Хорошо дремлется нынче Паркаеву после обеда.
Сегодня Валькина смена. А Валькин борщ хоть на выставку посылай. Такого борща больше никто не готовит. Ну, а после "чекушки" что может быть лучше борща? Котлеты и гуляш у Вальки похуже получаются. Но это на фоне борща. А если сами по себе - выше всяких похвал.
Паркаев так поступает: сначала второе, потом борщ, а компот с собой. Стакан можно через пару часов вернуть. Или вообще, завтра. А без компота никак – это запивка для второй "чекушки". Раньше Наталья, сука такая, бутерброды с колбасой… Теперь, небось, очкарика своего бутербродами потчует.
- Виктор Константинович, у меня "затык", - выдергивает Паркаева из сладкой дремы пацанячий голос.
"Затык" означает, что Гришка разобрал коробку, а дальше - никак. Паркаев снимает "послеобеденные" очки и вздыхает. Гришка, разминая в руках промасленную ветошь, тоже вздыхает, всем своим видом умоляя – помоги, добрый человек. Паркаев, пришаркивая, подходит к Гришкиному верстаку, нахлобучивает на нос очки "рабочие" и заглядывает в распотрошенное нутро "ЗиЛовской" коробки передач.
- Ну-ка, Гришка, - он небольно берет за ухо парня и наклоняет его. – Взгляни-ка сюда.
- Ёх-тибидох! – Гриня обалдело хлопает глазами. – Как это я сам не заметил? Спасибо, Виктор Константиныч!
- Спасибо не булькает, - добродушно ворчит Паркаев, возвращаясь на место. – Ишь ты – не заметил! Очки одолжить?
Вообще-то, Гришка неплохой мальчишка, уважительный. Обычно из армии такими ежиками возвращаются - слова им не скажи, сразу в штыки. Ни возраст им не указ, ни авторитет. Не учите меня жить, лучше помогите материально! О-хо-хо! А Гришка не такой. Всегда совета спросит, попеняешь ему – так не обидится. Головастый, все схватывает на лету. А какой съемник подшипников сконструлил… Хороший мальчишка!
Паркаев меняет очки и погружается в сон. Снится ему, как Наташка, супруга его бывшая, изменщица коварная, на кухне возле плиты стоит и помешивает поварешкой в исходящей паром кастрюле. По кухне расползается умопомрачительный запах куриной лапши. Паркаев кладет руки на стол, а на столе… Ох, а на столе все готово к приему пищи. И именно так, как любит Паркаев. Помидоры свежие, огурцы соленые, лук зеленый, сало с чесноком.
Вот только зачем Наташка поставила на стол три рюмки? Может, кто в гости зашел? Ага, вот и ответ – на столе вместо традиционной четвертинки "беленькой" запотевшая "литровка" самогона. Это значит, что приехал Наташкин брат-станичник и привез свой знаменитый КВН. Коньяк, Выгнанный Ночью. А вот и сам Алешка, сидит рядом, на "литрушку" глазами показывает. Паркаев разливает по рюмкам ароматную жидкость.
- Руки помыл, алкаш?! – нарушает идиллию Наташкин крик.
- Алкаш, алкаш, алкаш! – вторит сестре Алешка.
Смотрит Паркаев, а это и не деверь вовсе, а очкарик, хахаль Наташкин. Смеется, язык показывает. Тьфу ты, пакость какая!
- Ирод ты, ирод! – продолжает орать супруга. – Всю жизнь мою загубил, алкаш! Тебе бы только "ханьку" трескать, да возле телевизора дрыхнуть! Просыпайся, паразит! Просыпайтесь, эй!
- Просыпайтесь, Виктор Константиныч! – трясет его за плечо очкарик.
Паркаев вываливается из сна, снимает очки и обнаруживает перед собой главного инженера.
- Вовремя ты, Петя, - улыбается Паркаев, водружая на нос "рабочие" очки, – Такая дурь снилась…
- Виктор Константиныч, - укоризненно качает головой Пехлеваниди, - не стОит на работе-то...
- Да брось ты, Петюня! Мне до пенсии полтора месяца осталось, - Паркаев приглашающе указывает на стул. - Восемь лет сплю после обеда, че ж - на шесть недель что-то менять? Ты уж потерпи, совсем немного осталось. Лучше скажи: кого вместо меня планируешь?
Главный инженер садится на стул, морщится недовольно, то ли от перспективы терпеть еще полтора месяца, то ли от водочного запаха. Стул жалобно скрипит под могучим мужиком.
Паркаев улыбается – заматерел Петька. А ведь на комбинат совсем пацаненком пришел, моложе Гришки был. Паркаева только-только в бригадиры перевели. А тут мальчишка, кудрявенький такой, в цех заходит. Тебе чего, малец, Паркаев тогда спросил. А пацан: на работу в Ваш цех устраиваюсь, дяденька. Хорошо, важно сказал Виктор Константиныч, а зовут тебя как, лет сколько, а то что-то больно молодо выглядишь? Петя, говорит малец, Пехлеваниди. А лет мне семнадцать.
