознаваться самому себе в подступающей старости, он счел за лучшее отложить тяжелую работу на будний день, а день сегодняшний посвятить отдыху. Тем более что не так уж и много было в его жизни вот таких вот праздных дней. 
В юности как-то не замечаешь всего этого ежедневного  труда. Надо - и все тут. Да и полное сил и жизни тело поет от радости, занимаясь делом, и вместе с ним поет душа. Но, увы, мир устроен так, что молодые годы пролетают незаметно, а когда подкравшаяся старость покрывает голову сединой, телу уже хочется покоя. И даже душа все так же поющая от радости труда уже не в силах наполнить грудь молодым задором, а руки прежней силой. Нет, Шумукан и сейчас мог в одиночку столкнуть свою надежную лодку в море, но в последние годы все чаще после этого приходилось долго унимать бьющееся сердце и сбившееся дыхание. Рыбак разменял уже седьмой десяток и здесь, где море часто брало дань человеческими жизнями, считался глубоким стариком. Да и чувствовать себя таким в последнее время стал все чаще.
Шумукан потряс головой и даже махнул рукой, отгоняя назойливые мысли. Собрал на стол обед (Жан принесется ближе к полудню, голодный как бродячий пес с ватагой таких же соседских сорванцов), накрыл его чистым полотенцем и, одевшись в праздничное вышел из дома. Плотно, чтобы разгулявшийся ветер не открыл, притворил дверь. И остановился на пороге, залюбовавшись морем.
«Море велико а потому – щедро и беспощадно», - говаривал еще дед Шумукана, и повидав за свою жизнь и море и океаны во всех их обличиях, рыбак соглашался с ним, но добавлял: - «Уважай его и оно будет уважать тебя». Ты можешь любить или ненавидеть море – ему все равно, как если бы его любила или не любила креветка. Но та же креветка уважает море, чтит его законы и потому является его частью и продолжает свой род и множится, кормит собой и человека и рыбу, но никогда не иссякнет. Пока живо море. А чем человек лучше креветки? И как креветка, чтобы продолжать свой род долгие века и множится числом – он должен уважать море.
И словно, соглашаясь со стариком, с моря налетел неожиданно ветерок, взъерошил его волосы и повеял теплом далеких южный морей. Старик улыбнулся вольному шалуну и, улыбаясь хлопочущим по своим хозяйствам соседкам, побрел в пивную. Малость горло промочить, людей послушать да самому байки потравить. Шел в пивную, да задумавшись по дороге, обнаружил себя стоящим пред церковью. Кюре, отлучавшийся по какой-то надобности, как раз открывал двери массивным ключом.
- Доброе утро, мсье Бертран.
- Доброго утра  и Вам, мсье кюре.
- Вы хотели о чем-то поговорить со мной?
- Даже  и не знаю. Шел в пивную, а ноги сюда принесли, - улыбнулся Шумукан.
- Иногда дух наш знает лучше нас, что требуется ему, - молодой человек, посвятивший свою жизнь спасению душ человеческих, не принял шутливого тона рыбака.
Шумукан молодого кюре не то, чтобы не любил - не мог понять, что это за человек. Вроде бы неплохой, отзывчивый, равно спокойно относившийся и к последнему клошару и к сеньору, владевшему этими землями. Но был он какой-то однобокий. «Словно в сутане родился», - подвыпив, говаривал рыбак. Стоило начать с ним разговор и после двух-трех фраз зевать хотелось от сонмища цитат из Евангелия и Житий различных святых. Но местным матронам кюре нравился правильностью своих суждений, нарочитой аскетичностью жизни. А больше всего тем, что горячо и, часто не смущаясь в выражениях, проповедовал целомудрие и воздержание. Чем заставлял молодых девушек - краснеть, престарелых матрон - согласно кивать, неженатых парней – хохотать, а мужей – зевать со скуки. Но при всем при этом назвать кюре недостойным человеком Шумукан не мог. «В море бы его»- частенько думал он: - «Море бы все показало». И потому сохранял старый рыбак по отношению к кюре слегка отстраненное уважение. Вежливо здоровался при встрече, регулярно посещал проповеди, не жалел на любое, затеянное кюре, доброе дело лишней монеты, исповедовался, причащался, платил положенную десятину. Но особых душевных тайн не поверял. И даже пять лет назад, когда случился тот черный день, переживал свое горе молча. И если шел в пивную, то ноги послушно несли его к толстенным бочкам, а не к тонким восковым свечам. И что сегодня за день такой?!
