И вот мы снова сидим на диванчике в её уютненькой кухне и пьём кофе. Правда, не с ликёром, а с коньяком, он больше ей нравится, да и по паре стопок уже выпили… за встречу, пососав лимончик, а сейчас она выдавливает его и в кофейную чашку.
- Не переборщи, Линка, лишняя кислинка жизнь портит.
Ну да, хочу вот так подтолкнуть её от банальных разговоров, - как я доехала?.. как внучка, дочка, впечатления? - к ожидаемой мною «информации»: что у неё с Антоном после ссоры, о которой говорила по мобильнику? И она разгадывает мой нехитрый ход, улыбается:
- А ты знаешь, как-то успокоилась я после той… фасолевой ссоры.
- Какой-какой?
- Ну той, что с жуками.
- А-а, да… - спохватываюсь, усмехнувшись. - А почему ты успокоилась? – недоумеваю уже искренне.
- Не знаю. И даже несколько раз порывалась подойти к нему, спросить: ну, как тебе... без меня?
- Порывалась, но не подошла?
- Не подошла. А подойдет ли он? – Какое-то время сидит, попивая кофе, потом включает магнитолу, пристроенную на спинке диванчика, находит любимый диск… Танго «Кумпарсита». И под эту прекрасную и будоражащую мелодию слышу: - А он стал спокойней, улыбчивей, даже иногда с детьми вечерами беседует, интересуется их делами, а почему? - И смотрит на меня, ожидая ответа, на что я лишь плечами пожимаю. - Нашел себе другую и успокоился? – И снова ожидание. Но что я могу сказать, Линка? - А если спрошу и ответит: да, мол, нашел, то обрадуюсь ли, вздохну ли с облегчением?
- А, может, и огорчишься, замкнёшься, загорюешь, - предполагаю возможные её чувствования.
- А я уже и горюю: искала мужа духовного, умного... богатого ли, бедного ли - не важно. Нашла. А разводит нас самая обыкновенная физиология.
А сегодня мы – в роще. И Линка идёт впереди меня, намеренно при каждом шаге загребая ногами снег, отчего на тропке остаются сугробики, и рассказывает уже о свеженькой ссоре.
- Вчера сидим у телевизора, смотрим «Новости», но молча и в разных углах дивана. А было бы о чём перемолвиться, было б! Ну да ладно, не хочет о новостях, и не надо, а вот о нас бы… А, может, пусть всё течет само-собой? – слышу её вопрос, но... Нет, не ко мне он, наверное, когда они у телевизора… - А он вдруг и поднялся, вроде как почувствовал мой настрой и ушел к себе.
- А ты – за ним?
- А я… Пойду, скажу, - не услышала моего вопроса. – Вот прямо сейчас пойду и скажу ему то, что так мучительно надумалось. И вхожу. Стоит у окна, обернулся. «Антон, - говорю, - может, поговорим? Начнем, так сказать, поэтапный вывод войск?» Лишь усами дернул: «Нет, не надо. Поздно уже».
- Линка, это он испугался, - подсказала ей на этот раз погромче.
- Может, и испугался. Но если я решилась, то… - Это точно. Если она решилась, то… - Пойми, я не могу приходить к тебе без желания, не могу заставлять себя, хотя ты и считаешь, что можно и без... «А ты как думаешь?» вспыхнул. - Да уж… на такое можно вспыхнуть. – Вспыхнул и даже договорить не дал и... Да я все эти годы никогда не шла ему навстречу!.. да я и хозяйкой плохой была… и даже духовно не сошлись! И говорил-то раздраженно, зло и даже на лице у него…
- А ты не попросила его успокоиться? – прервала её.