Хороший мальчишка оказался. Через полгода четвертый разряд получил. Потом в армию проводили Петьку. А он как отслужил, снова на комбинат вернулся. Институт заочно закончил. Теперь вот до главного инженера дослужился…
- Ты, Петька, не кривись, - Паркаев выуживает из кармана спецовки карамельку, - знаешь ведь – не наберусь я на работе.
- Я за здоровье Ваше беспокоюсь, дядя Витя. Вы же мне как отец всегда были.
- Ладно, скажешь тоже – отец, - довольный Паркаев корявыми заскорузлыми пальцами разворачивает карамельку и сует в рот: вот и нет запаха. – Отвечай – кого в "бугры" метишь?
- На Гундоса намекаете? – прищуривается Пехлеваниди.
- Намекай - не намекай, все равно его не назначат, - Паркаев задумчиво гоняет карамельку во рту. – А вот насчет Гришки что скажешь?
- Ну, Вы даете, дядя Витя, - хмыкает главный инженер, - пацана в бригадиры!
- Пока пацан, а через год-два – в самый раз. Вот смотри, - Паркаев достает из ящика стола список. – Гундосу и Самарину два года до пенсии; Ермолаев – дурак набитый, хоть и коммунист; Ганощенко все до жопы, он секунды до конца работы считает; Липенков стаж зарабатывает и характеристику – через семь месяцев заявление напишет; у Раяна выговор; Барко и Сурдинов – сам знаешь…
- Знаю, - кивает Пехлеваниди. – Или я их в наркодиспансер отправлю, или менты в другой диспансер упакуют.
- Кандидатов хоть отбавляй, - констатирует Паркаев.
- Директор рекомендует Ермолаева, - вздыхает главный инженер.
- Ты, Петя, производственник. Твоя основная задача, чтоб производство сбоев не давало. А если Ермолаева назначить, агрегатный цех в чирей превратится, - Паркаев выставляет растопыренную пятерню и начинает загибать пальцы. – Тупой – раз, производства не знает – два, со снабженцами, со смежниками - не дружит. Его хоть на склад посылай, хоть в токарный, хоть в инструменталку – толку никакого. Токаря, пожалуй, еще и рыло начистят. Начнет бегать, визжать, жаловаться. Тогда какое отношение у людей к агрегатному будет? То-то и оно!
Пехлеваниди согласно вздыхает.
- Ну и четвертое, Петя – член он…
- Виктор Константиныч, - предостерегающе прикладывает палец к губам главный инженер.
- Да ладно! И первых трех вполне достаточно, - Паркаев пытается победно поковыряться в носу.
Палец слесаря, от многолетних и праведных трудов ставший похожим на широченное зубило, в ноздрю пролезать отказывается.
- Я подумаю, Виктор Константиныч, - Пехлеваниди поднимается. – Вы уж, пожалуйста, до конца работы не того…
- Подумай, Петя, - Паркаев запускает заскорузлые пальцы на манер расчески в свой изрядно поредевший "политический зачес". – И я подумаю.
Едва Пехлеваниди покидает цех, Паркаев вновь производит смену очков.
Эта процедура со сменой очков появилась после того, как Наташка (холера ее забери!) ушла от Паркаева и он начал "поддавать" на работе. Вот именно "поддавать", а не выпивать. Утречком с Гундосом по стаканчику "красненького" для наведения резкости. Потом, само собой, надо потрудиться: народ озадачить, указания дать, бумажки разобрать – куда какую. Ну, а перед самым обедом Гундосову "чекушку" пополам.
Такой уж устоялся порядок: первая Гунина "Московская", а его, Паркаевская "Русская", позже, за час до "звонка". Промежуток между первой и второй заполняется неглубоким, но приятным сном. Да и что еще остается делать, когда в цеху порядок и каждый слесарь (кроме Ермолаева!) задачу свою знает четко. Даже начальник цеха, которому до пенсии на неделю дольше, чем Паркаеву, и тот при деле. Дремлет в своей конторке, если никакого совещания нет. Будят Паркаева в самом крайнем случае. А случай такой последний раз лет пять назад был. Или шесть. А по другим вопросам Гундос может проконсультировать.
Паркаев хоть и беспартийный, но спать в открытую на рабочем месте не может. Пролетарская совесть ему не позволяет. Оттого и завел он вторую пару очков. Тех самых, "послеобеденных". Стекла у них замазаны солидолом, потому разглядеть глаза через мутные линзы не представляется возможным. Очки определяются на нос, на столе с тумбой расстилается какая-нибудь техническая "макулатура", голова подпирается кулаком и … главное не захрапеть.
У изредка посещающего цех комбинатовского начальства бригадир, склонившийся над бумагами, подозрений не вызывал. Тем более, что кто-нибудь из слесарей – обычно Липенков – непременно подходил к столу, якобы по производственному вопросу, и легонько пинал Паркаева в ногу. Ну, а уж искусством вываливаться мгновенно даже из самого приятного сна Виктор Константинович владел в совершенстве.