- Не знаю, месье кюре. Дух без тела тоже бывает только после смерти. Да и зачем-то мы все-таки рождены в этом мире?
- По опасной дорожке вы ходите, месье Бертран, - посуровел кюре: - Хорошо еще, что мать наша святая католическая церковь учит доброте, прощению и вразумлению сомневающихся, и что орден инквизиции пребывает ныне в опале. И, - тут кюре подошел вплотную к Шумукану и каким-то совсем другим, простым и взволнованным голосом, будто опасаясь чего-то, но, тем не менее стремясь, остеречь рыбака, прошептал: - И ради Бога, будьте осторожны в речах.  И у этих стен есть уши, а глаза тех, кто волен в наших жизнях, никогда не спят.
Отшагнул и обычным своим голосом поинтересовался:
- Вы поняли, месье Бертран, всю опасность ваших высказываний.
- Да, мсье кюре, - ошарашено кивнул старик: - Я пойду, мсье кюре?
- Да, конечно, мсье Бертран, - кюре позволил себе улыбнуться: - Помните о торжественной обедне. Жду Вас.
Шумукан в смешанных чувствах не нашелся, что ответить и только снова кивнул. Развернулся и, на сей раз крепко взяв курс, добрался туда куда и намечал.
В пивнушке уже собрались все завсегдатаи. И Лука Красноносый, и Пьер Молчун и, Матис Пол-Ноги, и Рафаэль Жареная Луковица. Первый уже набрался до морских чертиков и, пытаясь участвовать в общем разговоре, постоянно отвлекался и гонял чертиков как назойливых мух. Чем очень раздражал Пьера. Молчун, по обычаю, скупо отпивал из своей кружки и, отбиваясь от Красноносого, ронял слово-другое, чем подливал масла в огонь спора, завязавшегося между Матисом и Рафаэлем. А спорили рыбаки о том, есть ли русалки или это все досужие вымыслы моряков, истосковавшихся в море по женщинам.
- Шумукан, ну ты ведь плавал на юг. Ведь видел же русалок! Ты сам рассказывал! – подвыпивший Рафаэль, постарался привлечь на свою сторону единственного человека, кто мог подтвердить его правоту.
- С пьяных глаз чего только не привидится, - уклончиво ответил старик: - А уж язык и подавно не знает, что мелет. Врать не буду – в далеком море много странного, да и страшного бывает – но вот русалок своими глазами я не видел.
- Ты же на прошлые Святцы рассказывал, как это…ну русалку…- замялся Жареная луковица и, оглянувшись кругом, шепотом добавил: - ну поимел…
- Пьян был, - отрезал Шумукан.
- Когда имел или когда говорил? – заржал Матис., но осекся под взглядом старого рыбака.
- Слышали, что Луи Леворукий вчера говорил? – чтобы разрядить обстановку спросил Рафаэль.
- Как же не слышать, - подал голос Пьер.
- А! – Красноносый попытался что-то сказать, и даже поднял указательный палец, но всмотревшись в него, видимо заметил еще одного чертика и забыл про разговор, пытаясь его поймать. Рыбаки переглянулись, Рафаэль отодвинул, машущего руками Красноносого.
- Да что Луи может знать! – отмахнулся Матис: - Он только в графских кастрюлях что-то смыслит.
- Не скажи, - поднял перемазанный в жире палец Рафаэль: - Слуга-то может и живет на скотном дворе, да блюда-то несет в графский зал. Там слово, здесь другое – вот тебе и новость!
- То-то и оно, что слово там, слово здесь, - не согласился Матис: - Из рваных ниток дельного сукна не выйдет. А Луи – тот еще брехун, да и брехун-то пустоголовый!
- Ну-ну, - не сдавался Жареная Луковица: - В том году, перед Крещением, помнишь, Леворукий рассказал о том, что граф собирается налог поднять? И что? Подняли ведь, да так, что не продохнуть стало…
- Это да, - помрачнел Пол-Ноги  и сквозь зубы, еле слышно добавил: - Чтоб им всем сдохнуть…
- Тише ты! – цыкнул Шумукан на него: - У  тебя ни гроша за душой, ни семьи, а у Рафаэля вон – семеро по лавкам, Пьеру еще дочь замуж выдавать. О себе не думаешь - других пожалей.
