Алевтина бежала из последних сил и в сознании пульсировала одна мысль — успеть, успеть, успеть... Успела, но билетов в кассе не оказалось и, надеясь на чудо и милосердие проводников, она кинулась на перрон к отходящему поезду, со слезами трясла телеграммой, потом заплакала уже в голос и пожилая, хмурая с виду тётка в форменной юбке вдруг сжалилась и пустила в тамбур.
- Зайди, только не ори так, дурочка.
- Я тихонько! - прошертала Алевтина благодарно.
Приткнувшись в купе проводницы, она просидела не двигаясь пару часов, пока не наступили сумерки. В вагоне было тепло и чисто, и пассажиры — счастливые обладатели законных билетов, деловито передвигались из купе по коридору и обратно.
«Почему со мной всегда так? - думала Алевтина. - Вечно не везёт! К больной матери и то не могу по-человечески приехать. Везде и всюду опаздываю...Хоть бы всё обошлось!»
Она крутила в руках мятую телеграмму, присланную братом. Павел, старший из семьи жил с матерью, младший Костя с семьёй в Братске и попасть домой мог только чудом, учитывая сезон отпусков. Он редко приезжал из-за вечной нехватки денег и теперь она думала — каким он стал за минувшие пять лет. Наверное, совсем уж седой... Вроде бы совсем недавно они вместе играли за домом, а мать кричала из окна сердитым голосом — ругала за неполотые грядки.
В купе зашла проводница.
- Тут один крендель целое купе занимает. Пошли к нему проситься на ночь. Он тоже до твоей станции едет. Может, земляки?
Проводница, постучав, зашла в пятое по счёту купе и заговорила с пассажиром. Тот отвечал и в голосе слышались недовольные нотки.
«Не хочет! - думала Алевтина. - А кто захочет? Ведь не для того он четыре билета брал, чтобы пускать к себе кого попало...»
- Мужчина! Ведь с каждым беда может случиться! - бубнела проводница. - Она на верхней полочке тихо как мышка поспит. Вы и не заметите!
Она выглянула и недовольно зашептала: - Сама просись. Не хочет гад! Упирается!
Толкнув её вместо себя, вышла и захлопнула дверь, оставив Алевтину один на один с «кренделем». Она в смущении подняла глаза и застыла — у окна сидел со злым лицом Володька. Давно, конечно, не Володька, а Владимир Сергеевич Рукавишников — известный в стране писатель, её первая любовь. Она узнала его сразу, так как всегда читала его книги и видела фото на обложках. За время последней встречи, а минуло - ни много, ни мало - тридцать лет! - Володька сильно изменился и постарел. От некогда пышной шевелюры остались жалкие клочки вокруг багровой лысины.
- Я ведь ясно сказал! - металлическим голосом проговорил Рукавишников. - Выйдите женщина и больше меня не беспокойте!
- Здравствуй, Володя.
Он нахмурился, поглядел внимательно и, надев очки, снова стал вглядываться в круглое непримечательное лицо с покрасневшими от слёз голубыми глазами.
- Не узнаёшь?...Алевтина ... Рогова.
- Алька??... Ты?...А я и не узнал тебя! Как изменилась! Что ж ты стала? Проходи!
Он ещё сильнее покраснел, засуетился. Маленькие холёные руки пробежались по кнопкам и захлопнули ноутбук.
- Вот так встреча! Так это Антонина Ивановна, мама твоя заболела... Ты извини — я не знал...
- Я сама только сегодня узнала.
- А моя мама — хоть и старенькая, но слава Богу — на ногах пока, бегает! Вот в гости еду. Проведать, отдохнуть от городского шума. Давненько не был...
Он мысленно прикинул сколько и выходило, что не был на родине пять лет.
Алевтина села напротив, за столиком.
- Спасибо тебе.
- Брось! Ну! Рассказывай! - бодро предложил Рукавишников.
- Что рассказывать? Мне-то нечего рассказывать.
- Так уж и нечего...Расскажи - как живёшь. Как муж, дети?
Она бросила на него удивлённый взгляд.
- У меня, Володя, нет ни мужа, ни детей...
- Совсем? - опешил тот.
- Ну, да. А ты не в курсе разве?
Она по простоте своей считала, что он, как всякий другой интересуется деревенскими новостями, и что ЕЁ историю не может не знать. Она также наивно думала, что их школьный роман дорог ему и что он, как и она бережно хранит воспоминания...
