Деревья еще находят силы шуметь остатками листвы, но с каждым днем это труднее - ветер оголяет ветви. Ночи утомительно длинны; к утру трава сгибается под тяжестью инея. Утки уходящие от северных холодов стремительны и пугливы. Тетерева взлетают далеко; чугунным пушечным ядром вырвутся из жухлой травы, мелькнут в молодом березняке и опять тишина. Лоси еще ревут, томительный стон несется над осенним лесом, словно леший пугает путников. Вороны несут свои черные тела в небе, их гортанное карканье кажется окриком охранника осматривающего свои угодья.
Следы кабаньих копок напоминают поля сражений; развороченная земля, раскиданная трава, ямы. Их свиная уверенность несравнима с грацией оленей легко и тихо скрывающихся в лесу.
Выстрелы смущают тишину, так что иногда трудно нажать на спуск; таким громоздким кажется звук в хрупком осеннем пространстве.
Ночь снимает необходимость куда-то идти и что-то делать; охотники затаиваются по домам, звери же отправляются на кормежку; разные жизненные ритмы хоть как-то сглаживают существование человека и диких животных.
Начался дождь. Утки налетели слишком поздно. Из придушенного темнотой неба неожиданно вываливались темные силуэты садящихся утиных стаек, я торопливо выстрелил, не давая и им сесть и затаиться на черной как нефть воде. Но моя торопливость, ослепленность вспышками выстрелов сделали свое дело; они унесли свои жизни прочь. Одна, кажется, упала где-то, но затаилась в осоке, искать ее было бесполезно.
Вязкий и сырой воздух маленького лесного болотца, приперчённый пороховым дымом, посвежел.
Идти домой было трудно, я видел перед собой только белую искрящуюся в отраженном свете фонаря стену тумана, путался в зарослях ивняка и завалах бобровых плотин.
Я обрадовался, когда вдали замерцал огонек деревни, человеческое присутствие в таких удаленных местах ценится особенно.
Перспектива одинокого вечера не вдохновляла, и я решил зайти к соседу, единственному дачнику еще не унесенному осенними ветрами.
- А-а, охотничек, заходи, - поприветствовав меня, он как-то сразу повернулся спиной и исчез в глубине дома. - Ничего не настрелял? Я так и думал. Идем, чай пить будем.
Он так торопливо пытался увести меня вглубь дома, что я понял – он боится ночи. Мне уже побывавшему за ее порогом было даже грустно покинуть ее жесткое обаяние и шагнуть под белый неоновый свет.
Дом был огромный; массивный кирпичный сарай под ломаной крышей, иначе не скажешь. Весь внешний вид был принесен в жертву ради увеличения внутренних площадей, комнат было много. Был камин и бильярд все необходимые атрибуты дачного достатка. Камин топили, кажется только, когда его соорудили, ну может еще пару раз. Теперь он производил пугающее впечатление - закопченный вход в преисподнюю. Меня он так смутил, что я не знал, как встать по отношению к нему и спиной, и лицом одинаково неприятно.
- Что мнешься, картины посмотреть хочешь? Смотри. Ходи и смотри.
На стенах висели портреты. Вообще гостиная производила комичное впечатление, некое представление о рыцарском зале среднерусского обладателя приличных денег.
Выстроить в глухой деревне солидный дом, заказать камины, портреты, бильярд, доставить это добро в глушь, стоило немалых средств.
- Вот ты все ходишь, уток стреляешь. А зачем, зачем ты губишь природу?
Переход к такому расширенному пониманию темы был скорее приемом риторическим, призванным взвалить на мои плечи чуть ли не всю вину за гибель живого на земле. После чего я должен замолчать под гнетом грехов и слушать речь хозяина уже в виде непрерывного монолога.
- Что плечами пожимаешь? Нет, ты ответь, зачем тебе это надо? Жрать нечего? Есть, не ври! А ты пошел и застрелил. Вот я кабачков насолил, и стрелять ничего не надо.
Я рассматривал странные портреты хозяина. Довольно большие, некоторые в полный рост. Что-то они мне все напоминали, наконец, я вспомнил. Были такие приспособления на заре фотографирования, фигура в полосатых подштанниках на фоне моря и кривой пальмы, а вместо головы отверстие, которое следовало выставить лицо – щелчок – и ты демонстрируешь поездку на море.
