С Рахимжаном Отарбаевым я долгое время был знаком только по телефону. Время от времени он звонил мне из Астаны, и я слышал негромкий, с хрипотцой, голос человека, старающегося безукоризненно подбирать и произносить русские слова и потому выдающего их как начальные, вразрядку, капли степного летнего дождя. И про себя думал: ну, вот уже и казахи с т а р а ю т с я ; былая всеобщая русская скороговорка постепенно сходит с былых имперских территорий.
А что остаётся? В данном случае, уверяю вас, потерь нет. Ведь есть вещи и поважней артикуляции. Русская культура, наша общая, под одним не очень ласковым небом сконденсированная живительная влага проникла, пропиталась, в данном случае до самых корней, соединившись с другой древней, феерической духовной субстанцией ; Отарбаев пишет на подчёркнуто казахском, но смех сквозь слёзы в нём так узнаваем.
Меня попросили познакомиться с его подстрочниками по рекомендации самого легендарного Абдижамила Нурпеисова. И я, когда-то исколесивший Северный Казахстан с командировочным удостоверением «Комсомолки», а ещё раньше, сразу после интерната, летавший на свидание (оно оказалось последним) с хорошей девочкой Леной аж в Гурьев (когда произносят «Атерау», мне кажется, что это даже дальше, чем Гурьев, хотя речь идет об одном и том же месте), окунулся в узнаваемый и вместе с тем поразительно новый мир. Мир, где самые современные реалии насквозь просвечены мифом, народной поэтикой и народной же неизъяснимой усмешкою.
На примере Рахимжана Отарбаева можно судить, ч т о нарождается сегодня в серьёзной казахской литературе ; не пустоцветы.
Чем отличается мудрый человек от умных? Много дефиниций есть на этот счет. У каждого своя ; и у меня тоже. Я считаю, что умные часто посмеиваются над д р у г и м и , а мудрый ; над собой. Даже в тех отарбаевских рассказах, где автор, рассказчик формально не присутствует, его улыбка, в меру озорная и в ещё большей мере печальная, всё равно витает над этой незримой, отсутствующей фигурой. У каждого из нас свой нимб, а у кого какой ; это уж кому как повезёт, кто у какой раздачи достоялся
Мне этот автор интересен ещё и тем, что в чём-то повторяет и мою собственную молодость: до недавнего времени трудился в серьёзных властных структурах Казахстана. В какой-то степени это в традициях и русской, и казахской литературы: и Фёдор Достоевский, и его юный друг, казах Чокан Валиханов, ходили в шинелях, правда, разной выделки. Шинелью, только более нежной фактуры, был и дипломатический фрак отарбаевского коллеги Фёдора Тютчева. На одни должности нас назначают живые люди, на другие ; Судьба. И мне кажется, что в случае с писателем Рахимжаном Отарбаевым она, Судьба, не ошиблась.
И тут приведу один эпизод.
«Вживую» я впервые встретился с ним в Актюбинске, по-новому ; в Ак-Тобе. С ним и с Абдижамилом Нурпеисовым. Абдижамилу тогда только что исполнилось восемьдесят пять лет. Аксакал не только казахской, но и всей советской литературы, в которой много чего достойного, лауреат Государственной премии СССР ; его роман «Кровь и пот» готовился в обновлённой редакции к очередному переизданию в Москве. Аксакал и привёз нас с Рахимжаном в центр города, в просторный и красивый сквер напротив областной библиотеки, к памятнику его литературным героям из легендарного романа, переведённого на многие языки мира.
Мы молча обошли выразительную скульптурную группу, в каковой тонкостью стана и романтичностью скуластого лика выделялась гордая Акбала, судьба которой вобрала в себя не только собственно казахские черты и коллизии, но и столько русского, славянского, что эту героиню можно считать родной сестрою и Аксиньи из «Тихого Дона», и Настёны из «Живи и помни».
