Евгений Шейнман
Недавно я пересматривал «Новый мир» за 2014 год и обнаружил небольшую заметку, которую я пропустил когда читал журнал первый раз. В ней сообщалось о кончине замечательного русского поэта Игоря Меламеда. Я никогда не слышал этого имени, хотя регулярно читаю все стихи, публикуемые в некоторых «толстых» журналах. Я заинтересовался, как водится, пошел в интернет. О! Оказалось, материалов море! Говорит о нем и Википедия. Но главное, разумеется, для познания поэта это его стихи. Я прочитал все, что нашел, массу его стихотворений (все-таки впоследствие оказалосоь, что его литературное наследие не так уж велико). Мне показалось в его стихах что-то блоковское (Блок с юности- мой любимый поэт). Кроме того было в его стихах нечто созвучное моим юношеским стихам (был такой грех). Вообще-то не одному мне почудился Блок. Одна из почитательниц Меламеда рассказала такой случай: однажды Меламед прочитал ей стихотворение:
Я неожиданно пойму:
какая ночь бы ни нависла –
никто, свою лелея тьму,
не просветляется до смысла.
Никто, в себе лелея мрак,
не прозревает своевольно.
И не бессмыслен мир, но так
бывает тяжело и больно...
Так холодна моя рука
поверх чужого одеяла.
Так бесконечно далека
моя любовь от идеала…
И всё ж мне чудится порой
какой-то смутный шорох рядом,
как будто кто-то надо мной
склонился с предпоследним взглядом.
И как бы я ни пал на дно
жестокого миропорядка –
я верю вновь, что всё равно
мне суждена его оглядка,
что всех нас ждёт его ответ,
быть может, и невыразимый,
что нас зальёт какой-то свет,
быть может, и невыносимый.
О, как я счастлив осознать,
что я ещё люблю и плачу,
что в этом мире благодать
я не меняю на удачу.
И задыхаюсь, и молю,
и трепещу перед расплатой.
И называю жизнь мою
то лучезарной, то проклятой.
В блистанье солнечного дня,
в сиянье лунного разлива
он только смотрит на меня
то потрясённо, то брезгливо.
Она спросила, чье это стихотворение, он ответил, что, мол, Александра Блока. И она поверила!
Игорь Сунерович Меламед родился во Львове 14 июля 1961 году, в еврейской семье (но в декабре 1999 года принял православие). В 1981 году окончил филологический факультет Черновицкого университета, в 1986 году – Литературный институт имени Горького.
Игорь Меламед не был представителем, так называемой, неофициальной литературы, которых при жизни почти не печатали. Нет, он довольно активно публиковался в журналах «Новый мир», «Октябрь», «Арион», «Континент», в «Литературной газете» и альманахах. Автор книг: «Бессонница» (1994), «В чёрном раю» (1998) и «Воздаяние» (2010). Переводил У. Вордсворта, Д. Донна, С. Кольриджа, Э. По). Основные критические работы: «Отравленный источник» (1995), «Совершенство и самовыражение» (1997), «Поэт и Чернь» (2008). В 2014 году вышел отдельный сборник эссе «О поэзии и поэтах». Наиболее полное издание стихов и пререводов Игоря Меламеда – это «Альфа серафима» (2015). Работал редактором отдела критики журнала «Юность» (1988, ¬1990), научным сотрудником в музее Б. Пастернака. Он лауреат Горьковской литературной премии (2010) за книгу стихов «Воздаяние». Книга «Воздаяние» отмечена также Почетным дипломом премии «Московский счет» (2011) и специальной премией Союза российских писателей «За сохранение традиций русской поэзии» (в рамках Международной Волошинской премии, 2011)
Меламед – поэт традиционный. Он не склонен ни к поиску новых сюжетов и смыслов, ни к поиску форм, предпочитая классические размеры всем другим способам стихосложения. Традиционен не только в способе подачи какой-либо темы, но даже в выборе самих тем ограничивается классическими темами жизни и смерти, счастья и горя, любви и разлуки. Эстетическая позиция Игоря Меламеда была крайне неудобной для современников: его поэтическая манера восходит к Серебряному веку, огромное поле современной поэзии, на первый взгляд, не существовало для него вовсе. В своих эссе он яростно отстаивал право поэзии на серьезность. Пожалуй, самый фундаментальный анализ этой стороны творчества поэта содержится в статье Артема Скворцова с многозначительным заглавием «Нетолерантная эстетика» (Н. мир, 2015, №5). Еще в конце девяностых Меламед сформулировал и решился представить на суд публики, ни много ни мало, концепцию поэта, резко полемизирующую с влиятельными литературными теориями, как отечественными, так и западными. В соответствии с ней едва ли не главным бичом современной культуры ему виделась разрушительная тяга творческого человека к самовыражению...