Фазан Портоса
Гляжу я на горы, и горы глядят
на меня. И долго глядим мы,
друг другу не надоедая.
Ли Бо
Горы манили меня не очень, ведь я вырос среди них. Они постоянно меня окружали: Бештау, Машук, Железная, Эльбрус. А два-три часа поездки на машине - и вот уже Чегем, Чегет, Домбай, Теберда, Азау, Тырнауз. При всём их великолепии они были для меня неким привычным и домашним миром. Не горы меня интересовали после окончания школы, а возможность начать совершенно новую самостоятельную жизнь. Этому способствовала и сложившаяся ситуация на этот момент: для того чтобы поступить в ВУЗ требовалось два года трудового стажа. И тут подвернулся родной дядя моего школьного товарища. Он был начальником одной из партий северокавказского геологического управления где-то на Худесском перевале. Он и предложил Валерке и мне поработать у него буровыми рабочими: и зарплата хорошая, и под его присмотром будем, чтобы родители были спокойны, и, вообще, «пора мужиками становиться». На его взгляд, настоящие мужики - это только геологи.
В этот год первое сентября и всё, что связано с ним, нас не должно было коснуться: школу мы закончили, а порог института ждал нас, в лучшем случае, через год. Дней за десять до этого Праздника знаний был назначен наш отъезд в горы, где нас ждали в штреках, со слов Николая Сергеевича, начальника партии, загадочные установки Кам-500 и Зиф-150 для вертикального и горизонтального бурения. Что это за механизмы, мы не знали. Но мне по этому поводу почему-то вспоминалась картинка из учебника истории, на которой был изображён легендарный горняк-бурильщик Стаханов, чумазый и сильный, в своём забое. А если честно, то больше всего волновал меня вопрос: а какая толща земли будет у нас над головами в этих штреках в компании с этими буровыми монстрами: Камом и Зифом.
Ранним августовским утром я с Валеркой, взбудораженные ожиданием предстоящего путешествия в горные дали, приехали в ессентукский аэропорт. Ведомые нашим благодетелем, моложавым бородатым дядей Колей, гружёные рюкзаками, чемоданами и объёмистыми сумкам, мы шли к самолёту, который уже стоял на взлётной полосе. Чем ближе мы подходили, тем больше росло во мне недоумение. Передо мной во всей своей нелепости вырисовывался самолёт, который я много раз видел в фильмах о войне. В последней из таких картин отчаянные девушки, их ещё называли ночными ведьмами, летали на них бомбить позиции фашистов. На бетонке стоял По-2. Старый, облезлый и с огромным пропеллером. «Неужели ещё на таких летают?» - вырвалось у меня. «И мы полетим на этом доисторическом экземпляре?» - вторил мне вслед, озадаченный не менее меня, Валерка.
- Не дрейфь, пацанва! Всё будет в лучшем виде. Это лучший друг геолога и колхозника. Безотказный трудяга».
- А что колхозники тоже на них летают на свои огороды и поля? – попытался съязвить Валерка.
Темнота ты, племяш, хоть и окончил десять классов. И чему тебя там учили?! С этих машин опрыскивают поля химикатами, уничтожая вредителей. Слышал такое: полевая авиация?
Его дальнейшие попытки улучшить наше образование были остановлены пилотом, который предложил быстрее грузиться: метеопрогноз предупреждает о возможных изменениях погоды на маршруте полёта, так что лучше поторопиться.
Не знаю, каких изменений ожидал пилот этой своенравной машины. Но те изменения, которые происходили в внутри меня, были совершенно неожидаемыми. Через минут десять относительно спокойного полёта началось нечто невообразимое: самолёт то резко падал, то взмывал, то ложился на одно крыло, то на другое. Всё знающий дядя изрёк:
«Повышенная турбулентность. Это нормальное явление. Надо только держаться покрепче».
Но мои внутренности никак не могли внять его успокоениям. Да и держаться им было не за что. Они перемещались во мне в разные стороны, грозя покинуть меня навсегда. При этом весь наш багаж: рюкзаки, сумки, чемоданы, - вдруг проникся к нам такой любовью, что решил немедленно воссоединиться с нами, преследуя по всему салону, оставляя на нашем теле синяки и ссадины.
Вдруг разом всё это прекратилось, и через некоторое время самолёт, вздрагивая и громыхая чем-то, что, видно, хотело отвалиться от него, пошёл на посадку. Я смотрел в иллюминатор на приближающуюся землю, а в голове вертелась одна фраза из недавно увиденного фильма:
- Куда вас, сударь, к чёрту занесло?!