Но она не ответила. Опять не услышала?.. Сделала несколько шагов. Остановилась у оврага под прицепившейся за край сосёнкой, заглянула туда, вниз и… словно отшатнулась:
- И даже лицо у него стало каким-то… хоть стояли в полутьме, и я у порога, а он у окна, но видела: каким же неприятным и чужим стало лицо, а уж когда выкрикнул: «Подумаешь, вообразила себя королевой! Да не королева ты, и не скрипка, а настоящее бревно!» то и совсем…
Я взглянула удивлённо, и она пояснила:
- Да это я как-то, в лучшие времена наши, полушутя сказала ему: знаешь, какой-то классик написал, что женщина, как скрипка, на ней только надо научиться играть. – Линка снова зашагала впереди меня, но остановилась, обернулась, усмехнулась чему-то: - Ну, я и говорю: и ты хочешь, чтобы я после такого комплимента... «А-а, хватит комплиментов! – махнул рукой, словно и это наше расстояние – надвое. - Ты всегда хотела, чтобы я только хвалил и превозносил тебя, ты всегда…» - «А ты только это и делал» - прервала его и ухмыльнулась. - Линка снова пошла, но остановилась, прижалась спиной к сосне, помолчала, закрыла глаза: - И зачем я ухмыльнулась? Лучше б… И еще припомнила ему: «Да ты даже цветов на день рождения не дарил!» - И у её губ обозначились морщинки. Сейчас заплачет? Нет, оттолкнулась от сосны, пошла впереди меня. Сказать ей что-то? Нет, не буду. Пусть сама… Свернули с тропы, уже идем по дорожке, ведущий в сквер и она, обернувшись, говорит:
- И знаешь, что он ответил? «Твой день рождения зимой!» - Взглянула на меня, ожидая реакции, но не дождавшись, подошла к лавочке, села, расстегнула сумочку и что-то поискала в ней. Нет, не нашла и снова коротко взглянув, почему-то вдруг жалко улыбнулась, отчего морщинки у рта обозначились нахальнее: - И не сказал это, выпалил! – Снова начала рыться в сумочке, почти бормоча себе под нос: - Да, зимой... говорю, но Володя Асташов дарил мне розы и зимой. – И со второй попытки не найдя того, что искала, закрыла её, а улыбка из жалкой стала странной, не живой. - А он словно не услышал: ты, мол, всю жизнь изнуряла себя работой, а обо мне не думала, поэтому и…
- А ты стояла… и вот так улыбалась? – прервала её, надеясь вопросом согнать с её лица эту безжизненную улыбку, но она не услышала меня.
- «А что лишнего я делала-то?» - отвечаю, а он… А он: «Консервации разные, булки!» Булки! – Повторила, и вместо неживой улыбки фальшиво рассмеялась: - Дались ему мои булки и консервации.
- А, кстати, твои булочки прелесть какие вкусные! – снова попыталась комплиментом и интонацией отвлечь её и от этого смеха, но она опять не заметила ни того, ни другого.
- А я тихо так сказала: Антон, если бы ты хотел, чтобы у меня оставалось время для настраивания, как ты выражаешься, мог бы и побольше помогать». Но получилось не совсем тихо, потому что еще и добавила: «Или нанял бы домработницу, вот тогда я только б тем и занималась, что настраивалась, а то видишь… Приходится всё самой да самой...» «А-а, ну тебя в болото!» - опять взмахнув рукой словно отрезал меня и стал разворачивать диван. Так что, не получилось у нас примиряющего разговора на этот раз не получилось.
- Но будешь снова пытаться?..
- Не знаю. – Встала, решительно пошла вдоль аллеи и сказала вроде только себе: - А впрочем… Буду просто ждать.
Буду ждать и я, Линка.
И до самой осени слышала я от Линки рассказы-жалобы на Антона. И до самой осени вился то затухая, то снова вспыхивая их разлад, из которого ни он, ни она не могли найти выхода. Ну, а я… Мне было жаль их, но посоветовать что-либо не могла, - как вмешиваться в чужие семейные отношения? Да, честно, говоря, и не хотела, чтобы по её рассказам, а иногда и по небрежным запискам на отдельных листках, - так и не стала она вести дневник! – писать хронику их противостояния, которая подталкивала меня постоянно возвращаться и к своим дневникам, чтобы додумать, понять то, что ускользнуло.
«Мы только что позавтракали, но молча. Уже наливаю чай и вдруг слышу голос Стаса:
- Наверное, уеду от вас в ближайшее время.
Не сказал, буркнул. Буркнул, но его тут же понесло: он, де, не может больше жить со мной потому, что я никогда в нём не нуждалась, а только требовала от него машину, виллу...
- Стас, побойся Бога! Какую машину, какую виллу?
И наш «снежный ком» покатился… и сейчас начнёт обрастать упрёками. Как его остановить, да и когда? Ведь мне на работу.
И каким же тяжким был этот день! И самое плохое, что не хотелось идти домой.
Проехала свою остановку, еще несколько, вышла. Незастроенные многоэтажками и почти сельские улочки… А вечер-то какой теплый, яркосолнечный, трава у дорожек после дождей лохматится не по-осеннему и еще зеленая-зеленая! Над заборами с веток улыбаются пёстрые яблоки, а я… Как же не вписываюсь я в это увядающее, но еще благоухающее великолепие!.. Собственно, человек не смерти боится, а просто страшно переступить ему этот неизвестный порог.
