Линка забежала уже в одиннадцатом часу вечера:
- Извини. Прямо с работы к тебе… Есть хочу. Покорми, а уже потом…
- Ой, что ж это за потом-то? – шутливо насторожилась, а она лишь коротко взглянула.
Ладно, подожду это «потом», а пока ставлю перед ней салат, разогреваю в микроволновке котлету.
- Лин, а еще печеники к кофе, если не наешься.
- Да ты что! Конечно, наемся, а вот кофе… Ладно, выпью. Так сегодня устала, что и кофе не помешает уснуть. Ведь только приехала на работу, а меня и обрадовали: срочная запись хора-победителя фестиваля. Ой, мамочка!.. И началось: фонограмма, репетиции, разводки… В общем, ни-и минуты свободной. Так что к посланию Антона даже не прикоснулась, а поэтому… - Ну, значит есть надежда, что она… - А поэтому сейчас поем и прочитаю… читаем вместе.
- Линка, но если… - Слукавить? И залепетала: - Если не хочешь, чтобы я… чтобы ты… чтобы я… о чём он там, то и не… А то как-то неудобно.
- Удобно, удобно. Ты всё знаешь, чего уж там? Да и, может, остепенишь, успокоишь, если меня понесёт.
Успокою, Линка. Остепеню, Линка! Но и запишу твоё чтение письма на диктофон.
Прости!
И вот уже сидим в зале. Я включаю камин, а она разворачивает почему-то свёрнутые в трубочку и перетянутые резинкой листки и, испив несколько глотков кофе, осторожненько ставит чашку на деревянный подлокотник:
- «Никогда не переписывались, а вот теперь привелось. Думаю, что так, на бумаге, четче сформулирую свое отношение к ситуации, в которой оказался». Ну, конечно, он же писатель, вот и… - комментирует первые же строки письма.
Линка, молодец! Как же нужны мне эти твои… а посему не стану тебя успокаивать.
- «Горечь, очень много горечи испытываю я прежде всего! И, вероятно, эта горечь заслужена мною, если исходить из понятий греха или нравственных законов. Ведь есть у меня грехи и в отношении некоторых других женщин…» Вот как? – стрельнула в меня удивлённым взглядом, помолчала, и стала читать дальше: - «Так что на судьбу жаловаться не стоит, я заслужил ее. И вот наконец-то подошло возмездие». Даже возмездие? Представляю, его состояние. «И все же эта огромная горечь, испытываемая мною сейчас, подталкивает к тому, чтобы и тебе сказать несколько неприятных слов».
Столько наговорить, а теперь и еще… - буркнула под нос. - «Может, ты задумаешься над ними, хотя едва ли. Ведь ты никогда не сомневалась в своем пути». Ой! А фраза-то подчеркнута даже! «Да и чего тебе сомневаться? Ведь у тебя есть один путь, и ты его воспринимаешь как данность, как ниспосланный свыше». Господи, о чём это он? – и взглянула на меня, не ожидая ответа. - «Ты в главных, основных чертах повторяешь путь своей матери. Она не любила своего мужа, значит, и я не люблю. Она с некоторых пор жила и растила детей одна, значит, и я так должна». Да не думаю я так, не думаю! – И смотрит, будто хочет меня заверить в этом. - Аннуш, ну что ж от так?
Я развожу руками и она, сообразив, что не отвечу, читает дальше:
- «Думаю, что это у тебя складывается даже подсознательно и определяет твою судьбу».
Ерунду какую-то пишет. «Говоря по-книжному…» Вот-вот, по-книжному… «Говоря по-книжному, ты - второе издание своей мамы, но более изящное и облегченное. Что ж, коль мне за все эти годы не удалось переломить твое подсознание, едва ли это удалось бы сделать и в будущем». Так всё же пробовал, пробовал! А разве подсознание можно переломить? – снова смотрит на меня и на этот раз, кажется, хочет услышать ответ.