Про себя рыбак промолчал.
- А что они сделают?! – выпитое по видимому ударило Матису в голову. Он вскинул голову и чуть было не вскочил, и надо полагать натворил бы много ненужных дел, и столько забот добавил бы себе и своим односельчанам, что ой-ой-ой. Но Шумукан положил руку ему на плечо и сдавил. Пол-Ноги рыпнулся чтобы встать и скинуть ладонь, железной клешней сжимавшую плечо, но не поднялся ни на волос. Пару мгновений он еще боролся, но потом зашипел от боли, пришел в себя, сгорбился и уткнулся в свою кружку.
- То-то же – проронил Шумукан, убирая руку. И  вспомнились ему недавние слова кюре о недремлющих глазах великих мира сего. Зябко стало рыбаку, и он крикнул хозяину пивнушки:
- Гуго, принеси-ка мне кружечку темного.
Трактирщик нацедил пива от души. Пена едва не вываливалась за край кружки, но мастерством пивовара стояла горой. Отхлебнув, Шумукан поинтересовался у Пьера:
- Молчун, ты сети починил?
- Вчера, - ответил тот.
   - А челнок когда вернешь?
- Я ж его тебе вчера с Жаном отправил! - удивился Молчун.
- Вот сорванец, а! – подосадовал рыбак на нерадивость внука.
Не успел он поднести кружку ко рту во второй раз, как ветер донес голос колокола, созывавший прихожан к обедне. Крякнув с досады, Шумукан торопливо допил свое темное, оттер пену с сивых усов и со всеми побрел к церкви, даже не пытаясь наладить свои мысли на душеспасительный лад. Здороваясь со всеми кого еще не успел повстречать этим утром, рыбак добрался до своего места на скамье. И по обычаю то ли задремал с открытыми глазами, то ли задумался так глубоко, что не отвлекали ни приглушенный гомон сударушек перемывающих друг другу кости, ни хрип расстроенного органа, коим кюре пытался дать мыслям прихожан нужный настрой. Но если раньше думалось-грезилось Шумукану о повседневных делах: сети починить, лодку паклей пробить да просмолить, о том какая будет путина в этом году, о налогах, о Жане - то и в думах-то сегодня все пошло наперекосяк. Шумукан вдруг вспомнил, как сидел на коленях у деда на каком-то деревенском празднике. Кругом много солнца, все улыбаются, и ему тоже радостно и хорошо и, не зная как выразить свой восторг по-другому, он дергает деда за огромные сивые бакенбарды. Дед  хохочет и Шумукан заливается вместе с ним. Дед-то и назвал Шумуканом за то, что указывая на море он, изображая руками волны, шепелявил: «Шуму-шуму».
А потом резко, без какой-либо связи – плачущая мать. Лицо осунулось, глаза покраснели,  опухли от слез. Ему уже семь. Они с мамой стоят на берегу уже очень давно, он замерз и зовет маму домой, но она не идет, словно приросла к берегу. Только гладит его одной рукой, второй прижимая к прыгающим губам платок, неотрывно смотрит в туманную даль, откуда бесконечной чередой накатывают волны. Потом ночь. Шумукан просыпается от стука в дверь. Мать, в чем была, бросается к ней и почти падает на руки отца: смертельно усталого, волосы выбившиеся из-под шапки и усы покрыты коркой льда, как и вся одежда. Мать почти вталкивает отца в дом, глядит ему за спину, потом в глаза. Отец, молча, мотает головой. И Шумукан понимает: море отпустило его отца, но взяло к себе деда. И счастье смешалось с горем. Так, в семь лет, Шумукан познал один из основных законов жизни: горе в ней идет рука об руку со счастьем.
Затем вдруг Шумукану вспомнилась Клементина – бездетная вдова, жившая через три дома от них. И взявшая на себя труд из него, пятнадцатилетнего юнца, сделать мужчину. Это было счастье. Неожиданное, обжигающее, сводящее с ума. Тайное, почти недозволенное и от того еще более сладкое. Года два он по ночам бегал к Клементине, которую господь Бог обделил детьми, зато дал умопомрачительные формы и немалую долю женской мудрости. Коя, как понял он потом, ой как редко встречается и потому так дорого ценится!