Один переулок, другой, третий… Но всё же - домой. А Стас уже «Время» смотрит. Но, когда вошла, нырнул в свою комнату и закрылся. Он - у себя, я - в своем уголке дивана».
«Томно, тяжко… и грудь сдавливает. Опять – к сельским домикам, а вдруг подлечат?
Моя любимая осенняя пора, - прохладная благодать и прозрачность во всём, будто отшумела природа, отгуляла, успокоилась, а я...
Перешагнуть бы в небытие сразу, запросто, сейчас! И чтобы маме и дочке не было больно. И что б - без похорон, без могилы.
Тропинка вдоль покосившегося забора.
Всё, всё бессмысленно: и я, и эти сады в яблоках, и это солнце, и вот эта грушица, прицепившаяся за край оврага… Плоды-то её какие мелкие, никому не нужные и – слоем, в траве.
Жалко и себя, и Стаса. Если бы можно было сейчас поговорить с ним!.. Но что сказала бы? Люблю, буду послушна?.. Нет, не сказала б.
А груши падают, падают, теряясь в траве.
А, может, так: давай, мол, еще раз попробуем понять друг друга… Нет, опять не то.
По деревянным ступенькам - к ручью. А в овраге серо, прохладно, сыростью пахнет и
черные грачи на желтом склоне, как у Ван Гога.
Но был ли он счастлив со мною последние годы, говорила ли ему «люблю»? Нет, не говорила. И не ласкала, не целовала, забыв обо всем... лишь позволяла.
Ветхий мосток, вода воркует.
Тогда нужно ли делать попытку удержать?
Листок зацепился за ветку… Зацепился, а вода треплет его, треплет… нет, сорвала, уносит.
А была ли я счастлива с ним эти годы? Если верить, что любит, то это значит: жил рядом с любимой, а я…
Исхоженные, покосившиеся ступени…
Нет, не останутся здесь, в сырости оврага, терзающие мысли, а снова полетят за мной в яркую пестроту осеннего дня».
Сон Линки:
Ты - в какой-то хате… и лежишь на некрашеных досках пола, а над тобой стоит с закрытыми глазами Антон и лицо у него распухшее, синее… и вдруг он поднимает медленно руки, тянет к тебе… ты шарахаешься в сторону, кричишь... и просыпаешься... и слышишь, как скрипнула половица, - это дочка, разбудив тебя, отходит от кровати, сын стоит рядом.
Из её рассказов:
Антон смерчем ворвался на кухню:
- Чтоб никому не давала моих книг, а то…
Ну да, это ты вчера положила ему на стол «Лолиту» Набокова, которую давала почитать своему оператору, и вот... Метнул угрозу и вышел. Нет, выскочил, вылетел из кухни! И уже дверь входная хлопнула. Ушел. Но вскоре вернулся:
- Еду в командировку, - и в руках - мыльница, зубная щетка.
Ну что ж, едет, так едет... а ты идёшь в зал пылесосить. Щелчок двери. Уехал.
Его пустая комната, одежда, вещи… И ты вдруг вспоминаешь, как глубокомысленно он жарит яичницу… словно ритуал совершает, да? И тут же: конечно, быть отвергнутым, значит, иметь право наговорить лишнего, но... Но ведь он – родной тебе человек, как же расстаться? Да и дети… Нет, ты не боишься остаться с ними одна, - вытянешь! - но он нужен им, просто необходим. А еще: он – твой третий ребёнок, и ребенок этот ошибается, и нельзя, к сожалению, доказать ему ничего потому, что они, дети, только сами должны пройти через свои ошибки… Да и за те слова обидно: «Бревно ты, а не королева»!
Обидно и больно, да?
Она - на пороге и, не поздоровавшись, шепчет:
- Мой-то обиженный вчера…
- Линка, пройди… что ж ты на пороге и…
- Да я на секунду… на работу уже опаздываю… - Но делает несколько шагов в коридор и уже стоит у вешалки с пустой улыбкой: - Антон-то вчера приехал и даже не поздоровался! – Эта нелепая улыбка никак не сходит с её лица. – И это значит, что все обиды привёз назад. – Линка, перестань улыбаться! Не хочу видеть тебя с такой… - И весь вечер просидел у себя за закрытой дверью, а только что, перед тем как мне уходить, вошел на кухню и… - Слава Богу, улыбка растворилась, но лицо сразу вытянулось, в глазах блеснули слёзы: - Вот, смотри, – и в руках у неё оказались исписанные листки. – Письмо мне на холодильник положил; «Вот, послание Вам, Лина Николавна».