Дальнейшее наше продвижение к цели напоминало сказку. Мы лежали в кузове машины на груде матрацев, одеял, спальных принадлежностей и каких-то тюков, набитых чем-то мягким. По старости наш автомобиль не уступал четырёхкрылому ветерану, но вёл себя, не в пример собрату, солидно и уважительно к своим пассажирам. Урча и взвывая на особо крутых подъёмах, он медленно, но неуклонно взбирался по горному серпантину. За каждым поворотом открывались всё новые горные панорамы и дали, соревнуясь в своей неповторимости и своеобразности. Глядя на эти недвижные красоты, невольно я стал думать о вечности: вот так это всё выглядело и сто лет тому назад, и двести. Собственная малость и незначительность ощущались просто на физическом уровне.
И дик, и чуден был вокруг весь божий мир…
Но как ни прекрасен был этот мир, усталость взяла своё: лёжа на спине и провожая взором облака и горные вершины, проплывавшие надо мной, я незаметно для себя заснул.
Проснулся я от визгливого собачьего лая и громогласного крика нашего начальника:
- Вытряхивайтесь из машины и начинайте разгрузку машины. Пора приобщаться к труду на пользу горного люда. Да пошевеливайтесь: до темноты надо успеть устроить вас на ночлег, получить рабочую одежду и обувь, каски, лампы и прочую ерунду, да и пообедать не мешало бы. И учтите, что завтра у вас подъём в шесть утра, так как в семь начинается ваша первая трудовая смена. – И увидев наши вытянувшиеся физиономии, добавил, - а вы что полагали, что у вас будет ещё продолжительный отдых? Как там у французов: ; la guerre comme ; la guerre , на войне как на войне. Не дрейфь, молодежь! Всё образуется, как надо.
Вышедший раньше меня из ступора, вызванного столь ошеломляющими заявлениями нашего дядюшки, Валерка обиженно заявил:
- Ничего такого мы не думали. Просто полагали, что сначала нас будут учить теории, то есть тому, как работать на этих буровых установках: их устройство, виды операций на них, техника безопасности. А потом какая-нибудь практика и экзамены на разряд в конце всего. Ведь так обычно бывает?
- Бывает, не бывает, какая разница. Но у вас будет так, как я сказал. И точка. Всему научитесь в штреке, мастер будет и вашим учителем, и экзаменатором, и надзирателем, и благодетелем. Я правильно излагаю, товарищ горный мастер Крамер? – обратился он к подошедшему молодцеватому мужчине лет тридцать. – Выбирай любого в свою команду.
- Мне подходит вот этот, рыженький. Будет у нас в бригаде два рыжих, он да я. Полный комплект. Я заеду за тобой, малец, завтра часов в девять. Отсыпайся. – И заметив мой осторожный взгляд на начальника, засмеялся: - Как только он отдал тебя мне, его власть над тобой кончилась. А сменщику своему я скажу, чтобы он предупредил сегодня твоего кореша насчёт начала завтрашней работы. Не дрейфь, Рыжик! Wir siegen! Мы победим!
Так и пошло. Для всех я был только Рыжиком. Даже Валерка обращался ко мне только так:
- Рыжик, давай поменяемся сменами?
На что я неизменно отвечал:
- Never more! Никогда! Я без моего Крамера никак не могу. И точка, как говорит наш начальствующий дядя Коля.