В семнадцать лет отец впервые взял его в море. И познав эту работу - тяжелую, изнуряющую, выматывающую и тело, и душу – на берег он вернулся уже совсем другим. Узнав цену мужеству, выдержке, надежному плечу, увидев,  на что способно море – он возмужал. По-настоящему, словно море до конца смыло с  него нежный пух юности. Проспав почти двое суток, он снова пришел к Клементине. И та ночь оказалась последней. Вдова поняв, что с ним произошло, в ответ на его сбивчивые обещания, обняла, как-то по-матерински, поцеловала в лоб и  прошептала:
- Иди, Шумукан. Иди и не оборачивайся. Ты больше не придешь сюда. Пришла и твоя пора вставать на крыло.
- А ты? – спросил он тогда.
- А что я? – легко улыбнулась вдова: - Твоя жизнь только началась, моя продолжается. Ну. Иди.
И он понял: единственное, что можно сделать – развернуться и уйти дорогой своей жизни.
Еще через год грянула война. Самих рыбаков в солдаты не брали, но вот налогом обложили таким, что выплатить даже первую часть не смог никто. Тогда имущество всей деревни описали. Оставили только то, что помогло бы выжить в зиму: по одной не самой дырявой лодке на семью. И все равно к середине зимы начался голод. Чтобы не быть лишним ртом, а скорее - чтобы не видеть, как тают на глазах родители, он ушел в Гавр. Деревенщина, практически не разбиравшийся в морских терминах, снастях и навигации никому оказался не нужен. Он загибался от голода под городской стеной, где его подобрал какой-то не слишком брезгливый вербовщик. Отвел в таверну, накормил не то, чтобы до сыта, а чтобы с ног не падал, выспросил все что смог, оценил его знание моря (порой приходилось без компаса, почти на ощупь искать дорогу домой, ориентируясь по ветру, течениям и цвету воды), крепость рук (попробуй-ка потаскай сеть полную рыбой и морской капустой). И на утро продал торговцу, набиравшему команду на свой когг. Из тех денег, что дал купец, вербовщик дал Шумукану только два медяка, хотя, как потом узнал рыбак - по закону полагалось отдавать половину. А тогда даже за эти медяки он был готов расцеловать прощелыгу. Откуда ж ему было знать, что всю морскую снарягу полагалось покупать на аванс. Только скупость купца, уже отдавшего деньги, прозорливость капитана, разглядевшего в нем хорошего моряка да еще скопидомство боцмана, сберегавшего любые мало-мальски годные портки, спасли его тогда от плавания до суши самым ближайшим курсом – вниз. В то время бесполезных вещей и людей на борту не держали.
То плавание было суровой, жестокой школой. Капитан в свое время плавал на боевых кораблях и дисциплину на когге поддерживал соответственную. Да и команду набрал себе под стать. За малейший проступок можно было лишиться половины зубов. Но именно это и спасало их в плавании. Как-то в шторм, болтаясь на мачте под самыми небесами, где приходилось орать друг другу в уши, чтобы хоть что-то услышать, он добром вспомнил все учебные тревоги, которые устраивал капитан. Там, где ни зги не видно, где ветер рвет из рук промокшую парусину и норовит сбросить тебя вниз - только выучка помогла собрать порванный парус и спасти мачту. А после одной стычки с пиратами от всей души поблагодарил боцмана, гонявшего его да еще пару неопытных моряков до черноты в глазах, до кровавых мозолей, набитых рукоятью короткой абордажной сабли. Многому он тогда научился: читать, писать, разбираться в морских картах, практически летать по снастям когга, стоять у руля, с одного удара вышибать дух из противника в кабацких драках, выучил несколько языков. И даже наторговал не самый маленький кошель монет. И в одном из портов, на рынке, уже почти вернувшись домой, повстречал свою будущую жену. Причем то, что эта стройная, неторопливо шедшая с корзинкой продуктов, девушка будет его женой - Шумукан понял сразу. И бесповоротно. И окрыленный этим ничуть не расстроился, когда в ответ на его слова девушка, обидно рассмеявшись, прошла мимо. Он