- И что ж ты теперь? – задала нелепый вопрос.
- А что… - Нет, она не заплачет. Справилась. – На работе буду читать, а потом…
- Потом ответишь? – и я улыбнулась… неужели так же, как и она? – И тоже посланием?
- Не знаю. Посмотрю, - небрежно свернула листки и сунула в сумочку: - И что он там нацарапал?
Как же мне нужно это нацарапанное, Линка! Дай почитать потом, когда…
- Ну ладно, побежала я. Может, опять вечером забегу… после письма.
Забеги, забеги, Линка! И обязательно.
И она подошла к зеркалу, вынула из сумочки помаду, подкрасила губы, взглянула на левый свой полупрофиль, на правый и лицо её стало буднично-обычным. Сейчас уйдёт. Намекнуть ей незаметно о том, чего жду? Ну да, вот так:
- Смотри, если будут нужны мои советы, то покажешь письмо, а если… - Нет, не хочу никаких «если»! Но всё же: – А если сама справишься с ответом, то…
- Ладно, договорились.
И защелкала каблучками, унося их звонкое цоканье с собой вниз, с моего пятого.
Из дневника:
«Я – на кухне. Входит Стас и слышу:
- А стоит ли ходить на сборища, где верховодят писатели-бездари?
Молчу и, как это часто бывает, обращаюсь к себе самой: и что ответишь?
- Смотри сам, – бросаю без эмоций, что б не начинать диалога, ибо надо собираться на работу. Да и не хочу сейчас… не хочу! - Есть силы, ходи, нет сил…
И быстренько прокручиваю: вроде бы всё приготовила? Суп, котлеты, овощное рагу, компот и даже печеники испекла. На работу мне к двум, а сейчас уже двенадцать...
- И что это Вы, Анна Сергевна, - внедряется в прокрутку моего меню его голос с уже пробивающимися сварливыми нотками: - полотенце чистое не повесите на кухне? - Ой, и что это он на Вы? Не к добру это. - Тряпкой да тряпкой руки мы вытираем. Это у тебя ваше, родовое, всё кое-как делать.
Права ты была: начинается. И что, примешь брошенную перчатку?
Нет, на работу надо собираться, а посему мирно и тихо отвечу:
- Ну да, наше, крестьянское. Что ж делать-то? – Ой, как хорошо отвечаю! Прямо ручейком журчу. - А ты по-вашему, по-барски… Повесь-ка вышитое полотенце вот сюда и вытирай им ручки. – Может, хватит журчать? Ладно, только капелькой прибавлю: - Но поскольку работницу ты нанять не в состоянии, то придется самому стирать вышитое, а мне и с тряпкой удобно, я её быстренько-быстренько в раковине выстираю, а она быстренько на батарее и высохнет.
Да-а, как же ты вразумительно ему и…
Ага, даже не ответил, к себе ушел.
Нет, кажется, в коридоре задержался:
- И половики наши истерлись.
- Истерлись… Вот и пошел бы купил новые.
Ну, разве не права?
Права, конечно. И что ответит на твою правоту?
- А ты для чего?
Нет, опять задирается. Не сумеешь отбрыкаться.
- А с меня и кухни хватает. - Что, напомнить об этих, истёртых? Боюсь, что тогда… И всё же: - Да я и купила эти, которые ты собираешься выбрасывать. – А поставь-ка ты ему обед на стол, может, подобреет. - Помню, как вырядилась в свой новый костюмчик… который, кстати, сама и сшила, пошла на базар, а там - половики эти… И купила, и тащила к троллейбусу, а они, паразиты, разворачиваются! Хороша была в своём новом-то костюме. – Хихикнул. А чего? – Ладно, забудь о половиках и иди обедать.
- Ну и что… что тащила?
Нет, похоже, не хочет забывать.
Отпарируешь?
- Ну, тогда я моложе была, можно было и тащить, а теперь надо бы тебе...
- Еще чего! Буду я половики вам покупать!
Не заводись и на это, а?
Постараюсь, но вот что спрошу:
- А почему бы тебе и не купить? Ты же видишь, что я до двух - на кухне, потом на работе до самой ночи».
Да, тогда он опять был «свободным художником», зарплаты были нерегулярны и зачастую мне приходилось исхитряться, чтобы сводить концы с концами. Но не пеняла ему: ладно, потерплю, пусть ищет себя, может, снова писать начнёт, пробиваться. Но ошиблась. Если бы знать!.. Если бы знать, что уже тогда!.. и навсегда стих в нём самый возвышенный и одухотворяющий зов Эроса, подталкивающий к поиску истины и красоты, который он смог бы реализовать «в продуктах человеческой деятельности», и оставалось лишь стремление продолжать себя в потомках, а значит… Нет, тогда не знала, а поэтому… «Суп уже ест твой муж, второе ему пододвинь. И компот сразу, печеники, пусть видит, как стараешься.