И он был прав. Никаких теорий нам было не надо. Да и практика и последующие экзамены для того, что мы стали делать, были совершенно излишни. Огромными и тяжелыми инструментами, похожими на вилку с двумя зубцами, я скручивал длинные металлические штанги. На конце первой была полая труба с привинченной к её концу, опускаемому в буровое отверстие -шурф, была фреза. Она вгрызалась в породу, забирая высверленное в полую часть трубы. При прохождении определённой глубины весь снаряд поднимался наверх. Я при этом должен теперь уже раскручивать штанги и складывать их. Когда поднимали колонковую, пустотелую, трубу, то из неё выколачивалась высверленная порода, керн, которая затем раскладывалась по специальным ящикам с указанием глубины изъятия. Затем ящики поступали в камералку для последующего анализа на нахождения в породе искомых рудных металлов. Крамер стоял на верху буровой и командовал операциями, иногда лично становясь к лебёдке во время бурения или подъёма снаряда. Стоял грохот, взвывали моторы, ревел дизель, подающий энергию, и хлюпала с чахоточным кашлем помпа, подающая в скважину глинистый раствор для охлаждения фрезы. Иногда часть снаряда обрывалась, то есть оставалась глубоко под землёй. И тогда возникал сущий ад. Виновными всегда были те, кто скручивал ниппеля труб: старший рабочий и его помощник, то есть я, а, в конце концов, - все. Немец Крамер тут же вспоминал всех русских и немецких богов: оглушительно и изощрённо матерился. Это у него получалось так виртуозно, что сбегались из соседних забоев, послушать его сольное выступление. Но если внизу оказывалась дорогущая алмазная фреза, то словесное творчество Крамера достигало эпических высот. Так или иначе, всё заканчивалось благополучно, и Крамер, оставшись с нами наедине, смущённо улыбаясь, говорил:
- Извини, братва. Несколько погорячился. Давай без обид. Работа у нас такая. Рыжик, чего уставился. Знаю, что в твоих книжках таких слов нет. Но жизнь мудрее книжек, чёрт её бы побрал, - заканчивал под добродушный хохот уставших, чумазых людей, к тому же изрядно промокших под холодным душем глинистогого раствора: во время аврала соскочил шланг и, извиваясь, начал под приличным давлением поливать во все стороны. Пока успокоили эту взбесившуюся гофрированную змею, всем изрядно досталось. Мне тогда казалось, что глина скрипит у меня на зубах.
Однако не все благосклонно воспринимали лихие словесные выкрутасы Крамера. Мастер соседней буровой установки Зиф 500, горизонтального бурения, приходивший на шум, категорически не принимал подобную манеру поведения. Он по-всякому урезонивал расходившегося мастера. Крамер чаще всего тут же останавливался в произношении своих матерных эскапад. Но однажды, разошедшись, ни только не остановился, но и набросился на Расула, так звали этого пожилого даргинца. Последний подошёл к рубильнику, выключил питание крамеровской установки и в вдруг наступившей тишине прочёл своему обидчику мораль:
- Ты работаешь в Дагестане. Здесь у народов свои обычаи. Вот послушай, какие мудрые слова говорят наши аксакалы своим сыновьям и внукам.
- Язык не кинжал, ранит – не залечишь.
- У храброго джигита язык несмел.
- Придержи язык – и голову удержишь.
А почему они так говорят? Потому что Коран запрещает сквернословить. Вот какой хадис приводит Ибн Масуд, да будет им доволен Аллах, со слов посланника Аллаха, да благословит его Всевышний Аллах и приветствует:
- Несвойственно верующему ни порочить, ни проклинать, ни совершать непристойное, ни сквернословить.
Поэтому не оскорбляй слух работающих вместе с тобой мусульман, да и Рыжику это не на пользу, тебе его родители спасибо не скажут. Да и ты, парень, не обращай на это внимание. У твоего Крамера золотые руки, а вот язык ему шайтан пришил, - под общий смех подытожил Расул.
На что откуда-то сверху проворчал, успокаиваясь, Крамер:
- Шли бы вы, папаша, к своей бригаде. Нам тут не до твоих поучений. Если ты ещё раз будешь здесь проповедовать, то я тут же пойду в мечеть искать от тебя защиты. Рыжик, чего ты там лыбишься, как жопа в майский день на зарю, подавай штангу, нет на вас всех Аллаха, прости меня грешного.
Подобные развлечения случались редко, а так с утра до вечера тяжёлый физический труд, который так изматывал, что вечером хотелось только принять душ, поесть и поспать.
Но тут на соседней разработке случилась авария со смертельным исходом. И все работы были прекращены на три дня для профилактического осмотра, ремонта или замены оборудования, средств защиты и эвакуации. Проводили эту работу специально присланные бригады и наши мастера. А рабочих отправили в отпуск.
Дни стояли на удивление погожие. В первый день я наслаждался отдыхом, на второй день я подговорился с Вадиком, мастером сменявшей нас бригады, пойти на охоту за горными фазанами. А так как у меня не было ружья, то он посоветовал попросить его у Крамера, тот всё равно не сможет пойти на охоту: у него работа с приезжими ремонтниками. К моему удивлению, Крамер тут же согласился, выдав мне ружьё и патронташ, заполненный патронами. Правда, поставил условие:
- Всю добычу принесёшь ко мне. Моя Анка завтра из неё приготовит обед, и мы с тобой хорошо посидим. Не возражаешь?