пошел за ней тогда и, дойдя до дома ничуть не смущаясь богатством убранства, добился у прислуги, чтобы его провели к хозяину и попросил руки их дочери. Хозяин дома сначала нахмурился,  а потом рассмеялся, позвал своего слугу и приказал привести в кабинет все женское население дома. Когда все женщины, в том числе и его возлюбленная, собрались хозяин, пряча в усы улыбку, спросил, кто же, по мнению Шумукана, и есть его дочь. Рыбак подошел к своей возлюбленной и взял ее,  заалевшую и не знающую, куда деть глаза, за руку  и обернулся к хозяину. Как выяснилось потом - хозяин дома жил без семьи и из всей прислуги держал лишь мажордома, посыльного, и кухарку, чью дочь Шумукан и принял за благородную девицу. Узнав все это, рыбак был на седьмом небе от счастья, ибо от мыслей своих отступать не привык, а добиться благосклонности благородных родителей было бы ой как не просто. Хозяин дома, отсмеявшись, подошел к его возлюбленной и спросил – люб ли ей Шумукан? Девушка гордо вскинула голову и ответила, что люб-то  люб, да вот беда таких красавцев на пучку – десяток да в дюжине по двенадцать шляется. И уж если хочет Шумукан взять ее в жены пусть как положено, сватается, да венчается. «Слышал, каковы наши девицы?» - с гордостью посмотрел на рыбака хозяин дома: «Первому встречному смазливчику на шею не бросаются!» Шумукан ответил, что ему другой жены и не надо. Вот только у него контракт на пять лет подписан, и срок этот истечет через год. Только тогда капитан отпустит его с корабля, чтобы честь по чести просить ее руки в присутствии ее и его родителей. На это возлюбленная отвечала, что год – немалый срок, но если Шумукан настроен серьезно – она его дождется. И срок дала – год и месяц.
Окрыленным ушел тогда Шумукан из того дома. Долго тянулся последний год, и удивлялись товарищи тому, как Шумукан стремясь занять себя, брался за любую, даже самую грязную работу. А через год он вернулся в родные края, как на крыльях взбежал на утес, где стоял его дом, распахнул дверь и увидел сидящего на кровати согбенного годами и горестями старика, в котором с трудом узнал своего отца. Когда радость встречи улеглась, отец, молча отвел его на могилу матери и рассказал, что матушка его умерла в тот же год, едва дождавшись переданной с оказией весточки от сына, что жив-здоров, пристроен. Умерла тихо и с улыбкой на губах. Горько рыдал Шумукан на могиле матери, не стыдясь своих слез, чувствуя как сухая, жилистая ладонь отца, осторожно, словно не веря еще, что сын вернулся, гладит его голову. Три недели потратил Шумукан, чтобы привести обветшавший дом в порядок и приготовить все к свадьбе. Отец, оживившийся с возвращением сына, немало помог ему: где опытом своим, где руками.
И настал день, когда они празднично одетые вступили под кров того самого дома. Солнце вовсю заливало его светом, но внутри царила приятная прохлада. Слуга, нахмурившийся при виде двух незнакомцев, присмотрелся, узнал Шумукана и, кивнув ему как старому знакомому, попросил подождать. А сам удалился наверх к хозяину. Вскоре хозяин дома пожимал им руки у себя в кабинете и, улыбаясь, рассказывал отцу Шумукана, как год назад сватался рыбак к его служанке. Отец, не привыкший к вниманию благородных особ, как-то робко и несмело улыбался. И у Шумукана защемило сердце от нежности и любви к отцу.
И вот настал момент, когда она вошла в комнату – тоже в праздничном наряде, будто бы знала, что именно сегодня возлюбленный приедет за ней. Шумукан преклонил перед нею колени и, как полагалось, попросил ее руки. Сердцу рыбака было тесно в широкой груди и прыгало оно где-то в горле, мешая говорить и сбивая мысли. Кухарка с мужем согласие дали, и он одел ей на палец обручальное кольцо. Хозяин повелел заложить повозку и, приодевшись сам, отвез их в церковь, где кюре обвенчал их. И не было в тот миг на свете двух более счастливых людей, чем он и она. Жозе-Филлип и Луиза-Анна Бертран.