Закадычный Паркаевский дружок Мишка Гуняев поначалу носил псевдоним Гуня, пока не подхватил сильнейший насморк. Разумеется, Гуня плюс насморк равняется Гундос – это каждый знал. А уж вредная Лизка-Распашонка из комитета комсомола знала и подавно.
Худая, мосластая, с жабьим ртом…
А, вот поди ж ты, мужики от нее просто таяли, в песиков слюнявых превращались. Лизке это ее свойство было хорошо известно, но пользовалась она такой властью в личных корыстных целях крайне редко, чаще просто распахивала страждущему свои объятья. Через то и получила почетный титул Распашонка. И, через то же самое, как потенциальную жену ее никто не рассматривал.
А вот Гуню Лизкина общедоступность не смущала. Влюбился Мишка, сгорел парень. И угораздило его перед важным объяснением насморк подхватить. Лизка на следующий день раззвонила по комбинату, какое гундосое объяснение в любви у нее намедни состоялось. Выставила Мишку на всеобщее посмешище и… и вышла за него замуж.
На дружбу Паркаева с Гундосом этот странный брак никак не повлиял. Да и Лизка после свадьбы угомонилась, обабилась, в боках округлилась, нарожала Гундосу троих пацанят. Все - Мишкина копия, так что никаких подозрений. И из частых вечерних "ремонтов мотоцикла" в Паркаевском гараже трагедии не делала. Не копила обиду, в отличие от Наташки-гадюки.
Паркаев фокусирует взгляд на спине друга. Вот, поди ж ты! Он-то тогда Гунин брак осуждал. В душе. Очень надеялся, что Лизка после обручения загуляет по-прежнему, а Мишка не стерпит, да и разведется. Найдет себе другую, навроде его Наташки – тихую, смирную. Она, сука, тогда именно такой и была. Когда он вечерами домой "на рогах" приползал, Наташка со скорбным лицом кормила его, раздевала и в постель укладывала. Хоть бы разок обложила! Так нет. И на утро снова молчком. Поди, пойми ее.
А он же ей всегда после дарил чего-нибудь. То туфельки, то какие духи. А бывало, и цацки золотые. Не без этого. Да и в доме "полна чаша". Телевизор цветной, холодильник "ЗиЛ", гарнитур, блин… Румынский, кажись… В деньгах тоже отказу не знала. Если надо на занавески там или еще на что – пожалуйста!
Скучно вот только с ней было, с Наташкой. Поговорить не о чем. Молчит и молчит. Поначалу это Паркаеву нравилось, потом раздражать начало. Может, если б поскандалила когда, оно и к лучшему бы было. Нет, блин, молчала, как немая! Зараза!
И про то, что не беременела, молчала. Он-то за детьми особо не рвался, вроде не к спеху было. Так хоть бы слово сказала! Прорвало ее, когда уж поздно было. Разговорилась, етить. Что, сказала, за жизнь у нас?! Ни в кино, ни на концерт. Даже книжек в доме нет! Да Бог с ними, с книжками. Книжки и купить можно, а детишек в магазинах не продают. Окрысился тогда Паркаев, дал ей в глаз и в гараж пошел. Нервы успокаивать. Первый раз в жизни руку на жену поднял. Наташка опять замолчала, и все пошло по-прежнему. Только в библиотеку она записалась. Читать ей, видите ли, приспичило. Там и с очкариком своим познакомилась.
Долго у них как-то в этом читальном зале сращивалось, раз она только через шесть лет объявила, что к другому уходит. Ну, ясное дело – читальный зал-то не спальня с кроватью!
Ох, и озверел, ох и бесился тогда Паркаев. Ничего, орал, не получишь! В одних трусах к нему пойдешь! А ведь она ничего и не взяла. Ни тряпки, ни украшения. Только свой альбом с фотографиями, да две книжки библиотечные. Вышла из квартиры, даже дверью не хлопнула. А он тогда с балкона, чтоб весь двор слышал – убирайся, знать тебя не желаю! Пусть все думают, что это он ее прогнал, а не она от него ушла.
- Жунтяй проклятый! – прокричала тогда Наташка. – Всю жизнь мне испоганил! Чтоб тебе счастья не видать, ирод!
Что за слово такое – Жунтяй? Откуда она его выкопала? Из книжек, видать. Ну, из книжек или сама придумала, только непостижимо как поползло слово это по двору, зажужжало на лавочках и в квартирах, а потом на улицу и направо – прямо к воротам родного комбината. Вот так и стал Виктор Константинович Паркаев Жунтяем. А чуть позже приковыляла "новость" – Паркаева баба бросила. Его жалели, ему сочувствовали, подбадривали кто как мог, а за спиной говорили: "Жунтяя баба бросила".
Жунтяй горько вздыхает, очередной раз поминает пакостным словом бывшую супругу и смотрит на часы. Пятнадцать минут до второй "чекушки" – пора Гуню будить.
После ухода жены, вернее, после официального развода Паркаев демонстративно привел домой шикарную вдовушку Людку Липаткину, к которой раньше нередко наведывался домой "пообщаться". Привел и даже прожил с ней две с небольшим недели. А потом выставил из квартиры почти голую вместе с трясущимся сопливым хахалем. Зашел домой в середине рабочего дня, а Лидка-то его как раз и не ждала.