(!). По Меламеду истинный художник занят вовсе не самовыражением — он создает совершенные творения, выступая проводником божественной благодати. Идеалом поэтического совершенства автором объявлялась благородная пушкинская гармония, за видимой простотой таящая в себе бездны смыслов и чувств, а значительная часть постпушкинской поэзии подвергалась суровой оценке за отклонение от идеала или даже его искажение. Примеры отпадения от истинного пути он различал уже с последней трети ХIХ века, и наиболее хлесткие его суждения адресованы эпохе модернизма. Что же касается постмодернистского периода, его он почти не удостаивает внимания.И вот его неожиданное суждение: «Для формирования истинных ценителей необходима сложная питательная среда, возможная только в таком обществе, где поэзия — дело исключительной важности и значимости. Подобный статус искусство получает, увы, лишь в нелиберальные времена и в основном при недемократических режимах» (!).Меламед сознательно вызывал огонь на себя. Его идея может быть легко оспорена с разных позиций. Не будем на этом останавливаться. Но во всяком случае его нельзя обвинить в неясности и непоследовательности. Меламед никогда не боялся показаться немодным, поскольку категории моды в поэзии для него вообще не существовало.
Религиозные почитатели Игоря Меламеда считают его поэзию образцом религиозного искусства. Однако он никогда не путал поэзию и молитву, никогда, даже метафорически, не говорил об искусстве как о храме, но многие считают, что вся его поэзия, по сути, была разговором с Богом, причем отнюдь не метафорическим...
Глядишь с икон, со снежных смотришь туч,
даруя жизнь, над смертью торжествуя.
Но вновь и вновь — «Оставь меня, не мучь!» –
Тебе в ночном отчаянье шепчу я.
Прости за то, что я на эту роль
не подхожу, что не готов терпеть я, –
Ты сам страдал и что такое боль
не позабыл за два тысячелетья.
Прости за то, что в сердце пустота,
за то, что я, как малодушный воин,
хочу бежать от своего креста,
Твоей пречистой жертвы недостоин.
Первый крупный стихотворный опыт Меламеда- это стихотворение «Бессонница»:
Такую ночь, как враг, себе назначь.
Как враг, назначь, прими, как ангел падший,
где снег летит, опережая плач,
летит, как звук, от музыки отставший.
И тьма вокруг. И снег летит на вздох,
ни слухом не опознанный, ни взглядом.
В такую ночь бессилен даже Бог,
как путник, ослепленный снегопадом.
И Бог - уже никто. Он - темнота
за окнами. Он кроною ночною
ко мне в окно глядит. Он - немота.
Он задохнулся снегом за стеною.
Постоянный образ в творчестве Меламеда это слово — «боль». И оно сразу перекрывает все другие слова и образы. Боль будет только нарастать — и превратится из метафорической в реальную, физическую, непереносимую…
Наступает мутный вечер,
а за ним — ночная тьма.
Ад, наверное, не вечен.
Лишь бы не сойти с ума.
Ибо в это время суток
боль струится через край.
Боже, попадут ли в рай
потерявшие рассудок?..
Дело в том, что в декабре 1999 года он получил тяжелую травму позвоночника (тогда же он и крестился), он тяжело болел. Его возможности были крайне ограничены, из-за множества болезней он практически не выходил из дома, покидая свою квартиру только в экстренных случаях: чтобы выбраться в больницу или в церковь.
Его долгие больничные ночи трогательно описаны в стихотворении:
В больничной ночи вспоминай свое детство и плачь:
и жар, и ангину, и окна с заснеженной далью.