Конечно, я не возражал. Что буду делать с убитыми фазанами? Я не знал ни с какой стороны подступиться к ним при разделке, ни как готовить из них что-нибудь съестное тем более. Но поесть жареных фазанов мне очень хотелось: о таком лакомстве я только был наслышан. Я тогда, например, хорошо помнил описание одного из ужинов Портоса, одно из мушкетёров Дюма:
Что же касается Портоса, то он отлично поужинал жареной бараниной, двумя жареными фазанами и целой горой раков, потом, наподобие античного борца, велел натереть ему тело душистыми маслами, распорядился завернуть себя в простыни и отнести на согретую постель.
С мыслью, что мне хватит и одного жареного фазана, а без раков в этих горах можно обойтись, я часов в девять в компании с Вадимом встал на тропу охотника. Часа через два блуждания по разным тропкам и нескольким спускам и подъемам в разных ущельях, Вадим остановился у подножья одного хребта, высоко вверх взмывшего свой скалистый склон.
- Я обогну этот хребет справа, а ты, Рыжик, пойдёшь прямо по этой тропе, слева. Не спеши, а я обойду хребет и через два часа выйду тебе на встречу. Отдохнём и пойдём домой, к часам восьми вечера успеем. Смотри, никуда не сворачивай. Удачи!
И он резво пошёл назад, а я, проделав шагов триста, остановился. Моя тропинка не то, что раздваивалась, нет, она расходилась на четыре тропки. Поразмыслив, я решил, что нужно идти по ближайшей к склону, и уверенно зашагал по ней с ружьём наперевес, ожидая, что вот сейчас взлетят эти птицы, и позавидует Портос моей добыче.
Я шёл и шёл, а птицы всё не взлетали и не взлетали. Устав, я присел на теплый от солнца камень, достал бутерброд и съел его. Ещё чуток посидев и чуть не заснув, я заставил себя идти дальше. Правда, одно обстоятельство меня насторожило: уже прошло три часа. Не верить своим часам я не мог. Вадим должен был уже объявиться. Я прислушался: его выстрелов тоже не было слышно. Тогда я решил сам выстрелить пару раз в надежде, что он меня услышит и пойдёт навстречу. Выстрелы из моей двустволки громогласно разорвали тишину. И тут же из ближайших кустов взлетела пара фазанов. Но пока я вытаскивал гильзы и вставлял новые патроны, они исчезли за деревьями. Не имея охотничьего опыта, я решил применить следующую тактику: идти десять-пятнадцать минут, затем стрелять из одного ствола по кустам, а из другого быть готовым стрелять на поражение по дичи.
В своём успехе я не сомневался: ранее в стендовой спортивной стрельбе по тарелочкам я показывал весьма неплохие результаты. В результате часа через полтора у меня на ремешках патронташа висело три фазана. Я был донельзя доволен. Но радость тут же померкла, когда азарт охоты чуточку утих: Вадим не появился. И с момента нашего расставания прошло более пяти часов. Надо было решать, что делать: попытаться самому вернуться назад, что было весьма проблематично, так как я дорогу не запоминал, надеясь на своего спутника, или идти навстречу с Вадимом. Мысль о том, что с ним что-то могло случиться, и ему нужна моя помощь, перевесила все мои сомнения. Повесив ружьё за спину, я решительно зашагал по уходящей на некоторый подъём тропе, решив стрелять через каждые полчаса. Прошло ещё около двух часов. Небо стало затягиваться тучами, а на ближайших отрогах обосновались сероватые облака. Значительно посвежело. И стала сказываться усталость. Было около семи вечера, когда мне показалось, что я обогнул хребет и пошёл по той стороне, по которой должен был идти Вадим, когда расстался со мной. Несколько успокоенный, я, передохнув с полчаса, продолжил путь, полагая, что если я и не найду Вадима, то иду в направлении нашего лагеря и обязательно его найду. Вскоре стало быстро темнеть, И тропинки почти не было видно. Но я упрямо шёл и шёл, пока не понял, что дальше идти не могу, сил просто не было: я был почти одиннадцать часов на ногах. Я опустился на травянистый склон. Кругом горы, ночь, силуэты деревьев и мглистое небо. Хотелось есть, но никой провизии не было. Как и не было спичек, чтобы развести костёр и поджарить птицу. Найдя место, где трава была погуще и повыше, я лёг, пытаясь заснуть, чтобы утром продолжить путь. Сказать, что я был перепуган – нет.