* * *
В тот вечер они вместе возвращались домой из школы после спектакля. Десятилетка была в соседней деревне в восьми километрах от Мостков.
Володька играл Чацкого, а Алька почему-то Молчалина. В принципе, понятно почему — в кружке были девочки и всего один мальчик - отличник Рукавишников, которому доставались все главные мужские роли. Он уже тогда писал стихи, которые печатала районная газета.
Альке ужасно не нравилась роль подхалима Молчалина, но другого способа быть возле любимого не было. Рукавишников не ходил в клуб, девчонками не интересовался и готовился к поступлению в институт.
Была премьера и школьный актовый зал был набит битком. Володька блистал и под конец сорвал овации зрителей.
По дороге домой он упивался собственным успехом, читая в глазах Альки бесконечное восхищение и понимал что мир прекрасен и создан для него — такого умного и талантливого, и что впереди множество дорог, по которым предстоит пройти и много добиться...
- Ты увидишь, Алька, кем я стану! Все увидят...
- Да!... Да!
Она мечтала о нём и, как полагается, представляла себя рядом. Навсегда.
Он шутливо потрепал её за косу:
- Эх, ты! Молчалин! - И неожиданно для себя поцеловал в полуоткрытый рот. Алька задохнулась от счастья. Как долго она мечтала об этом поцелуе — чтобы вот так, по-настоящему... А Володьке были приятны её волнение, и обожание в глазах.
Поклонницы! Когда-то у него их будет много.
Он видел по телевизору выступления модных поэтов и в мечтах видел себя в таком же шейном платке, с красивым перстнем на безымянном пальце...
Дорога шла лесом. С горки - на горку. С горки на горку прыгало сердце Альки в зависимости от частоты и длительности поцелуев.
Она шла, не замечая ям и колдобин под ногами и ей казалось, что она касается звёзд головой, а душа её слилась с весенним ветерком и парит над лесом...
Ах! Первая любовь!
Плыла над лесом тонкая, насмешливая луна, а звёзды тихо смеялись над мечтой наивной девочки.
Ах! Как хочется счастья в семнадцать лет!
* * *
- Помнишь Витьку Агуреева?
- Ну, да...
- Рыжий такой. Ты тогда уехал в Москву поступать и пропал... а он целый год бегал за мной. Вначале я его видеть не хотела, а потом привыкла, в армию проводила, дождалась. Во-оот... Витька потом в Афгане ногу потерял, но мы всё равно поженились. Пил здорово и через год в сарае повесился. Я тогда беременная ходила... ну, и..потеряла дочку. Такая моя история...
Рукавишников молчал, не зная что сказать. В это время зазвонил мобильный и он обрадованно схватил трубку.
- Привет, Валер!... Да!... Еду!...Без жены...Да!...Один!....Нет!...Что ты!....Какая Ирочка! Я к матери еду...По голосу слышишь?...Нет, дорогой!...Я же говорил, что купе взял... Ну, ладно!...Потом перезвоню.... Лады?...Не обиделся?...Всё!... Пока!
Алевтина от огорчения, что помешала, встала и хотела было выйти.
- Вы извините меня! Я вам так мешаю!
- Сиди! Это товарищ мой давний. Всё допрашивает. А чего это ты вдруг на Вы перешла?
- Неловко стало. Ворвалась... Нехорошо как-то...
- Ерунда!...Давай лучше чаю попьём. Ты, наверное, есть хочешь?
Он вышел из купе и вскоре вернулся со стаканами крепкого, душистого чая.
- Как в поезде! - заулыбалась Алевтина. - Я всегда любила чай в серебряных подстаканниках!
- Вот - вот! Именно, серебряных!
Он достал припасы из сумки и она ловко накрыла на стол.
- Мне так неудобно! Я ведь ничего не успела взять...
- Ты - моя гостья... Ешь! Может, коньячку?
Она в сомнении покачала головой, но он поспешно достал бутылку.
Ему не терпелось снять возникшее напряжение. Нежданная встреча с давно забытой и к тому же несчастной одноклассницей была неприятной и нарушала все его планы. Он собирался отдышаться, успокоиться и под перестук колёс подумать над новым сюжетом.
Он всегда уезжал из дома, когда неприятностей становилось слишком много.