Придет Евароновна к нам, участковый мой врач,
и папа ей двери откроет с бессонной печалью.
И мама грустна. И в глазах ее мокрая муть.
Одна Евароновна с радостью необычайной
то трубкой холодной вопьется мне в жаркую грудь,
то в горло залезет противною ложкою чайной.
Я с ложкою этой борюсь, как с ужасным врагом.
– Ты скоро поправишься, — мне говорят, — вот увидишь…
Потом Евароновне чаю дают с пирогом,
и с мамой веселой они переходят на идиш.
Ах, Ева Ароновна, если ты только жива,
склонись надо мной, сиротою, во тьме полуночной.
В больничном аду повтори дорогие слова:
– Ты скоро поправишься с травмой своей позвоночной.
Попей со мной чаю, а если ты тоже в раю,
явись мне, как в детстве, во сне посети меня, словно
ликующий ангел, — где чайную ложку твою
приму, как причастье, восторженно, беспрекословно.
(Надеюсь, читатель понял, что Евароновна – это Ева Ароновна).
Нестерпимая боль была постоянным его спутником с момента травмы, но тема физического и душевного страдания возникает в его творчестве задолго до этого, даже в его юношеских стихах:
Как ты там? Легко ль тебе, светло ли?
Больше никогда не будет боли.
Всё уже искуплено с лихвой.
Никому не надобно возмездья,
если слышен Моцарт и созвездья
заживо горят над головой.
Какой мощный образ: «и созвездья заживо горят над головой»!
В поздних стихах поэт ищет опору во временых детства:
Мне сладко ощутить тех дней очарованье:
там каждый выходной который год подряд
они к своим родным приходят мыться в ванне –
отец мой, мать моя и маленький мой брат.
И вновь они идут к вечернему трамваю,
торопятся домой, белье свое неся.
А я смотрю им вслед и глаз не отрываю,
хотя на этот свет еще не родился.
А вот немногое из образцов любовной лирики:
Ночью глубокой обняв тебя страстно,
я не пущу тебя в это пространство,
в эти обители, в то измеренье,
где пребываешь бесплотною тенью.
Ты навсегда остаёшься со мною
вечно живою, навеки земною
в сладостном сне, где беды не случится —
с родинкой нежной на правой ключице.
Игорь Меламед видел мир погружённым в стихию страдания, но это страдание не было бессмысленным, бесформенным. Боль, спасение, искупление, воздаяние — эти слова были в его лирике связаны неразрывно. Но если вскоре после травмы, в 2000 году у него еще звучат нотки надежды:
Я нищ и наг. Ни мудрствовать, ни петь,
ни царствовать я больше не умею.
Но если я увижу Галилею, –
спасибо, что не дал мне умереть.
Спустя 13 лет в своем последнем по времени стихотворении он скажет прямо противоположное:
И вот, когда совсем невмоготу,
когда нельзя забыться даже ночью,
– Убей меня! — кричу я в темноту
мучителю, незримому воочью,
зиждителю сияющих миров
и моего безумья средоточью.
Убей меня, обрушь мой ветхий кров.
Я — прах и пепел, я — ничтожный атом.
И жизнь моя — лишь обмелевший ров
меж несуществованием и адом.
Между этими стихами десять лет непрерывной муки, борьбы с болезнью и угасающей
надежды на выздоровление. Было очевидно, что его жизнь может оборваться в любой миг… И всё же известие о его смерти 16 апреля 2014 года всех застало врасплох, настолько это случилось внезапно, никто не был к этому готов, но интернет отозвался мгновенно.
Игорь Меламед — поэт яркий и самобытный, к тому же хранящий верность традициям русской классики, что в эпоху постмодернистских изысков воспринимается почти как вызов. Он жил в стороне от так называемой литературной жизни, и его собственная литературная биография давала мало поводов для широкой известности, но его присутствие в литературном пространстве было и продолжает оставаться постоянным. Обращенные к вечным темам, стихи Меламеда, в отличие от многих «современных» стихов имеют больше шансов преодолеть сопротивление времени и стать хрестоматийными.