Наступило от усталости и перенесённых до того переживаний какое-то притупление чувств. Лежать было неудобно, так как очень жестко, да и трава росла, как-то лесенкой поднимаясь вверх. Боясь скатиться во сне вниз по склону, я перебрался под большой куст, лёг так, чтобы он был тормозом на пути сползания, при этом намотав на ладонь правой руки ремень ружья на всякий случай. Долго я так лежал, вслушиваясь и всматриваясь в темноту. Пока не погрузился в какое-то забытьё. Помнится, что я очень часто переворачивался, так как немели то бока, то спина. Вынырнул я из этого полусна из-за нестерпимого холода.
Открыв глаза, я увидел, что вокруг меня бело. Надо же, я не почувствовал как пошёл снег. Его выпало мало, он лишь прикрыл склоны. Но одежда на мне была влажная, что усиливало ощущение промёрзнутости. Часы показывали что-то около четырёх утра: чуть более пяти часов длилась, если её так можно назвать, моя ночёвка на горном склоне. Мокрый, промёрзший, затерянный в незнакомых горах, голодный и не выспавшийся, я, было, впал в панику. Схватил ружьё, стал стрелять в разные стороны и орать, но только эхо решительным образом напомнило мне моём одиночестве. Патроны кончились, а продолжать дикий ор не имело смысла. Заставив себя замолчать и вытерев скупые и злые слёзы отчаяния, я решил идти в направлении дома. Но прежде я собрал с кустов и травы снег и, сделав из него приличный снежок, двинулся в путь, лакомясь неожиданным горным завтраком. Идти я заставил себя быстро, надеясь хотя бы согреться. Первые несколько сот метров давались с трудом, но потом я согрелся, да и силы вдруг появились. Через час показалось солнце, и настроение улучшилось. К тому же я стал лучше соображать. Припомнилось, что когда мы поднялись от лагеря на ближайшую сопку, то солнце висело на горизонте у правого края нашего лагеря. И что тогда я, вспомнив где-то прочитанное наставление, по часам запомнил угол между проведённой линией на солнце и линией, проведённой через цифру двенадцать на часах к домику начальника. Он равнялся девяти минутам. Теперь я знал, какого направления надо держаться, понимая, что надо вносить поправки на то, что солнце не стоит на месте.
То, что потом происходило в течение девяти часов, трудно было назвать движением в определённом направлении. Вскоре, отказавшись от каких-либо троп, я пошел прямо по принятому направлению, но скалы, непроходимая чащоба, каменные осыпи, - всё заставляло терять направление. Взбираясь на очередной рубеж, мне казалось, что за ним будут внизу наши домики. Но каждый раз меня ждало новое препятствие. Часа через четыре я окончательно выбился из сил. Благо, что солнце пригрело, и мне, повалившемуся на относительно ровной лужайке, удалось поспать. Спал бы я и более, но где-то через час я проснулся: мне показалось, что прозвучал выстрел. Вскочив, я стал ждать очередного выстрела, Но он не последовал. Уже солнце грозилось вот-вот исчезнуть за линией дальних хребтов, когда я стал взбираться из распадка на невысокий гребень. Сил у меня немного прибавилось: в этом распадке я обнаружил родничок. Напившись, умывшись, сполоснувшись по пояс, пожевав горько-пряного зеленоватого боярышника, я устремился вверх как на последний редут, правда, очень мало веря, что он последний. И когда, оказавшись на его вершине, я увидел внизу наш рудник, но не обрадовался, а удивился на столько, что сел и долго смотрел на лагерь. Мои часы привели меня совершенно к другой его стороне, противоположной той, откуда мы с Вадимом отправились охотиться. И тут я почувствовал, что силы меня покинули: мне даже вставать не хотелось. Привалившись к стволу дерева, я бессмысленно смотрел вниз и плакал. Странные это были слёзы: ни от радости, ни от боли и беспомощности. Они просто текли и текли. А в голове, ранее разгорячённой и взвинченной, вдруг наступил покой и пустота. Всхлипывая, я провалился в слабую дрёму.
Сквозь неё я услышал голоса. Привстав, я увидел четырёх мужчин, которые поднимались верх чуть ниже меня в метрах ста наискосок по правую руку. Меня тут же как подбросило. Откуда силы нашлись. Я рванулся напролом сквозь кустарник к ним навстречу, крича что-то несуразное. И тут же несколько голосов ответило:
- Рыжик! Юрка! Это ты? Стой на месте. Мы идём… .
