Когда умерла моя няня, мне было чуть больше лет, чем моей младшей дочери сейчас. По этому сравнению можно догадаться, что времени с тех пор прошло немало. Однако до сих пор простить себе не могу того года, когда няня слегла и уже почти не поднималась. Мы тогда уже не жили в стоквартирном, но Химмаш не так уж велик, чтобы не найти минуты и не забежать навестить больную старушку. Я не совсем, чтобы не приходила, нет, я, конечно, навещала её, только мало и бестолково. Зайдя в тесную квартирку, терялась от запаха болезни. Мне казалось, что та маленькая сухонькая ручка, что всё время ловит мою руку, вовсе не принадлежит няне Анастасии, бабе Насте. Я норовила вручить ей какой-нибудь гостинец, пробормотать несколько слов и бесшумно выскользнуть из её комнаты. Мне верилось, что я ещё успею сказать ей, как она мне дорога, обязательно скажу, пусть только поправится, чтобы не так жутко было заходить к ней в комнату. А потом всё внезапно закончилось и сын моей нянюшки, дядя Боря сказал: не плачь, Татьяна, ей будет грустно от твоих слёз. Её взрослая внучка тоже утешала меня, рыдающую взахлёб: - «Ну, что ты, Таня, она тебя очень любила и даже, когда умирала, помнила о тебе. Она нас почти уже не узнавала, мучилась, а про тебя спрашивала. Сейчас она просто отмучилась, так всем будет лучше». Как это лучше?! Кому лучше?! Тысяча вопросов крутилась в голове. Было жалко бабу Настю, так и не услышавшую от меня тёплых слов, жалко себя такую неприкаянную без бабы Насти, жалко этот мир, потерявший так много с уходом моей нянюшки.
…Мне четыре года. Рисовать хочется страшно. Я перевожу бумагу килограммами. Бумаги мало – ужасно хочется рисовать на мебели, одежде, постельном белье. Мама в ужасе и только успевает ставить меня в угол. Однако в углу я тоже рисую на обоях. Мама грозит отдать меня цыганам, связывать мне руки, никогда не покупать карандашей и красок. Пользы никакой, но нервов тратится много. После каждого разгона я сбегаю с третьего этажа на первый к бабе Насте, прячусь в большой комнате под стол с длинной, в пол, скатертью и затихаю. Баба Настя топчется возле стола. Потом вроде бы, как в никуда, говорит: - «Порисуй, моя ласточка, под столом порисуй, я никому не скажу». Подсовывает мне под стол карандаш и уходит на кухню готовить что-нибудь вкусненькое.
… Мне пять лет. Я уже читаю. Мои домашние не верят и особо не прислушиваются. Понятно, что чтением детских книжек и азбуки своего умения не докажешь, а взрослых книг мне не дают. Обижает ужасно. Я прихожу к бабе Насте, она даёт мне самые толстые книжки и слушает, как я читаю. Естественно в этих толстых книжках для меня очень мало знакомых слов, поэтому время от времени я привираю и наполняю книги технического содержания сказочными историями. Баба Настя слушает и радуется.
…Мне семь. Первое сентября. На линейке выяснилось, что меня в школу не записали. Мама за руку вводит меня в первый попавшийся класс и идёт разбираться, а может быть просто, писать заявление о приёме в школу. Я сдерживаюсь, чтобы не заплакать. После торжества бегу вперёд мамы к дому, но иду не к себе домой , а к бабе Насте. Она уже напекла мне моих любимых пирожков с яблоками, сварила черничный кисель и ждёт меня на кухне у окна. Начинаю жаловаться на несчастный день, она слушает, не перебивая, гладит по макушке и вздыхает. Потом, когда я жду слов сочувствия, нянюшка говорит: - «А ты учись, Танюшка, сложно, а ты всё равно учись, обидно, а ты учись ещё лучше. У тебя мама с папой инженеры, уважаемые люди, и не потому уважаемые, что начальники, а потому, что много учились, много знают. И ты учись, моя ласточка. Я вот мало училась и горько бывает от этого, а ты выучишься – буду за тебя радоваться». Я - малявка, сначала возмущаюсь, зачем она хвалит мою маму, которая и в школу-то меня не записала, потому как некогда ей было, потом начинаю понимать. Сейчас, спустя не один десяток лет, я думаю, какой же мудрой она была – моя нянюшка.
Няни были у многих. Нанимали нянек и мне. Им платили, их кормили, дарили подарки, но я их не помню. Помню лишь свою нянюшку бабу Настю, которая в моей жизни появилась как-то нечаянно. Приехала в наш дом в наш подъезд жить к сыну. С тех пор все варежки и носки, которые я носила, были её изготовления. После первых варежек с «кружавчиком» по краю моя мама попыталась совать бабе Насте какие-никакие деньги. Баба Настя отвергла материальные отношения. Отношения душевные остались.
