С удовольствием посвящаю эту словесную миниатюру искусствоведу Наталье Георгиевне Феденко.
Небольшого росточка, пожилой, но очень живой человек сидел на высоком с круглым сидением табурете (такие обычно стоят у барной стойки в кафе) и цветным фонтаном, жестикулируя пухлыми ладонями, говорил. Ладони его с коротенькими пальцами сами по себе были красноречивы, а в единстве с речью говорящего вообще как бы захлёбывались от слов-жестов, поэтому иногда он потирал ими друг о дружку, якобы помогая проглотить сказанное. Коротенькие ножки покоились на металлической опоре, но где там покоились! – вытанцовывали польку-барыню без передыху!
Я знал, что к нам в мастерскую должен придти искусствовед (он созвонился с Вениамином по телефону, стоявшему на проходной художественного фонда и сказал, что придёт проконсультироваться) и потому я был очень внимателен в наблюдении за ним, ведь искусствоведа в свой жизни ещё никогда не встречал. Я был очень молод, и в мастерских фонда шнырял как ученик, знакомясь с разнообразием художественных работ, и с их авторами; здоровое любопытство помогало мне быстро входить в контакт с художниками.
-А о чём, Венешка, этот искусствовед хочет с тобой про-кон-сульти-роваться? – слово для меня было новое, и я произнёс его с расстановкой, чтобы язык не заплетался в слогах.
-Что-то в проекте интерьера ему не понятно.
-Он что сам проект делает? – меня удивило, что искусствовед занимается такой «черновой» работой.
-Да, а чего ты удивляешься – не так давно он в забое уголёк рубил.
-Он что – шахтёром был? – всё больше изумлялся я.
-Был, потом вышел на пенсию, по подземному стажу, при этом он заочно учился в художественно-промышленном институте, окончил его и теперь искусствовед по образованию. Мы с ним как раз по институту знакомы.
Постепенно первоначальный образ заоблачного искусствоведа в моём сознании рассеивался и приходил в нормальные земные рамки человеческого естества, а с появлением самого Эдуарда и вовсе возымел образ бывшего шахтёра. Он вворачивал в свою речь крутые забойные словечки, часто пересыпал её приятным шорохом уголёчка, причём всё это в нём было так естественно, что не страдал в моих глазах ни образ шахтёра, ни искусствоведа, наоборот, живой Эдуард был гораздо интереснее надуманного мною.
Консультация, как то водится в среде художников, была окончена добротным виноизлиянием, причём разливал всегда Эдуард и мне эта процедура очень нравилась: бутылка в его ладони с коротенькими пухлыми пальчиками приобретала какой-то новый символический оттенок. Вино с каждым разливом становилось гуще, вкуснее, сама бутылка зрительно весомее: она как бы покрывалась угольной пылью в подвалах искусствоведческих изречений, а булькание добавляло некий музыкальный акцент…
Память свежо держит в себе образ Эдуарда: шахтёра, искусствоведа и просто – художника.
Октябрь, 2016.
г. Алчевск