За окном бесшумно падал снег, кружась легкой мошкарой в желтом свете фонаря. Казалось, что ни одна снежинка не желает опускаться на горячую землю, будто знает, что там, внизу, ее непременно ждет окончание всего. Это был первый снег. Октябрь неуверенно осыпал землю белоснежной мошкарой, украшал полуголые ветви с трепещущими от холода желтыми, побитыми внезапными морозами листьями. Ни первый снег, ни дрожащие листья, ни сам октябрь не были готовы к столь ранней встрече. И я, как они, стоя на распутье, не знала, что предпринять. Я, как и эти листья, трепетала то ли от внезапного холода и одиночества, то ли от нежелания быть побитой морозами, а после, брошенной ветрами в свободное падение, и, наконец, растоптанной случайными прохожими…
Я не хотела оставаться одна. К моей заболевшей душе срочно нужно было приложить лечебное серое существо…
Кота нигде не было. Густой сумрак подвала окутал меня, как только я ступила на первые ступени ведущей вниз лестницы. Бесконечной черной массой он разливался везде, и казалось, будто я непременно потеряюсь в гуще его непроглядных волокон.
Отворив тяжелую дверь, я оказалась в хорошо знакомом мне подвале. Здесь все так же, как и раньше, капали трубы, гулко отзываясь раскатистым эхом. Свет от маленького окна слабо разбавлял темноту. Все было так же, как и всегда в этом тихом, огражденном от остального мира, месте. Кроме одного.
- Где же ты, мой дорогой? – позвала я Кота. Я прошла к дивану и осмотрелась. Глаза уже привыкли к темноте, и я могла разглядеть и старый потертый диван, и небольшой столик возле него, и широкий подоконник – излюбленное место моего пушистого друга. Мне никто не ответил. Каждый раз, когда я приходила сюда, Кот радостно встречал меня, но сейчас подвал молчал. Звенели трубы, а за окном бесшумно падал первый снег.
Я подумала о том, что, должно быть, у Кота дела, он отлучился не на долго, и непременно скоро вернется… А потом я подумала, что он ушел. Я подумала, что мой Кот ушел от меня навсегда, и больше никогда не придет. Как-то он говорил мне о том, что однажды пропадет из моей жизни. Просто исчезнет, и я не смогу его найти. Эта мысль привела меня в ужас. На мгновение я представила, что больше никогда не увижу Кота, что больше не смогу поговорить с ним, не смогу выпить с ним чашечку ароматного какао. Я любила его так, как любят сентябрьские теплые дни, как любят майские грозы - просто за то, что он есть, что он все-таки существует на этой планете. Несмотря на простоту и первобытность такой любви, она была ревностной и тихой. Если бы сентябрь был холодным и дождливым, а затем быстро обронил листья и передал мир вьюжному октябрю, я бы пережила это несчастье, несомненно. Но всю осень ходила бы грустной, точно неумытой сентябрьским солнцем.
- Котик, - жалобно протянула я, - вернись, прошу тебя, мне сейчас так не хватает твоих философских речей и пушистого хвоста.
Я поняла, что очень много раз ошибалась в жизни. Даже тот, кому ты, кажется, дорог, может преспокойно уйти, ничего не объяснив. И, самое важное – что он совершенно не должен ничего тебе объяснять. Никто никому ничего не должен. Я любила Кота, а он любил свободу. С пониманием этого ко мне пришла необъяснимая легкость и смирение. Осень никак не пострадает от того, что я перестану любить ее, и она совсем не обязана быть теплой, или такой, как мне захочется. Кот учил меня смирению, и я внимала его урокам даже тогда, когда его не было рядом.
Откуда-то донесся едва уловимый аромат какао, густой, привычный мне и такой родной. Ничего в мире нет уютнее этого напитка. Из темноты послышалось мягкое движение хвоста и легкие шаги. Я знала, что ничего на свете не бывает бессмысленным, и что все то, в чем я ничего не понимаю сейчас, обязательно разложится по полочкам когда-нибудь после.
И станет понятным и простым.