 Странно, но самой свадьбы он не помнил, будто с того момента когда в церкви их губы слились в поцелуе и не жил на земле вовсе. Потом вдруг как яркая, радостная вспышка – маленькое сморщенное орущее создание на его руках. Сын! Филлип-Клод Бертран!
Через полгода умер отец. Умер тихо, в своей постели, дождавшись внука, покачав в ладонях свое будущее. «Завидная смерть» - сказали люди. И Шумукан согласился.
И снова пустота. Шумукан попытался вспомнить свою жизнь и не смог. Будто бы вовсе и не жизнь была, а один - длинный и тяжелый, день. И горько стало старому рыбаку, горько и обидно за прожитую жизнь. Но стоило вспомнить, как светились гордостью глаза отца, когда Шумукана выбрали старостой общины, скольким людям он помог, сколько жизней удалось ему спасти, вырвать из холодных соленых лап моря или из костлявых крючьев голода,  или как, собравшись всей общиной, отбились от загулявшей ватаги морских разбойников или как добился он все-таки согласия всех, чтобы построить склад, куда складывать излишки года урожайного, дабы пережить год голодный – и горечь ушла. Осталась только боль, застарелая, почти утихшая, но никогда не проходящая насовсем. Ибо спасая чужих, своих он уберечь не смог.
Анетта, невестка, любила весной собирать цветы на Утесе, и они с Филиппом, закончив дневные дела, частенько гуляли там. Никто не знает, что случилось в тот день. Налетевший ли ветер, камень ли вырвавшийся из-под ноги тому виной, но, ни в тот день, ни на следующий сын с невесткой домой не вернулись. А на четвертый день подростки, гонявшие на Утесе поморников, во время отлива увидели далеко внизу два тела, искромсанные безжалостными зубами скал. Шумукан сам лично плавал за ними, перебарывая наступающий прилив, и собирал почти по кусочкам тела тех, кто подарил ему внука и чьи жизни были ему дороже собственной. Луиза не вынесла гибели единственного сына и повредилась в рассудке. Даже светловолосый внук, может быть от того, что пошел больше в невестку, чем в сына - не вывел ее душу из темного забытья. Шумукан до сих пор в самых страшных снах видел ту штормовую ночь. Он проснулся тогда от того, что в детской кроватке заходился криком до белых глаз испуганный внук. Ветер беспощадно хлопал открытой дверью. Постель рядом была пуста и холодна. Старик бросился к дверям и успел увидеть в свете почти беспрерывно сверкающих молний, как мелькнула на утесе белая ночная сорочка и пропала за краем беснующейся бездны. Море пощадило его, отца  и мать, но забрало деда, сына, невестку и жену.
И вот остались они с Жаном вдвоем. Двухлетний несмышленыш да старик шестидесяти лет отроду. Но выжили. Перемогли все то, что должно было выпасть на молодые плечи родителей, а рухнуло на его  чуть не хрустнувшую под этим грузом спину, да в детские ручонки, которые только и могли вечером обнять устало севшего к камину деда, да доверчиво прижаться к нему. И ей-ей, стоило услышать, как бьется это маленькое сердечко – и отступала тоска. Тепло и светло становилось на душе. И хотелось жить. Соседки помогли нянчиться с младенцем, когда приходилось уходить в море. На удивление, и видел в том Шумукан некую не совсем понятную, но необходимую высшую справедливость - Жан практически не болел. Лишь единожды свалился с температурой, пробредил всю ночь, которую старик провел сидя в изголовье и прикладывая холодную тряпицу к пылающему лбу. Под утро внук перестал метаться и заснул спокойным сном. А на утро проснулся ослабшим, но без жара. Покашлял еще неделю. И все.
- Все!
Старый рыбак пришел в себя от чувствительного тычка в плечо.
- Шумукан, все! – рассмеялся Рафаэль: - Ну, ты и спать!
- Да не сплю я, - нахмурился рыбак, поднимаясь.
Вернувшись домой, Шумукан застал на столе полное разорение. Все приготовленное было сметено, грязные тарелки сложены горой. Старки покачал головой, но к завалу не притронулся. Приходила пора, когда юнгу нужно было учить порядку. 