Абдижамил Каримович, или, как его здесь уважительно, на старый лад, зовут ; «Абеке», немногословный и сухой, как осенний карагач, уже сбросивший перед зимою всё лишнее, положил жилистую ещё руку ; писатель ведь и впрямь в какой-то степени и ваятель ; руку фронтовика, прародителя, на горячую от здешнего целинного солнца бронзу. Рахимжан Отарбаев, высокий, по-юношески тонкий и густочерноволосый ; в нём, оказывается, течет ещё и кровь знаменитого туркменского рода, может, отсюда и такая ахал-текинская стать ; тоже смущенно потрогал узкой и смуглой ладонью бронзовые стопы Акбалы. Со стороны это было похоже на принесение какой-то молчаливой присяги.
Литературе. Правде. Красоте.
Про себя я порадовался, что стал невольным свидетелем этой трогательной картинки…
***
Эти строки я писал когда-то, представляя первый переведённый мною рассказ Рахимжана Отарбаева. Я тогда ещё не подозревал, что мои отношения с ним, начавшиеся с такой относительно деловой нотки ; относительно, потому что перевод всё же меньше всего можно назвать делом, ибо в чужие тексты вживаешься, обживаешь их, как чужую жизнь ; получат прочное, и, в общем-то, уже не партнёрское, а скорее душевное продолжение.
Скажу честно: Рахимжан на каком-то этапе заинтересовал меня не только как писатель, но ; и как писателя тоже.
Какой колоритный персонаж!
В течение нескольких последних лет мы не раз встречались с ним и в Москве, и в Астане, и в том же Ак-Тобе. И я не только открывал в Рахимжане какие-то новые обаятельные черты и особенности. Скажу больше: знакомство с этим человеком, перераставшее постепенно в дружбу, помогало, да и помогает мне заново открывать, узнавать сам Казахстан, который я когда-то, во всяком случае, степную его часть, казалось мне, знал назубок.
С помощью этого человека, даже посредством этого человека ; не только через его творчество ; узнаю тот Казахстан, который либо был для меня когда-то сокрыт, либо народился внове, в новейшие уже времена.
Скорее был сокрыт. Нельзя сказать, что тогда, в шестидеястых-семидесятых, глаз мой был совсем уж посторонний ; я ведь и сам степной житель, родившийся в Ногайской глуши, которая даже по составу трав, по «золотой» колючке, по бурьянам и перекати-полю, по алым, как кровь роженицы, тюльпанам, наконец, сродни той же Тургайской степи, где пропадал я после спецкором «Комсомолки». Но есть вещи, которые все мы поневоле, интуитивно прячем не только от чужих, но даже и от дружеских глаз.
Так кормящая молодая мать интуитивно, по вековой привычке прикрывает ладонью не только свою оголённую, полноводную грудь, но и прильнувшее к ней личико своего первенца.
На всякий случай. Чтоб не сглазили.
Казахстан, особенно Северный, более чем наполовину заселённый русскими и украинцами, казался нам в те годы не только наиболее дружелюбным, мирным, но и вообще «в доску» своим, европейским. Лишённым того загадочного, мистического азиатского шарма, которым окружены были его более глубинные соседи: Узбекистан, Киргизия, Таджикистан или Туркмения.
Он был свой ; недаром даже генеральный секретарь Брежнев пришёл в Москву отсюда.
Отарбаев же и открывает нам мифологический и даже мистический Казахстан.
Его рассказы и повести действительно пронизаны, как неким дальним, мерцающим отсветом, преданиями и верованиями своего народа.
В большинстве своём современные и даже остросовременные по сюжету, они приобретают феноменальную особенность. Их корешки сокрыты. Они не висят в воздухе. Они ; не гидропонного происхождения. Уходят куда-то вглубь, и это придаёт лучшим вещам Отарбаева стереоскопичность, дополнительный объём и ту многозначность, без которой не бывает подлинного искусства. Они не просто неодномерны ; они и сами мерцают, как будто бы со дна.
Герой одного французского фильма спрашивает у полицейского:
; Знаете, чем идиот отличается от вора?
И сам же отвечает ; поскольку полицейский, естественно, больше походит на идиота, чем сам вороватый герой:
; Тем, что вор иногда отдыхает...
Тем же самым притча отличается от анекдота.
Притча иногда отдыхает ; не торопится с выводами.
Современные как анекдоты, по форме и сюжету, отарбаевские вещи больше тяготеют к притче.