В течение полугода на роль Жунтяевской жены претендовали еще четыре тетки, но были забракованы еще быстрее, чем Липаткина, по разнообразным причинам. Не то чтобы Паркаеву очень хотелось жениться, скорее надо было "сохранить лицо" перед соседями и досадить Наташке. Слух о том, что Витька ее вовсе не страдает, а даже наоборот, проживает с охрененной молодухой и вполне счастлив, до Наташки обязательно бы дошел. Вот только молодухи не вытягивали на степень "охрененной", и счастья не наблюдалось.
Осознав тщетность своих поисков, Паркаев перестал хорохориться и загрустил. Грусть свою, по старинной русской традиции, он принялся заливать водкой в больших количествах. Помогало на какое-то время, но по утрам грусть возвращалась в компании со стойкой головной болью. А со временем возраст очень активно начал напоминать о себе в самых неожиданных частях организма и ежедневную дозу "грустеутолителя" пришлось сократить. Совсем отказываться было уже поздно.
К одинокой жизни Жунтяй постепенно привык. Привык также и к постоянной суточной норме, разделяемой с другом Гунькой. Утром, перед работой, по стаканчику красной крепленой "бормоты", "чекушку" до и столько же после обеда, вечером в гараже "поллитровочку". И так каждый день, почти без изменений. Почти.
Гундос менялся. Если раньше он был "без тормозов" и требовал продолжения банкета, то теперь, как только иссякала жидкость в емкости, торопился домой. Паркаев его не держал. Младшей внучке год почти, все он понимал.
- Мишка! Мишаня! – Жунтяй трясет друга за плечо. – Пора.
- Ох, ты! – очумело хлопает глазами Гунька. Он, в отличие от Паркаева, просыпается сложно, "фокусируется" не сразу.
Гундос отпускает тиски и снимает "лонжу" – к исполнению приятных обязанностей готов!
Гунька рядовой слесарь, не бригадир. Не положено в бригаде два бригадира. "Бугор" может себе позволить приятно подремать после обеда, даже если начальство застукает, последствия будут не ужасающими. А вот слесарь, даже с таким стажем и авторитетом, как у Гундоса, в рабочее время не имеет права спать.
Однако Гунька рядовым слесарем себя не считал, потому и придумал для сна свою "лонжу". В общем-то, ничего особенно придумывать и не пришлось. Обычный монтажный пояс. К нему, помимо штатной "страховки", крепилась "страховка" дополнительная. Пояс надевался под халат, обе "страховки" зажимались в тиски, в руки брался рашпиль устрашающих размеров. И вот в вертикальном положении – притянувшись к тискам поясом и оперевшись на них напильником – Гундос засыпал. Со стороны – человек занят подгонкой крайне необходимой детали. Иногда у Гуньки смещался центр тяжести, и его начинало шатать, что придавало общей картине еще большую достоверность. Невероятно, но Мишка мог проспать "на лонже" до четырех часов кряду.
Жунтяй и Гундос спускаются в "маслоподвал", место тихое и безопасное. Вопросительно смотрят на Валерия Петровича – можно ли? "Маслоподвал" его вотчина, и без Петровичева разрешения здесь ничего не происходит. Пустая посуда, кстати, достается ему в качестве оплаты за использование помещения. Вообще-то, Петрович пьянства на рабочем месте не одобряет, но неодобрение его сковано надежными кандалами материальной заинтересованности. Он на стеклотаре до половины своей зарплаты делает. Одна только эта парочка за день на 12 копеек "хрусталя" оставляет, а бухают на службе не только они, и в "урожайный" день до трех рублей набегает.
Валерий Петрович дозволительно указывает головой на огромный трехкубовый бак с дизельным маслом. Это значит, место свободно и лишних людей нет. Там, за баком, самопальный столик, застеленный древними "Известиями", и фанерный ящик. Правила у Петровича строгие: выпил-закусил, "порожняк" в ящик и пошел вон. На все про все 10 минут. Никаких "посидеть-поговорить" и уж тем более "ты меня уважаешь". Нарушившим единожды простую установку дорога в "маслоподвал" заказана пожизненно.
Гуня режет луковицу, Паркаев достает из кармана стакан с компотом, из носка – "чекушку", шилом сдергивает "бескозырку" и разливает. Ровнехонько по 125 грамм, хоть на весы ставь.
Чок-буль! Хорошо!
- Вечером не смогу, - хрустит луковицей Гундос, - у Альки день рождения. Надо быть.
Алька – старшая Гунина невестка. Жунтяй молча кивает – чего тут обсуждать.
- Приходи, - приглашает Мишка, - утка будет… и оливье.
Паркаев мотает головой. Утки очень хочется, и оливье тоже. И вообще домашней еды. Только не пойдет он. И Мишка знает, что не пойдет. Приглашает из вежливости.
Выбираются из масляной прохлады в июльское пекло. Гундос отправляется к тискам досыпать, Жунтяй в туалет – стакан мыть.