- Нет у нас семьи. Даже всех на обед собрать не можешь.
Нет, и печеники тебя не спасли, набрёл-таки на свою любимую тему.
И всё равно не заведусь, не заведусь!
- Но, Стас, что ж делать-то? Значит, не получается у меня. - Присесть рядом на диванчик? - Ну, что ты себя мучаешь? Вот и полотенца не повешу, и семьи не создала. (Упомянуть то, отчего он опять?..) И не прихожу к тебе, когда ждёшь, так, может, тебе надо просто сменить жену?
- Так-то оно так, но... – И что за «но»? Скажет или…- Но ты же и сейчас мне в эротических снах снишься. – Ну вот, угадала причину, отчего закипает. - Ну, если не любишь, так хотя б верность мою ценила.
О верности твой муж вспомнил.
Вспомнил… А Покровская?
- Так уж и верность... А та, о которой писал в своей поэме?
Интересно, что ответит?
Ничего не ответил, только встал, идет с тарелкой к раковине.
- Да я бы и бросил тебя... Ведь ты для меня даже бабой не стала!»
Вот-вот! После этой его фразы и начался наш последний тайм, но тогда я еще не уловила этого, а вернее, не поняла, что…
У Владимира Маяковского* есть строка: «лодка любви разбилась о быт». Та самая «лодка», которая со временем непременно вплывает в тину материального мира и начинает вязнуть в ней, погружаясь в рутину создания гнезда, рождения детей, добывания денег… Да-да, именно тогда постепенно тает, уходит то, чем освещаются эротические игры. И они тоже становятся рутиной, от которой меня мутило. Значит, вечно стремясь только к одухотворенной влюблённости, не хотела я смиряться с тем, что жизнь предлагала взамен, но сознание шептало: сохрани то, что есть, ибо влюбленность – прекрасная бабочка-однодневка, а семья - нечто другое. И это «другое» мне было беспредельно дорого. И это «другое» было очень трудно обойти, но всё же... А что ответила тогда?
«- Да, не стала бабой и не стану. – Уже рагу с котлетой ест, но весь – внимание. - Вот поэтому и советую уже в который раз: ну найди ты себе бабу! Разменяем квартиру и заживёшь в ней с новой женой, как у Христа за пазушкой, полотенчики вышитые повисите, сны эротические вместе смотреть будете.
Сейчас твой обиженный за компот с печениками примется.
- Я мечтал иметь большой дом, жить с детьми…
- Ну, Стас... Мало ли, о чем мы мечтали! - С каким аппетитом печениками то хрустит! - Надо же искать какой-то выход, а то будешь до конца дней упрекать меня, что даже бабой не стала.
Как хорошо, что не сорвалась! Тихо так журчишь, благожелательно…
Но обида! Обида уже колит, разрастается, томит.
В зал… Приляг на диван, накинь плед. Ведь так выручает тебя способность чуть-чуть вздремнуть!
Подушку – на ухо, плед... Неужели не сосну?
Бьется, ширится твоя обида.
До боли, до отчаяния!
Пригаси её, зажми в кулаке, удуши!
И просыпаюсь. Как же уютно, благостно лежать, свернувшись калачиком под этим, в зеленую клетку пледом!
А обида?
И обида… Уже чуть живая, но еще бьется, бьётся где-то там, там…
Не шевелись хотя бы немного, вдруг опять начнёт разрастётся, душить?
Но ведь - на работу…
А Стаса уже нет, дочка магнитофон включила… и как раз диск твоего любимого Криса Сфириса*.
Посижу у порога, послушаю… Глаза закрыть? Как успокоено-отрадно! Ну да, сливаясь с музыкой, взлетает душа моя, плывёт свободной, радостной где-то там, высоко, под солнечными лучами несется звенящим полётом в сгущающуюся синеву. Какой сладостно-горестный полет!
Но стихла.
И снова, как девятый вал: что же делать? Что же делать в этой нашей тупиковой ситуации?»
Каждый раз, прочитав о Стасе, вспыхивает вопрос: а нужно ли было удерживать, закреплять всё в этих, в клеточку тетрадях? Может, надо было забыть и жить дальше, надеясь только на «светлое будущее»?
Нет, не получилось. И не жалею об этом.