Когда был застой в творчестве, а дома было совсем невыносимо от криков и упрёков жены Светланы. Просто убегал. Садился в поезд и уезжал, но не к матери в деревню, где нужно было тратить себя на общение, а в один из домов отдыха на черноморском побережье, где пять лет назад познакомился с Ирочкой — изящной, тонкой женщиной, утешавшей его и создающей особый настрой, после чего вновь хотелось жить и творить. Встречи эти стали ежегодными и именно на них намекал друг Евгений.
Жена была старше его и в последние годы стремительно старела, но никак не могла смириться с этим фактом, устроив настоящую войну с увяданием. Битва была затяжной и почти не приносила желаемых результатов, что вызывало поток истерик и скандалов. В горнило войны бросались огромные суммы денег, требуемые клиниками пластической хирургии и фитнес-центрами. Она совсем не думала ревновать мужа. Просто ей — ранее красивой и востребованной мужчинами, было невыносимо видеть их равнодушные взгляды, которые скользили мимо в поиске более свежих, юных лиц...
Она - в погоне за ушедшей молодостью, а он - в борьбе за место под издательским солнцем, не обратили внимания, как младший, их общий сын Антон, ушёл из дома, связавшись со странной девицей и стал наркоманом. Сын стоял на краю пропасти, а они совсем не замечали этого, отдалившись друг от друга. Суета огромного города сьедала всю энергию, порождая холод и отчуждение в семье. Когда стало ясно, что Антошка в беде, они забегали, забили тревогу, но было поздно - сын умер от передозировки.
Потому Владимир Сергеевич последний год всегда носил с собой коньяк.
Они выпили, думая каждый о своём. Закусывая сыром и кружочками деревянной колбасы, Алевтина подивилась недомашней закуске, но ничего не сказала. Потом вспомнила:
- Ой! У меня ведь пирожки есть! Когда на вокзал бежала - в сумку пакет бросила.
Она достала домашние пирожки и Рукавишников похвалил:
- Совсем как у мамы - во рту тают!
- Да что ты! Это же просто! А разве жена...
Он скривился как от уксуса и налил ещё рюмку. Потом ещё...Когда опустела бутылка и закончилась закуска, он почувствовал горькую обиду. Не на Алевтину, нарушившую его планы. Нет. С ней ему было неожиданно спокойно и уютно в этом крошечном пространстве, отгороженном от внешнего мира. Он почувствовал обиду на жизнь. За то, что отняла самое дорогое — сына... за то, что жена — дура и испортила ему жизнь... за то, что не умела и не хотела печь ему пирожки, а он, оказывается, их так любил...
Неожиданно для себя, он заплакал. Разрумянившаяся от выпитого Алевтина, всполошилась и пересев рядом, стала расспрашивать участливо, а он разрыдался ещё сильнее и рассказал о сыне.
Она плакала вместе с ним и гладила по плечу.
- Ничего, милый! Что ж теперь поделаешь! Крепись!.. И молись!
- А как молиться-то?
- Научишься. И увидишь — станет легче! Я как своих потеряла, так сразу к Богу обратилась. Бог мне помогает жить. А вы заказывали поминальную?
Рукавишников отрицательно помотал головой:
- Не знаю, Аль. Я ни-че-го в этом не понимаю...
- Я так и поняла. Вот будем завтра на месте — сразу зайдём в церковь.
Он послушно кивнул и утерев лицо платком, застыдился своей слабости.
- Извини меня. Я тут раскис...
- Горе у тебя! А после слёз - всегда легче... Ведь легче?
- Легче...
- Вот и ладно. Вначале я поплакала, потом - ты. Ведь все мы люди.
Он высморкался и улыбнулся ей.
- А хорошо, что мы вместе едем! Правда! Сидел бы сейчас один, как дурак.
- Какой же ты дурак? Ты - замечательный! Ты — известный писатель и я всю жизнь гордилась, что знакома с тобой!
Он с благодарностью посмотрел на её добродушное лицо без следов какой-либо косметики, с мягкими лучиками морщинок вокруг глаз, сияющих неподдельным восхищением.
- Ты правда так считаешь?
- Ну, конечно! А теперь давай укладываться. Завтра будем дома.
- Дома - это хорошо!
Художник: Маргарита Рогозик (Петрозаводск).