Странная штука жизнь, думает Паркаев, глядя на чахлую струйку воды. Мишка на шалаве женился, я на целке. Эта "простигосподи" ему детей нарожала, а моя сбежала. О! Стихи! Жунтяй печально хмыкает: когда баба в сорок восемь неполных лет от мужа к другому уходит, какие тут, на хрен, стихи.
Паркаев вдруг понимает, что не может вспомнить Наташкиного лица. Всех баб своих до мельчайших подробностей… До родинки на запястье… До шрамика на ляжке… А с Наташкой столько лет, и вот поди ты. Он с остервенением трет столовский стакан, будто от его прозрачности памяти прибавится.
Мишка нынче вечером за стол усядется. С уткой и оливье. С Распашонкой своей, с сыновьями, с двумя невестками, с тремя внучками и внуком Сашкой. Вот потому Жунтяй к Гуне и не пойдет. Кабы вдвоем, ну, или Лизка тоже… А тут все… Улыбаются, шутят, здравицы толкают, пьют да уткой закусывают…
Паркаев плюет от досады. Плюет мимо раковины и не замечает этого.
Спать расхотелось, разозленный Жунтяй усаживается за стол и сверлит глазами спину друга.
Вот хрен старый! Через два года на пенсию, а он все как пацан. Стоя спать, надо же такое придумать. Нет, никогда не быть Гуньке бригадиром! Ну, да! А ему, Виктору Константиновичу Паркаеву уже никогда не быть ни отцом, ни дедом…
…Мишку Паркаев подобрал на дороге, когда весело тарахтел на трофейном "Zundapp KS750" с коляской, возвращаясь с фронта с орденом Богдана Хмельницкого на груди, и минным осколком под сердцем. Увидал бравый капитан сержанта с "сидором", шагавшего в попутном направлении, остановился. Далеко, браток? А все время прямо, товарищ капитан, до самого моря. А там на Горную улицу. На Горную?! Вот те на! А я с Вагонной. Давай-ка, сержант, бросай свой "сидор" в коляску и забирайся на заднее сиденье.
Докатили с ветерком. Вот только ни Горной, ни Вагонной улиц не нашли. Да и от самого города мало что осталось.
Военком едва не прослезился, узнав, что оба фронтовика в машинах разбираются. Только основанный автокомбинат… Нет, тогда это была автоколонна, и эта автоколонна остро нуждалась в ремонтной базе. Так и стал капитан Паркаев первым начальником ремонтно-снабженческого цеха автоколонны. Надо же, времена были – "ремонтно-снабженческий"! Смех да и только!
Город строился, автохозяйство росло. Выяснилось, что для снабженческой работы Жунтяю не хватает способностей, а для управленческой – партбилета. Вот эта вторая прореха в биографии впоследствии не раз досаждала Виктору Константиновичу. Так что, когда колонна стала комбинатом, а ремонтная база насчитывала несколько цехов, тогдашний директор назначил Паркаева бригадиром в агрегатный цех. Это было большее, что он мог сделать для способного, но упрямо беспартийного специалиста.
Жунтяй женился годом позже Гундоса. Из батальона разномастных девиц, круживших подле орденоносца, выбрал бессловесную Наташку, верно рассчитав, что девицы никуда не денутся, а жена должна быть тихой и покладистой. Кто ж тогда мог знать, что она такой сукой…
Квартиры в ведомственном доме получили одними из первых. Лизка-то Гуняева, как-никак, освобожденный секретарь комсомола предприятия. Паркаеву же орден помог, хотя в те хрущевские времена военные заслуги не особо в чести были. Но орден есть орден. Тем более, такой редкий.
Орден! Паркаев усмехается. Только Мишка знал всю правду…
…43-й год, канун Нового года. Дивизия занимала позиции близ Новограда-Волынского. Ожидалось сражение, и сражение нешуточное. А пока отцы-полководцы разглядывали карты, трещали мозгами и ждали результатов разведки. Паркаев к тому времени занимал пост заместителя начпотеха полка и крепко дружил на почве спирта и баб с начальником разведки майором Зубиковым, авантюристом и везунчиком. Как-то ближе к вечеру друзья, выкушав флягу, захотели песен и женской ласки. Тогда Зубиков сообщил, что согласно данным полковой разведки неподалеку находится довольно большая деревня, не тронутая фашистами, и потому бабы эти самые наличествовать там должны в достаточном количестве. По дороге семь километров, а напрямки, через поле, так и четырех не наберется. Грядущей ночью никаких боевых действий не ожидается, потому до шести утра…
Оба молодые, здоровые, хоть и по заснеженному полю, меньше чем через час на месте были. Баб, правда, не обнаружили. Зато обнаружили двенадцать танков, ещё кое-какую бронетехнику, мотоциклы, да озябших фашистов численностью до батальона. Это уже Зубиков наметанным глазом определил.