Окончание этой фразы лучше не приводить: по своей виртуозности она не уступала крамеровским изысканиям в области русского мата.
Всё остальное было как бы ни со мной. Меня ощупали уверенные мужицкие руки. Я закусывал полстакана выпитой водки какой-то коркой. После чего мои спасатели, весьма эмоционально преодолев мои возражения, положили меня на какой-то брезент и, взявшись за его четыре угла, лихо спустились и спешно доставили меня в санчасть. Фельдшер тут же набросился на моих спасателей:
- Чего удумали. Зачем парню дали водки. Он, смотрите, еле языком ворочает.
- Ты, дед, не возникай. Это самое то. Ты знаешь, сколько в водке калорий? А он более суток не жрамши. Да и спать будет без твоих уколов десять
часов. Проверено.
И действительно, я проспал в изоляторе более двух суток, просыпаясь только на еду и туалет.
Станислав Олегович, фельдшер, боялся, что у меня будет воспаление лёгких от переохлаждения во время ночёвки на холодной земле. Но Бог миловал. Дядя Николай, начальник партии, высказав мне и Крамеру с Вадимом всё, что он думает по этому поводу, приказал мне неделю отдыхать и набираться сил, а там будет видно.
В один из таких дней моего вынужденного отдыха я пошёл на обед в столовую, где сердобольная повариха тетя Клава готовила специально для меня, заявив:
-.Мальчонке надо что-нибудь домашнее, а не таблетки этого эскулапа.
На что один рабочий, заглянув в мою тарелку, проговорил с улыбкой, адресуясь к Клаве:
- Мне что ль заблудится на пару дней?
На что получил молниеносный ответ:
- Заблудишься, не приходи. Не буду кормить такого позорного типа, который в сорок лет потерялся в наших горах. Там может потеряться только вот такое городское дитё. Да и то, если ему помогут такие олухи, как Крамер и Вадим.
- За что я тебя уважаю, Клавдия, так за твои сладкие речи. Так бы и слушал!- раздался за спиной знакомый голос. И вскоре рядом со мной, поставив поднос на стол, сел Расул.
- Вот теперь я знаю, почему еврейский народ такой живучий. Смотрите, - продолжил он, обращаясь ко всем сидящим рядом, - ничего не соображающий в горах пацан не растерялся, сутки другие болтался в горах, но дорогу к дому нашёл. Прямо Моисей, что искал дорогу в пустыне. Правда, ему на это надо было сорок лет. А наш джигит обернулся за двое суток. Ну что, Моисей, пойдёшь ещё на охоту? – закончил он под общий добродушный смех.
- Я не еврей, - буркнул я в ответ, - я русский, могу паспорт показать.
- Зачем мне твой паспорт. У тебя на лице всё видно. Ты видел свой нос в зеркале?
- Оставь хлопца в покое, дай ему поесть. Чего привязался? Он такой же еврей, как и ты. Знала я одного горского еврея: ну, вылитый ты, Расул, - став в дверях, обрушалась Клавдия на мастера.
- Всё, женщина! Успокойся. Никто твоего птенчика не обижает. Умолкаю.
Я ведь тебя не обидел? Это просто так, для веселья. Нельзя что ли? Забудь, не обращай внимания.
Я - то тут же забыл. Но прилипла ко мне новая кличка - Моисей. Уже Рыжиком никто не звал. Только Моисей. Первое время я злился на это, а потом перестал. Моисей так Моисей. Пусть развлекаются.
К концу отмеренного Николаем срока всё разом изменилось. Он получил разрешение на годовой отпуск для подготовки к диссертации. Начал сдавать дела, поставив нас с Валеркой в известность, что через три дня мы с ним уезжаем: наша работа закончилась. При этом он заявил:
- Оставить я вас никак не могу, так как чуть с ума не сошёл, когда этот Моисей Рыжикович ушёл, как Алитет, в горы. И неизвестно, куда он ещё замыслит направить свои стопы. Да, и тебя, Валерка, надо срочно отсюда вызволять, пока буфетчица Зина, что старше тебя на семь лет, не женила на себе. Совсем мозгов у тебя, племяш, нет. Сидите дома и готовьтесь к экзаменам в институты, а справку о стаже я вам подготовлю в лучшем виде пока печать под рукой.