Не торопятся. Не резонёрствуют.
В советские времена Казахстан был витриной дружбы народов ; вплоть до событий декабря 1986 года. И это вполне закономерно. Он издавна не просто многонационален ; он интеллектуально многонационален. Казахстан не только очень удобная, просторная, энергетически заряженная стартовая площадка – отсюда стартовали и в Москву, и даже в космос ; но и традиционный «район приземления». Если Достоевский едва ли не самые решающие, «инкубационные» свои годы провёл здесь, то что уж говорить о других? ; Солженицына, правда, здесь сейчас стараются лишний раз не поминать. А уж о целинной инъекции интернационализма и упоминать не приходится. Даже я тогда, в семидесятых, знал здесь многих легендарных первоцелинников, в большинстве своём русских и украинцев (разве казахов можно было называть п е р в о ц е л и н н и к а м и ? ; ведь они просто жили здесь, жили и в меру сил работали, для них это была не Целина, а ; Родина), включая обаятельного первого секретаря Целиноградского обкома партии с печальной, правда, фамилией и дальнейшей судьбой ; Николая К р у ч и н у.
Возможно, эта почти естественная витринность и не позволяла разглядеть в Казахстане ; Казахстан. А трагические события декабря восемьдесят шестого, вполне вероятно, тоже были отдалённой реакцией на неё же. Во всяком случае когда мне как - то довелось оказаться на одном юбилейном мероприятии в Алма-Ате, тамошние ораторы, преимущественно из интеллигенции, самые горячие инвективы по поводу советского прошлого, мне казалось, обращали со сцены исключительно мне, одному из немногих московских русских, сидевших в зале.
Говорили на казахском, но в этих местах ; где крещендо ; переходили на русский.
Я не обижался, тем более, что сидевшие рядом со мною казахи, тоже не менее интеллигентные, чем ораторствующие, подбадривающе подмигивали мне: мол, не бери лишнего в голову ; на то они и там, на сцене. А мы с тобой тут, в жизни.
Да и что обижаться ; из песни слова не выкинешь. Подстригали, причёсывали в своё время всех, а Казахстан, как и его бескрайние степи, ставшие в одночасье ; и не всегда к лучшему ; полями, так прямо-таки под ноль.
Когда гнутая-перегнутая дуга распрямляется, она всегда хоть маленько да переберёт в другую сторону. Хотя казахам, как и нам, русским, не стоит чересчур уж пенять на советскую власть ; всех нас она, пусть за волосы, но переволокла из одной формации в другую и все мы живём покамест тем, что, пусть и с громадными издержками, создано было именно в её времена.
Тот Казахстан, который я знал в семидесятых, в основном комсомольский, шустрый, разбавленный, правда, комбайнерами и трактористами, даже говорит иначе, чем говорит, а тем более пишет Рахимжан Отарбаев.
Это был, конечно, не эсперанто, но тоже как бы подстриженный под нашу тогдашнюю общую ; так и хочется сказать: среднеевропейскую ; мерку, язык. Особого национального колорита в нём я тогда не замечал. Может, потому что и сам был среднеевропейским. Ведь каждый из нас слышит то, что хочет слышать. Или что способен услышать.
У Отарбаева язык ; повторяю это и как переводчик с подстрочника ; очень национальный. И очень эмоциональный. По-восточному живописный, «подспудный», со множеством оттенков, с элементами самоанализа и, что мне особенно импонирует ; самоиронии. Его мир очень одушевлён: у него говорит природа, говорят, а не только рычат или щебечут, звери и птицы, говорят, своим языком, сами тени, в том числе тени недавних и далёких предков.
…Благодаря моему другу я вспомнил, как у меня в селе звали верблюда, ходившего, ворочая огромный деревянный барабан, по кругу и подымавшего тем самым из бездонного степного колодца деревянную же бадью с горьковатой водой.
Да, верблюд.
Да, верблюд ; Яшка ; красная рубашка.
Да, дромадер ; так зовут, по-научному, одногорбых верблюдов.
Всё это я помню.
Но ; Бура! Вот как звали верблюда у нас ; и у нас тоже ; когда у него начинался гон…
Бура! ; я совсем забыл это слово.