На картинах хозяин был то в виде рыцаря в тяжелых черных доспехах, то в военной форме в фуражке с такой огромной тульей, что кажется ему на голову села летающая тарелка, наконец, в пиджаке и галстуке за столом при подписании документов.
Везде была пририсована голова хозяина, тщательно скопированная с одной фотографии. Ярко розового, какого-то поросячьего цвета, она светилась застывшей улыбкой. Голова сидела неловко на плечах, часто не совпадая в пропорциях с телом, отсюда и возникало это ощущение чужеродности. Все цвета были пресыщенны, словно включенный до предела звук, если сравнивать живопись с музыкой.
Вообще эти работы сильно напоминали те изображения, что гравируют на кладбищенских камнях; чопорная в поза и застывшая улыбка приветствует зрителя с того света.
Здесь, с этой цветовой феерией, тоже было много потустороннего, но другого рода, скорее это было представление о рае.
На полу, у стены стоял маленький пейзаж, холст на нем разлохматился по краю и свисал бахромой. Сдержанная серая гамма, начало зимы, река, дерево, лес вдали. Все приблизительно, что касается самих предметов, но очень точно в цвете, словно быстро брошенный взгляд.
- Реализм, скука. – Хозяин прокомментировал мой интерес к пейзажу. – Я такое каждый день в окно вижу. Мне мечта нужна. Вот как на портретах. Видишь, здесь я полковник, хотя, ты знаешь, был только прапорщиком. Здесь…
Мечты его были вполне предсказуемые, бесхитростные. Все чего до чего он не добрался в жизни, висело по стенам в символическом воплощении. Хозяин стоял за моей спиной, контролируя мое впечатление и готовый вмешаться при малейшем сомнении.
- Так вот, ты уток не стреляй. Пусть летают. Зачем тебе вообще это надо?
- Не знаю, охотником родиться надо, если нет этого, то ниоткуда не возьмешь. А что я могу объяснить, это как слепому о синем небе рассказывать.
- Хочешь сказать, что я такой тупой? А ты постарайся объяснить.
- Толстой до тридцати лет делил людей на охотников и нет, указывал на врожденность этого признака. Вот ты себя изобразил рыцарем, зачем?
- А вот захотелось. Не в ватнике же себя изображать, да в галошах. Это вот реалисты любят. Встать в навоз и в навозе изобразить, типа жизнь такая. А кому это надо, ты мечту изобрази. Вот здесь мечта и есть.
- Ну, мог бы тогда и до архангела добраться, с крыльями изобразить.
- Нет, это лишнее, не по мне чин. Зря ты так.
Разговор не клеился. Хозяин решил угостить меня ужином, побежал в кухню снимать кастрюлю с картошкой. Пар над кастрюлей наполнил жизнью комнату с мертвым камином и парадными портретами.
Картошка при ударе о тарелку разваливалась, обнажая белые крахмальные разломы. Хозяин суетился, хватался то за соленые огурцы, то за сливочное масло, которое закапывал в картофельную груду.
- Садись, садись. Ты про портреты зря. Вот что внукам оставить, вот это и будет. Они гордиться будут. А так что я должен показать, как грядки копаю? Я вот на складе ГСМ служил и что, должен на бочке с соляркой себя изобразить? Не-ет. Вот дом я выстроил, он часть меня, я всю душу в него вложил. Жена не хочет сюда ездить, а я вот сижу здесь один. Никого нет, все разъехались.
- Да, сейчас здесь совсем дико. Только такие фанатичные дачники как ты и держаться здесь, вдали от дорог.
- Бобры подняли воду в реке, затопили дорогу, мы совсем отрезаны от города.
Ожившие мухи, оглушенные теплом и светом, метались вокруг лампы, бились о нее, падали на стол, беспомощно шевеля лапками, мы щелчками сбивали их на пол.
Хозяин вышел проводить меня:
- Завтра опять пойдешь за утками?
- Пойду.
Он засмеялся, смирился, что каждый остался при своем.
Ночь, увлеченная поднявшимся ветром, чуть расступилась, сползла в овраг к качающимся березам. Я быстро зашагал к дому.