… Мне восемь лет. Вчера нам в школе объявили, что придёт фотограф, будем сниматься на общее фото, всем нужно явиться нарядными. Мама приготовила мне белый фартук и белые туфли, не новые, доставшиеся от кого-то «по наследству», но вполне приличные. Я одеваюсь, кручусь в прихожей возле трюмо, остаюсь довольной своим отражением в зеркале. Перед школой мы оравой одноклассников заходим в локомотивное депо, поглазеть, как обычно. Десять минут и мы в школе, но и этих минут вполне хватило, чтобы безнадёжно испортить белые туфли. В их малость облупленные носы намертво въедается мазут. Делаю вид, что ничего не произошло. Фотография предательски показывает всем, как я, сидя в первом ряду, прячу под скамейку свои туфли. В отвратительном настроении захожу после школы пожаловаться нянюшке, предвкушая будущую мамину лекцию и долгое стояние в углу. Баба Настя сочувствует, оттирает мазут, замазывает облезлые туфельные носы зубной пастой и, о чудо, мама ничего не замечает.
…Мне шесть лет. Мы только приехали с похорон моей родной и любимой бабушки. Я в недоумении и тоске. Абсолютно не хочу идти в детский сад. Мама требует взять себя в руки, не раскисать и быстро собраться. Прибегаю к последнему средству, говорю, что мне нужно непременно сегодня помочь бабе Насте. Не помню, в чём должна была заключаться помощь. Мама спускается на первый этаж и спрашивает у нянюшки, правда ли это. Моя невольная сообщница подтверждает и я, взяв с собой старые часы, единственную вещицу, привезённую на память из бабушкиного дома, отправляюсь к нянюшке. А вечером она тихонько говорит моей маме, что я заболеваю. Мама не верит, но я, действительно, заболеваю и целую неделю вместо детского сада хожу к бабе Насте.
Ни у кого в жизни никогда не было таких вкусных толстых блинов, как у моей нянюшки. Её сноха тётя Аня тоже готовила очень вкусно, но с нянюшкой, конечно, не сравнить. Когда я стала подрастать и из милого застенчивого ребёнка-фантазёра превращаться в подростка, с мятущейся душой и внешностью гадкого утёнка, как говорила соседка из квартиры №58, только баба Настя видела во мне всё ту же милую девочку из хорошей семьи. И всё так же неизменно зазывала меня на блинки, на пирожки, киселька попить, семечек горячих калёных насыпать. Я, паршивка такая, для виду мухортилась, но приглашениям радовалась.
…Мне девять лет. Кувыркаюсь на трубе под окнами, потом цепляясь за неё коленками, повисаю вниз головой. Баба Настя стучит в окошко: «Танюшка, зайди». Я мотаю головой отрицательно. Баба Настя опять стучит: «Танюшка, зайди, варежечки тебе примерить надо». Отвечаю, что не могу, жду девчонок, мы сейчас гулять уходим. Опять стучит: «Танюшка, зайди, пока варежечки мерить будем, киселька попьёшь». Спрашиваю, какой кисель. Черносмородиновый кисель меня привлекает. Захожу. Нянюшка примеряет мне варежки, смотрит, на месте ли будет большой палец, приговаривает: - «Пальчики тоненькие, длинненькие, музыкальные, благородные, нельзя такие пальчики морозить». Допиваю кисель, Баба Настя насыпает мне в кулёчек тёплых семечек и помогает аккуратно положить кулёк в карман куртки. На меня накатывает чувство благодарности, и я целую её морщинистую щёку, почему-то пахнущую ванилью, корицей и, наверное, нежностью. Выскакиваю из кухоньки. Нянюшка провожает меня добрым взглядом.
У нянюшки была своя семья, со своими бедами и радостями. Всех она встречала на маленькой кухоньке вкусной едой и добрым словом, зачем она в круг опекаемых приняла ещё и меня, мои родители недоумевали. Я могу только догадываться, но, как я ей благодарна за то уважение к родителям, которое она мне привила, за любовь к учёбе, тягу к знаниям, за то, что дала возможность не чувствовать себя неприкаянной. За то, за то, за то, что была она в моей жизни, такая тёплая, милая, своя.
Вспоминаю, как она, отложив домашние дела, садилась смотреть со мной «Приключения Буратино», как слушала мои сказки и дурацкие стихи, как разрешала играть с предметами, с которыми не играют, как сушила мои мокрые сапоги и переделывала криво пришитые мной на форму манжеты. Она соглашалась принять участие во всех выдуманных мной спектаклях и рассеивала мои детские обиды. Она, моя нянюшка, научила меня одной бесценной вещи – просить прощения у дорогих людей, даже если не считаешь себя виноватой. Она прощала меня за глупые детские выходки, а вот сама себя я простить не могу, за то, что так и не сказала ей главного, как я её люблю.