Шумукан оглядел свой дом. Все на своих местах, везде порядок (кроме стола, разумеется). Выглянул во двор: сети починены, лодка подождет до завтра. Вышел на улицу и заглянул в небольшой погребок – там грели душу, запасенные на зиму, несколько бутылок крепчайшей настойки, два окорока славного Грельского копчения, три небольшие бочки с выпотрошенной скумбрией пересыпанной крупной серой солью и пряностями, мешок с мукой, как и окорока, подвешенный к потолку от вездесущих крыс. Феликс, огромный желтоглазый котище с порванным ухом взглянул на хозяина, подозрительно прищурившись.
- Ты крыс стережешь или на рыбу глаз положил? – поинтересовался старик у кота, но Феликс счел себя оскорбленным в лучших чувствах, одарил хозяина презрительным взглядом, спрыгнул с бочки и убрался на улицу.
- Вот ведь всякая тварь божья свое мнением имеет, а!- рассмеялся старый рыбак и вышел во след за котом.
Вернувшись в дом, Шумукан сел к окну и загляделся на море. И вдруг поймал себя на том, что впервые за всю свою жизнь праздно и бездельно проводит дневные часы. Попытался удержать себя, памятуя об утреннем желании отдохнуть. Но сидеть без дела было отчего-то неуютно. Шумукан поднялся, заложил ладони за пояс. Прошелся по дому, высоко подняв голову и выпрямив спину. Не помогло. И тогда Шумукан сделал то, чего и сам от себя не ожидал. Подошел к занавешенной полке, куда жена после смерти сына ставила разные книги, невесть каким образом появлявшиеся в их доме. Раздвинул занавески и, наклонив голову, стал читать заковыристые надписи на корешках. В основном на полке стояли жития различных святых и чудотворцев. Шумукан за свою жизнь насмотрелся на подобных святош и, от этих книг его отвернуло как пьяного боцмана от проповедников трезвости. Крякнув с досады, рыбак взял с полки единственную книгу, которую еще с молодости не читав ни разу, но слышав сотни тысяч раз, считал достойной. Сел поближе к свету, открыл Библию, но мелкие буквы черными букашками заплясали перед глазами. Старик отвел взгляд на море и легко различил на горизонте альбатроса широко и вольно подставившего крылья ветру. Снова взглянул в книгу, но опять буквы разбежались не хуже чем чертики у Луки. Рыбак закрыл книгу, свято пообещав себе, что вечером же попросит Жана почитать. Оделся потеплее, захватил паклю, кусок смолы, закопченный котел, стамеску и ушел к морю – смолить свою лодку.
Когда солнце скрытое тучами стало клонится к горизонту, на берег в припрыжку прискакал Жан и доложился, что у него все хорошо, что пообедали они у Пьера Сопливого, что Клод разбил себе колено, прыгая к камня, что ветер сегодня ух какой сильный и что ему очень жаль, что у них нет воздушного змея, о котором ему рассказывал вчера дед и, напоследок поинтересовался - можно ли ему еще погулять?
- Чтобы, когда вернусь – дома порядок был: - нахмурив брови, наказал Шумукан.
- Хорошо, деда, - пообещал Жан ветру, несущемуся впереди него.
- Забудет ведь, - пожевал губами старик.
Поднялся с колен, хрустнул занемевшей спиной и оглядел работу. Когда начинал, казалось конца не будет – а просмолил последний шов и порадовался. Не только сделанной работе, но и тому, как мало он устал. Только спина занялась, да колени начинали малость ныть от долгого стояния на  холодном песке. Шумукан аккуратно собрал в сумку инструмент, соскоблил с котла остатки смолы, бережно завернул ее в кусок бычьей кожи и до блеска отдраил котел крупным режущим даже привычные руки песком. Оттерев ладони, рыбак собрал скарб и неторопливо пошел домой. На душе было тихо и спокойно после хорошо сделанной работы, и радостно от того, что идет он в гору с тяжеленной сумкой и котелком и ничуть не чувствует их веса. Совсем как в молодости, когда взлетал на утес вечером, зная, что Анна-Луиза уже приготовила ужин и ждет его на пороге, приложив руку козырьком к глазам и щурясь от заходящего солнца. Старик мотнул головой, отгоняя возникшее видение.