Хорошо, пьяные были. Оттого ни на один дозор не нарвались. Известно, везет дуракам и пьяницам! Ну, тут, конечно, хмель слетел, будто и не пили вовсе. Паркаев хотел немедленно назад бежать, доложить, что под самым носом фашисты какую-то каверзу затевают, да Зубиков углядел возле одной хаты штабную машину. Пока, сказал, побудем здесь. Понять надо, что они замышляют и за каким перепугом штабная машина тут оказалась.
Ждать недолго пришлось, минут пятнадцать. Вышел из хаты офицер. Ядреный такой, шальваристый. Большего в темноте разглядеть не удалось. А за ним вслед еще один. По всему, званием пониже. А тут еще к хате мотоцикл подкатил и фарой на обоих офицеров. Старший фриц рукой прикрылся и давай ругаться. Видно, свет глаза резал. А Зубиков наоборот, обрадовался. Полковник, прошептал на ухо Паркаеву. А второй, наверняка, ординарец.
Мотоциклист механизм свой заглушил, фару погасил. Темнота враз гуще стала, а когда глаза пообвыкли, полковник этот уже за хату крался. Ординарец следом. Медленно так шли, каждый шаг нащупывали, как слепые. Ну да, понятно, им-то фарой прямо по глазам досталось. Тут-то и выяснилось, что фриц этот на задний двор по большой нужде прибыл. До сарая добрался, присел и давай канонадить. А ординарец спиной к нему повернулся, чтоб не смущать.
Зубиков тихим голосом изложил приятелю свои умозаключения. План был дерзким и очень рискованным, но в Паркаеве проснулся азарт какой-то первобытный. Закивал он головой согласно. Ну, вперед тогда, Зубиков сказал, времени совсем нет.
Начальник разведки передвигался по рыхлому снегу почти бесшумно, Паркаев старался попадать в его следы – так снег не скрипит. Да и немец шумел исключительно, как раз вовремя.
Подкрались к офицеру с тыльной стороны, задышали ртами. По знаку Зубикова Паркаев схватил фрица за ухо (стрижка у того больно короткая была) и ткнул в нос стволом, а майор с ножом в руке в два прыжка оказался за спиной адъютанта. Ловко он его снял – немец только едва слышно забулькал перерезанным горлом. Потащил Зубиков его за сарай, а Паркаев жестами и пистолетом полковнику объяснил, чтоб тот поскорее портки натягивал.
На фрица смотреть жалко – морда перепуганная, губы трясутся, вот-вот расплачется. Точно – штабной, боевые офицеры себя так не ведут.
Неслышно подошел Зубиков, демонстративно на глазах у немца вытер нож снегом и что-то спросил у него. Немецкий ему как начальнику разведки знать полагалось. Фашист сделал попытку в обморок грохнуться, но, получив отрезвляющую затрещину, очень быстро заговорил, постоянно всхлипывая.
- Полезная сволочь, - обрадовался Зубиков.
- Берем в гости? – Паркаев схватил съежившегося офицера за воротник.
- Берем-то берем, - Зубиков досадливо цыкнул, - только как? Через поле с ним тащиться? Те двое, что с мотоциклом – охрана его. Да еще взвод автоматчиков. Бронетранспортер у соседней хаты стоит. Тоже его сопровождение. Минут через десять точно хватятся, если не раньше. Так что далеко мы с этим засранцем не уйдем.
Гениальная идея Паркаеву в голову пришла молниеносно, и так же стремительно была реализована.
Под строгим пистолетным присмотром полковник выкричал одного из мотоциклистов на задний двор. Повезло этому солдату, он даже понять ничего не успел, ножом Зубиков владел виртуозно. Второму повезло меньше. Он увидел свою смерть в образе русского офицера, выскочившего из-за хаты. Возможно, даже осознал, что война для него закончилась.
Пока Паркаев с Зубиковым обряжались в гитлеровские каски, возле хаты остановился грузовик. От яркого света фар темнота вновь сгустилась, привыкшие было глаза перестали замечать мелкие детали, все вокруг превратилось в контуры и силуэты. Силуэты выпрыгивали из кузова, негромко переговариваясь. Ситуация становилась критической. Да что там критической – просто капут! Один крик полковника…
Паркаев инстинктивно посильней вдавил пистолет под ребра фашиста, порадовавшись, что скинули они свои светлые форменные полушубки на заднем дворе. Это позволило не спалиться сразу, но преимущество давало лишь на несколько минут. Паркаева начало потряхивать от нервов, прямо как плененного полковника. Зубиков же наоборот был спокоен, сосредоточен и деловит. Вынул из коляски подсумок с гранатами, две отложил. Проверил пулемет, щелкнул затвором, удовлетворенно кивнул. Шепотом велел зампотеху заводить мотоцикл, а сам тычком загнал дурно пахнущего фашиста на заднее сиденье.
Стартовал Паркаев с буксой, с "продристом". И сразу в ничего не подозревающие силуэты полетела граната. Выскочили на заснеженную дорогу, мотоцикл тут же зашвыряло от обочины к обочине.
Фашист визжит от ужаса, Зубиков тоже орет что-то да из пулемета долбит без остановки, а Паркаев только "газку" прибавляет.