- Нет, Линка, думаю, что подсознание переломить невозможно, только вот что я… - хочу развернуть свои соображения, но вижу, что она снова – в письме:
- «Жаль, очень жаль, что мы прожили столько лет рядом, но так и не стали чем-то единым, к чему в идеале должен приводить брак. «Жена принадлежит мужу, муж принадлежит жене». Брак предполагает преданность всем телом и всею душой. К сожалению, к очень глубокому сожалению у тебя этого не было». Зябко мне что-то, - Линка неожиданно прерывает чтение. - И камин твой не греет.
Сидит с минуту, а я молчу, передвигая камин поближе.
– Но в общем-то он прав. Чем-то «единым» мы не стали. «Принадлежать» я не могу. И не только ему, но и никому, - слышу её тихое, сказанное только себе. Но снова читает: - «В жизни твоей матери в основном была лишь работа во имя жизни детей, а в более широком понимании этого слова, жизнь отодвигалась и отодвигалась от неё постепенно, становясь лишь слабым приложением к работе. И было ли еще что-то, помимо нее, не знаю». Снова ерунда книжная надуманная пошла. А разве детей растить – не жизнь? Вот мама и жила ради детей, и жила этим. И ты бы должен бы, - щёлкает ноготком по листкам, - ради них… а не для… «Главное в наших отношениях - женин долг!» - передразнивает его. - «Этот же способ жизни, и уже без необходимости, унаследовала и ты». Ничего себе! Значит, всё, что делаю, это - «без явной необходимости»? Развлекаюсь! Блажью занимаюсь! «Потому и не сделала свою жизнь более привлекательной». Блин!
Линка отбрасывает письмо на диван и порывается встать, но реплика словно утяжеляет её и она, оставшись в уголке дивана, бросает:
- Ну и подал бы пример, как сделать жизнь привлекательной… на кухне там, или бегая по магазинам, стирая… да мало ли в чём? Разве не права я, Аннуш?
Да права ты, права, Линка! Но ведь ответ мой тебе не нужен, а поэтому подолью-ка тебе кофейку и добавлю в него ликера поболе обычного, авось поможет.
- «А теперь вот о чем. С самого детства я стремился слиться с другими - с товарищами, с любимыми. И в особенности - с семьей и с тобой». Ой, лукавишь, Антоша, - и Линка постучала ноготком по листкам, словно стараясь вызвать образ Антона: - Со мной-то ты хотел слиться, верю! Особенно, когда ждал «исполнения женина долга», а вот с детьми… Хотел бы, так читал им книги, листал наши альбомы, мастерил что-либо с ними же, уроки помогал делать, а то… - И, коротко вздохнув, читает дальше: - «Не знаю, может быть, переживая кризис, снова буду стремиться к какой-то душевной слиянности, но сейчас, нахожусь в полном одиночестве. Друзей у меня нет, перед кем можно излить душу, и кто наполнил бы ее снова чем-то свежим и пьянящим, в Бога, в такой степени, чтоб прийти к священнику исповедаться, тоже не верю, а дети… Конечно, по моей же вине, дети мне полу чужие». Вот-вот, и сам о том же! А почему полу чужие-то?
Линка, не могу я ответить на этот вопрос, не жди… Да она уже и не ждёт:
- «С одной стороны, из-за того, что не могу предохранить их от собственных душевных мук, а с другой - от неверия в них». Ну надо ж! От неверия в собственных детей, оказывается. Да не от неверия, Антон, а от… - Не заканчивает фразы, а жаль. - «Тут уж - признайся себе как-нибудь, и ты подсознательно приложила руку, чтоб отделить их от меня» Ой, ну конечно я виновата, я, а кто ж еще? «Без отца прожить можно» - не раз говорила, а руководствовалась этим постоянно». Конечно, можно. Я-то прожила! Но не руководствовалась этим, нет!
Верю тебе, Линка, верю! Но она уже несется дальше:
- «Бросаясь на их защиту от меня, ты невольно настраивала их против и получалось: ты - хорошая, а я - плохой. Плохой, потому что прошу дочку подклеить обои или не хочу платить сыну за куртку, а ты хорошая потому, что сойдет и с такими обоями, а сыну отдаешь мои же деньги, но не скажешь ему этого». Ой, что ж это он? Да не настраивала я против него детей, не прилагала рук, что б отделить! Клянусь!