Бура ; и тогда даже иначе зазвучало уже почти классическое ; «Б у р а н н ы й полустанок».
Благодаря этому относительно молодому ; и моложавому! ; писателю, я понял, прочувствовал, как богата мифология, художественная история и материя у этого народа ; они входят в ткань отарбаевских вещей в качестве о с н о в ы (то есть того, из чего ткань собственно говоря, и делается, ткётся).
И я подумал, читая его ; а это не такое уж лёгкое и бездумное занятие ; что, наверное, чем меньше, малочисленнее народ и чем большую территорию ему дано судьбою осваивать, обживать, и материально, и духовно, душевно, тем настоятельнее ему приходится призывать себе на помощь героев прошлого, своих предков, в том числе и легендарных, мифологических, рождённых народным воображением.
Заполнять трагическую пустоту, одинокость вокруг ; от юрты до юрты не метры и даже не километры, а десятки и сотни километров.
Казахи ; народ, в котором предки и ныне сущие сосуществуют плечом к плечу. Понять это, почувствовать мне помог и Рахимжан Отарбаев.
Господи, как необходимо это и нам, русским, с нашими пространственными космическими масштабами и при нашей, в общем-то, тоже относительной немноголюдности!
Мои любимые рассказы у Отарбаева ; про мальчика и лисицу ; два махоньких равнозначных героя на фоне, точнее в недрах одной огромной, враждебной им неприютности окружающего мира ; и про стариков, грустно выпивающих на сельской завалинке, что называется, «на посошок». На посошок ; напоследок жизни.
Рассказы печальные печалью, которая - светла.
У Отарбаева сосуществуют не только природа и люди, но и люди разной природы ; сосуществуют. Не хочу употреблять пафосное слово «интернационализм»: в его рассказах действительно налицо людское сосуществование, первооснова которого (как и у ткани) ; сострадание.
Может это идёт и от того, что у него самого тоже немало кровей?
Давно обратил внимание: казахов нет ни на московских рынках (может, это и плохо), ни в московских дворниках, ни в московских землекопах. Они вообще не разбегаются из своей просторной и при всём при том не такой уж богатой страны. Кочевники, которые в двадцать первом веке ; может, и усилиями своего лидера ; вдруг перестали быть таковыми.
Чувство Родины, щемящее, порой даже болезненное и печальное ; вот ещё чем одухотворены лучшие вещи писателя.
И любовью ; его герои сплошь влюблены, правда, большей частью безраздельно.
…Небогатое детство в прикаспийских степях, ощущение оторванности от большого мира, трудное становление вчерашнего провинциала; он всё ещё нащупывает дорогу не только в литературу, но и к самому себе.
Новые казахи… Раскованные, с непоказным внутренним, спокойным достоинством, заново открывающие свою собственную родину, большую и малую, увлечённые её историей и зорко, без розовых очков, всматривающиеся в сегодняшний день. Похоже, они приходят и в литературу ; она обретает новый синтаксис, избавляется от расхожей ориентальной хрестоматийности, в ней прощупывается новый, даже новаторский пульс. В общем, это не мировая обочина ; молодые казахские писатели нащупывают свою, родную почву под ногами, но делают это в современной, даже в модернистской художественной стилистике.
…Он элегантен, порывист, эмоционален, иногда неуживчив, может поскандалить даже на чинной международной конференции, где кто-то невпопад вспомнит незадачливого киношного казаха Бората. Но в нём самом, и в Рахимжане Отарбаеве, есть своя чудаковатость, по-русски говоря, «чудинка». Не боратовская, не киношная ; но она есть, угадывается и раскрывается по мере сближения с этим любопытным художником слова.
Имя этой чудинки ; искренность. Она присуща ему самому и, слава Богу, она живёт, улыбается, дышит в его произведениях.
Его герои смеются и плачут. А как замечательно причитают эти его зачастую совсем не литературные герои! Да, плачут, правда, тоже чаще, чем смеются.
А смех сквозь слёзы, до слёз на ресницах, как и любовь до слёз ; это и есть литература. Особенно сегодняшняя. Особенно ; настоящая.
Георгий ПРЯХИН