На выезде из деревни - еще гранату и очередь по караульным. Несколько раз свистнуло рядом, видать, кто-то из немцев успел сообразить, что к чему.
Опасаясь погони, Паркаев гнал от души, постоянно "отлавливая" скользкую дорогу. Полковник перестал орать, только теснее прижимался к капитану и обнимал его двумя руками, как родного. Зубиков тоже притих, да и чего орать, коли стрельба кончилась.
А вот на подъезде едва свой дозор мотоциклистов не обстрелял. Хорошо, Паркаев вовремя "Zundapp" заглушил, каску с головы содрал и руки вверх поднял. Бойцы своего зампотеха признали, конечно же. И начальника разведки - тоже. Зубиков сидел в коляске, откинув безжизненную голову назад. Пуля раздробила шейные позвонки чуть пониже немецкой каски.
Майора унесли, а продрогший капитан Паркаев лично доставил не менее продрогшего полковника в штабную палатку пред грозные очи начальника штаба полка полковника Знобищева. Доложил по форме, что так, мол, и так. По инициативе майора Зубикова проводили рекогносцировку местности, в результате чего обнаружили в соседней деревне танки, до роты численностью. А также другую бронетехнику и живую силу. По причине обострения обстановки более точных сведений добыть не смогли. Также захвачен в плен вонючий полковник штабного происхождения. Знобищев потянул носом воздух, сверкнул своим грозным взглядом, уточнил название деревни и отправил Паркаева отдыхать. Паркаев отогнал трофейный мотоцикл подальше от глаз начальства и завалился спать в палатке.
А через пару часов его "смершевцы" разбудили и допрос устроили. С какого это хрена тебя, сукин кот, в соседнюю деревню понесло? Ты же не разведчик, Паркаев, ты технарь! Твое дело гайки крутить, а не за языками охотиться! Отвечай, паскуда, каким это образом ты живой остался, а Зубикова покойником привез? Что-то тут не так, капитан, что-то ты недоговариваешь!
Выручил ворвавшийся в палатку комдив. Герой Союза ССР, любимец самого Ватутина, в наброшенной на плечи генеральской шинели, сгреб Паркаева в охапку, расцеловал, а потом открутил с груди только-только учрежденный орден Богдана Хмельницкого и вручил ошалевшему капитану. "Смершевцы" растерянно молчали.
Фриц тот и впрямь ценным оказался. Дал такие сведения, что комдиву после Житомирско-Бердичевской операции второго Героя дали. Зубикову – Красную Звезду посмертно. А Паркаев, нежданно-негаданно, стал кавалером ордена Хмельницкого 1-й генеральской степени. Ну и "Zundapp" тоже ему достался.
Через четыре месяца ему майора присвоили, а еще через полгода опять в капитаны разжаловали. И снова спирт и бабы причиной оказались. Дело могло и трибуналом кончится, но обошлось. До Берлина и окончательной победы Паркаев довоевал без приключений, после чего был комиссован без задержек. С таким тяжелым ранением (в 42-ом еще) могли и раньше в тыл отправить, да он сам не согласился. Так и провоевал почти три года с осколком возле самого сердца.
Как же долго он добирался домой, всеми правдами и неправдами добывая бензин для своего железного коня. Целый чемодан немецких тряпок обменял на топливо, но "Zundapp" не бросил. На нем и вкатились с Гундосом в разрушенный родной город.
Тогда казалось – вот она настоящая жизнь начинается! Война кончилась, делай что хочешь! Все дороги открыты! Ох ты, ех ты! Да разве ж он думал тогда, бравый орденоносец, что будет похмеляться каждое утро, таскать из столовой компотики для запивки, торчать в гараже едва не до полуночи, чтобы не возвращаться в пустую квартиру, где уже и человеком-то не пахнет… Нет никого, один он остался.
…Паркаев вздрагивает и открывает глаза. Муть! Муть перед глазами, муть в жизни…
Он снимает "послеобеденные" очки. Цех тих и пуст. Только дежурный слесарь Лешка Воскобойников с газетой в руке сосредоточенно высматривает мух. Хорошее занятие, полезное!
На часах половина седьмого. Это что же получается: вроде не спал, а звонок не услышал. Или спал, все же? Так чего же тогда Гундос не разбудил? За стол торопился, к утке? Тоже мне друг!
Паркаев встает, машет рукой Воскобойникову на прощанье. Выходя из цеха, сует "сонные" очки в нагрудный карман, да промахивается. Очки летят на бетонную ступеньку и разбиваются. Разбиваются не только насолидоленные стекла. Оправа пополам. Правая дужка отрывается, подпрыгивает на нижней ступеньке и заскакивает в небольшой контейнер с "черметом".
Вот так! Жунтяй некоторое время разглядывает останки своего изобретения, потом плюет, не так как давеча, а уже прицельно, точно в контейнер. И улыбается. Да и хрен с ними, с очками этими! Что это он, как наркоман какой-то – только сел за стол, сразу очки на нос и спать. Так всю жизнь проспишь! Или проспал уже? Ведь всего-то полтора месяца осталось, а дальше что?! У Мишки работа, семья, внуки, а у него… Куда потом деваться? Во дворе с "козлятниками" стол расшибать? Или дома под телевизор храпеть? Здравствуйте, товарищи! В эфире программа "Сельский час"!!!