И Линка подхватилась, метнулась к окну, обернулась, смотрит на меня так, будто только что это я обвинила её, а не Антон, будто я… Линка, моя дорогая Линка, успокойся, войди в реальность!
- А защищать… Да, защищала. От его занудства. - И уже вот так, стоя у окна, читает дальше: - «Вероятно, ты не любила меня никогда. Были лишь временные порывы. Была, вероятно, признательность и за интеллектуальную близость, но не было, чувства убежденности, что «муж и жена - одна сатана». – Она опускает руку с письмом, сжимает плечи. - Что-то никак не согреюсь. Зябко. – Обхватывает себя руками, отворачивается к окну: - Этот период до включения батарей для меня всегда мученье. Вон, и березка под фонарями стоит понурая, скучная… хотя еще и стайки листочков на ней держатся из последних сил. – Помолчала, и я услышала тихое: - Да нет, была я влюблена в Антона когда-то, но вот… разбилась моя любовь о быт.
Линка, не надо так… Отвернись от понурой березки под фонарём, взгляни на меня!
И обернулась. И даже улыбнулась. Но как же грустно!
- Правда, «временные порывы» остались, но вот теперь и они…
Как же жалко её, вот такую! Но утешать не стану в этой, и её постигшей неизбежности прощания с любовью. Да, кажется, она и сама справилась, подошла к дивану, села:
- «Было, было в тебе сознание временности нашего семейного союза из-за того, наверное, что я для тебя был во многих отношениях неудачник: без машины, без заграниц и, к тому же, не «скрипач». Во даёт! «Без машины, без виллы, без заграниц...» Что, требовала от него всё это? И бога не боится… А насчет «скрипача»… Ведь не захотел же им стать, не захотел?
Линка, ты меня спрашиваешь?.. чуть не вырвалось, но хорошо, что… ибо она снова – в письме:
- «Да, я всего этого стою, винить кого-то не буду. Недостаточно работящ, недостаточно целеустремлен, недостаточно талантлив…» Вот-вот, и сам наконец-то… - пробурчала письму. - «А душа не хочет с этим мириться! Я любил и был предан. Я мечтал о доме-гнезде с общей семейной душой и ради этого работал, пусть и не слишком много. Но работал бы и больше, если бы для этого были общественные условия, так почему же все неудачи ставишь в вину только мне?» Да ни я тебе всё это в вину ставлю, а ты сам, сам! – и снова щёлкнув по листку ноготком, уставилась на меня: - Что, разве грызла его из-за денег, Аннуш?
Но разве нужен был ей мой ответ?
- «Да, если бы я чувствовал твою любовь, то и крутился бы побольше, ты не находишь этого?» Нет, не нахожу. Не нахожу! – Почти крикнула письму. - Нужно было наоборот, наоборот! Если б ты крутился побольше, то и… «Впрочем, кажется, хватаюсь за какую-то семейно-любовную бухгалтерию, а это едва ли подобает людям с достоинством». Вот- вот… Хорошо, что о достоинстве вспомнил. «Я просто хотел любви и преданности, а влюблять в себя собственную жену каждый раз заново красивыми фразами, взглядами, букетами цветов, - это нечто слишком юношеское, стрекозиное». Да не стрекозиное это, а, может, как раз главное!.. в отношениях мужчина-женщина. Как же не понял!
- А, может, и не захотел понимать, – пробурчала я почти себе.
- А, может, и не захотел понимать потому, что было ему удобней, - уставилась в мой электрокамин и в её зрачках блеснули искорки от его искусственного огня.
- «Думаю, что у тебя просто не хватило терпения, тебе надоело, ты устала, у тебя нервы или еще что-то, но я расцениваю твой разрыв как предательство». Ну и ну! «Ты была мне опорой и надеждой и все мечталось, что мы построим с тобой дом-гнездо. Но ты отняла надежду. И будет ли она снова - маловероятно. Ведь теперь разочарований больше, чем надежд...» Ну, это уже опять литературщина пошла-поехала.