Или в гараже высиживать? А почему, собственно говоря, нет? Народ в гаражах с утра до вечера толчется. Раньше так все только к нему за советом и бегали. Виктор Константиныч, а как это? Дядя Витя, когда вот так, то что надо делать? Теперь уже не ходят. А почему? А все потому, любезный Виктор Константиныч, что недосуг Вам стало людям помогать! Более важные у Вас дела появились – "ханю трескать" с Гундосом. Иди-иди, не до тебя сейчас, сам разбирайся. Кто же после такой отповеди в другой раз за советом подойдет? Теперь, конечно, придется самому походить по гаражам, помощь свою предлагать. А и похожу, не развалюсь! Авось люди не совсем на меня обиделись.
И к Мишке пойду, как пригласит. И чего я как баран упираюсь? Он же от чистого сердца зовет. Обидно, что семья у него, а я один остался? Так сам виноват! Лизка-потаскушка не устраивает? А с чего это вдруг ты Лизку в "эти самые" определил? За то, что ее в восемнадцать лет фашисты едва в Германию не угнали, а потом за побег с пятью еще такими же соплюшками к стенке поставили? Партизанам спасибо, отбили! А ведь могла так и сгинуть нецелованной! Или за то, что вместо танцев и свиданий, она в горах взрывчатку паковала, да по ночам под страхом смерти по поселкам ходила, еду для партизан добывала? Девчонке любви хотелось после войны. Любви и ласки! Вот она и наверстывала, как умела. После свадьбы к ней претензии были? Никак нет! Вот то-то! А я ей на день рождения букет подарю, решает Жунтяй, пусть не думает, что Витька Паркаев сволочь и гад!
Жунтяй минует проходную. За конторкой сладко посапывает Клавдия Ильинична, Клавка-диспетчерша, теперь уже пенсионерка. Вишь ты, не может без работы! Паркаев грохочет кулаком по конторке.
- Не спи, Клавка, - орет Жунтяй, - похороны свои проспишь! – смеется и старческой рысью трусит на выход.
- Да разитить твою налево, черт чумной! – кричит ему вслед разбуженная вахтерша.
Жара уже спала. Жунтяй шагает в гараж по тенистому горбатому тротуару, улыбаясь во все оставшиеся зубы. Чтоб мне счастья в жизни не видать?! Врешь, Наташка! У меня вторая жизнь начинается, и уж теперь-то я своего счастья не упущу! Перво-наперво, "Zundapp" оживлю. А то который год стоит, ржавеет. Ждет, когда пионеры в металлолом сдадут. Вот починю мотоцикл и по городу, с ветерком… А в последний рабочий день к комбинату подъеду, чтоб все видели!
Или Гришке его подарю. Он мальчишке нужнее. Пусть катается и Виктора Константиновича добрым словом вспоминает. "Zundapp" хоть и старый, но машина могучая и надежная. Не чета этим новомодным "ИЖам" и "Явам".
Паркаев вспоминает, как он радостно катил домой по дорогам Германии и Польши. Как специально заезжал в ту деревеньку под Новоградом-Волынским, где он свой мотоцикл добыл.
От воспоминаний снова расплывается в улыбке. Две встречные девчушки невольно улыбаются в ответ этому странному веселому дедку…
…Нашли его Гундос и Гришка.
Утром Мишка, не дождавшись друга, так и не похмелившись "красненьким" впервые за много лет, принялся названивать Жунтяю. На другом конце трубку никто не брал. Послеобеденные звонки также не дали результата. Обеспокоенный Гундос после работы вместе с напросившимся Гришкой наведался на квартиру Паркаева. Назвонившись в дверь до одури, принялись опрашивать соседей. Те пожимали плечами и мотали головой. Оставалось только обзванивать больницы и… Нет, в морги звонить не хотелось. На всякий случай Мишка решил заглянуть в гараж. Там он и нашел своего старого друга. Витька сидел на табуреточке, привалившись к мотоциклу, с открытыми глазами и удивленным выражением лица.
Врачи потом сказали: не стоило ему слишком напрягаться. Скорее всего, при попытке открутить какую-то закисшую гайку, Виктор Константинович переусердствовал и "подарок войны" сдвинулся к Паркаевскому сердцу.
Похороны взял на себя комбинат. Когда гроб выносили из траурного зала, Гундос увидел Наташку. Несмотря на траур и заплаканное лицо, она выглядела неплохо. Ни на кладбище, ни на поминках ее не было.
На девятый день после смерти Паркаева в цех заявился Петька Пехлеваниди. Разбудил Гундоса, потянул носом воздух и, без выговоров, лишений премии и "выноса на суд общественности", освободил его от и.о. бригадира.
Новым бригадиром был назначен Ермолаев.
В день "сороковин", не выдержав постоянных придирок новоиспеченного бригадира, по собственному желанию уволился Гришка.