Отложила письмо в сторону, протянула к камину руки. Посидела с минуту. Снова взяла листки:
- «Сейчас не хотелось бы возвращаться под общий кров…» Написал бы по-человечески: «домой». «Не хотелось бы встречаться с тобой и говорить о чем-то. Но вернуться придется, придется сосуществовать какое-то время вместе, пока не определюсь с работой и жильем». - И Линка замерла: - Значит, решил уйти.
Посидела так… Потом, даже не взглянув на меня, медленно стала сворачивать листки в трубку:
- Ну… Вот и всё.
- Да нет, Линка, не всё, – встрепенулась я. Нельзя же отпустить её туда, к нему, не попытавшись хоть как-то успокоить? - Похоже, что твой Антон окончательное решение не принял и сбросил его на тебя, так что «всё» только за тобой, а поэтому советую: придешь сейчас домой, ничего не говори ему, выпей пару таблеток снотворного и-и спать, а утром… «Утро вечера мудренее» - подсказала народную мудрость, на что она лишь улыбнулась.
В дневник.
Эту запись я не сделала тогда, в Крыму, а поэтому пишу сейчас:
«Иду к дому Волошина, к тому самому, о котором писал:
Дверь отперта. Переступи порог.
Мой дом раскрыт навстречу всех дорог…
Но почему во мне - робость?
В прохладных кельях, беленных извёсткой,
Вздыхает ветр, живёт глухой раскат
Волны, взмывающей на берег плоский.
Полынный дух и жёсткий треск цикад...
Дворик, его бюст и ни-ко-го! Но вдруг – женщина: «Вам открыть дом?»
И уже не робость, а только волнение.
Его книги, фотографии Сабашниковой и стихотворение - ей:
…Каждый поющий мне размер,
Каждое слово -
Отголоски глухих пещер
Мира земного, -
Вязи созвучий и рифм моих
Я в ней раскрою,
И будет мой каждый стих
Связан с тобою.
Горбоносая… И совсем не красавица, чтоб посвящать ей такие стихи!
Мольберт, краски... В нише, над ложем - японские акварели, а напротив - три высоких окна и все - на море.
А за окном расплавленное море
Горит парчой в лазоревом просторе.
Окрестные холмы вызорены
Колючим солнцем…
А теперь - во-он на ту гору! И почему пожелал остаться именно там?
Наверное, чтобы к нему добирались только те, кто очень захочет.
А, может, чтобы дальше от людей, - надоели?
Да нет, кажется, он любил их… любил, но не смог примирить своими стихами:
…И там, и здесь, между рядами
Звучит один и тот же глас:
«Кто не за нас - тот против нас.
Нет безразличных: правда с нами».
А я стою один меж них
В ревущем пламени и дыме
И всеми силами своими
Молюсь за тех и за других.
Ну, еще немного, во-он к тому деревцу!
Под этой красной мраморной плитой… Вот и я, Максимилиан Волошин. Мой поклон тебе!
«И ты почувствуешь, как тает постепенно песок в твоих руках, - и вот они пусты. Тогда, не раскрывая глаз, подумай, что и ты - лишь горсть песку, что жизнь порывы воль мятежных смешает, как пески на отмелях прибрежных…» Эти сухие стебельки ковыля – тебе, а еще - веточка туи, пучок крымской полыни и веселые голыши-камешки - прямо на них… чтоб не так скоро унёс ветер моё подношение. Прощай, Максимилиан!
И снова – тропка. Но уже вниз, вниз, - к морю.
Спасибо, Макс, что ты был!
А напротив – гора, и вершина её… Ну да, похожа! Похожа на его профиль.
Его полынь хмельна моей тоской,
Мой стих поет в волнах его прилива,
И на скале, замкнувшей зыбь залива,
Судьбой и ветрами изваян профиль мой.
Спасибо, Макс, что ты есть.
Нет, еще постою и вот так… лаская, проведу пальцем по темно-синему контуру горы.
А теперь – на траву, спиной – к теплому валуну. И - термос с чаем, и бутерброд.
Прости, селяви…
Как море то плещет! И ветерок влажной прохладой - в лицо. И запах кофе, полыни…
Боже, как наполнено можно жить!»