Какие-то уроды с того света,
И не с кем говорить, и не с кем танцевать.
А. С. Грибоедов «Горе от ума»
Никто из девушек их отдела обедать не ходил: одним надо было худеть, другим жалко было денег, а некоторым «и того, и другого» сразу. Поэтому некоторые носили себе на обед бутерброды и булки. Из-за чего потом ещё сильнее приходилось худеть и ещё жальче становилось денег. И только Вареньке денег было не жалко. Вернее, тоже жалко. Конечно! Ведь зарплаты у них были, прямо скажем, не фонтан, но уж очень хотелось её молодому здоровому организму есть. А до семи вечера на одних булках с чаем не проживёшь...
Работала Варенька в отделе переводов одной из организаций одной из зарубежных держав, в обилии разбросавших свои представительства в районе обеих Никитских улиц славного города Москвы.
Юрий Юрьевич то и дело к ним в отдел заглядывал: не одолжите ли пачечку бумаги? бутылочку водички? – с клятвенным обязательством вернуть. Вернуть! – во что бы то ни стало – вернуть! И... никогда не возвращал. Ну да кто их считает? – казённые эти пачечки бумаги и казённые же бутылочки водички.
Он так и говорил, пересыпая свою речь уменьшительно-ласкательными суффиксами: пачечка, бутылочка, книжечка, ручечка... Он и к ним, девочками их отдела, так же обращался: Леночка, Верочка, Любочка, Варенька... И к иностранцам – как женщинам, так и мужчинам – так же точно: Жозефиночка, Джулинька, Мигелюшка, ПЕрушка...
Оттого и самого Юрия Юрьевича все тоже звали его на его же манер – исключительно Юрочкой. И на «ты», как принято в соответствующей зарубежной державе. И только Варя обращалась к нему уважительно, на «вы» и по имени-отчеству, как и полагается обращаться к старшим.
И только Педро, своего непосредственного начальника, звал Юрий Юрьевич хоть и на русский манер, хоть и уменьшительно, но отнюдь не ласкательно – а именно, Петькой.
И было отчего.
Петька был самым настоящим самодуром. Молодым, сытым и холёным, до крайности разбалованным барчуком.
Варенька запомнила один забавный эпизод. Тогда ещё секретарём «Культурного» (Советника по культуре) был не Юрочка, а старушка-Жозефина, ныне покойная. «Культурный» диктовал что-то Варе, Жозефина постучала, приоткрыла дверь, заглянула, увидела, что «Культурный» занят и, зная что он раздражителен, и зная, как – насколько именно и до какой степени – поспешила ретироваться.
– Жозефина!! Что вы за дверью прячетесь, будто я в вас сейчас тапком кину?!!
И Варенька тут же представила себе этот самый тапок – домашнюю туфлю – которая летит в лысую голову... не Жозефинину, конечно, но какого-нибудь старичка-дворецкого, осмелившегося потревожить покой барина в неурочный час... Представила и зажмурилась, ибо знала, насколько страшен был Петька в гневе.
Он заставлял их засиживаться допоздна за переводами писем, которые потом, с утра пораньше (часов в одиннадцать – именно в это время он заявлялся на работу), картинно разрывая на глазах переводчиц, отправлял в корзину.
Но рассказ этот не о Жозефине и не о Петьке. Совсем не о них.
А о Юрочке.
Юрочка был мал ростом, очень мал, заметно ниже Вареньки, говорил тихо, и оттого ей всё время приходилось наклоняться: во-первых, чтобы расслышать собеседника, а во-вторых, чтобы хоть время от времени видеть его глаза. Почему-то для Вареньки это было важно.
Как-то раз взял Юрий Юрьевич у неё записную книжку – сам со стола Варенькиного взял! без спроса! – и своей рукой записал туда номер телефона. Своего. Мол, если у неё будут какие-нибудь сомнения насчёт какого-либо перевода... то пусть звонит. Он с удовольствием ей поможет. И Юрий Юрьевич ласково улыбнулся.
Нет, не тот номер телефона, который значился в их внутреннем рабочем справочнике, а какой-то другой, телефон квартиры, где Юрий Юрьевич иногда бывает... каждый вторник и четверг... ездит проветривать... А иногда и поработать там остаётся... дома, знаете ли, дети, собаки... И Юрий Юрьевич снова – смущённо, будто извиняясь, – улыбнулся...
Пусть Варенька не стесняется.
Варенька стесняться не стала. Она просто не стала звонить. Переводы она всегда делала сама, в затруднительных случаях заглядывала в словарь.
А о номере телефона в записной книжке она забыла. И Юрий Юрьевич тоже как будто забыл о нём. Во всяком случае, никогда не напоминал более.
Пока однажды – они всё так же ходили вместе обедать: так уж случилось, что Юрочка был единственным российским сотрудником, обедавшим не в представительстве, a по-испански – fuera, то есть вне его, – ему вдруг срочно не понадобилось что-то записать... какую-то мысль... для себя, на память... не будет ли у вас листочка бумаги... конечно, у Вареньки был листочек... сейчас... вот книжка... и как только Варенька достала блокнот из сумочки, Юрочка ловким и стремительным движением руки выхватил его из Варенькиных пальцев, раскрыл – как-то сумел! – сразу в нужном месте, и молниеносно вырвал злосчастный листочек со своим телефоном.
И уже потом действительно что-то записал на этом самом листочке.
Он, наверное, думал, что дура-Варенька ничего не заметила и не поняла.
А она и заметила, и поняла.
«А он, оказывается, ещё и трус к тому же...» – с тоской подумала. Ей стало как-то... совсем противно. К чему «к тому же», она затруднялась определить, ей уже всего предыдущего, одной только той противности, хватало.
После этого всё испортилось.
Юрий Юрьевич, видимо, решил взяться за Вареньку всерьёз.
Он то подтрунивал над её знанием языка и образованием, то наоборот – называл ведущим специалистом отдела.
Он и так часто перекладывал на исполнительную Вареньку свои референтские обязанности, буквально заваливая её работой: позвони туда, не знаю куда, узнай то, не знаю что. И Варенька звонила и узнавала. А тут совсем с цепи сорвался. С утра до вечера сыпал и сыпал поручениями. И Варенька не могла отказать. Слишком хорошего она была воспитания. Да и не принято было в их отделе отказываться от работы.
Варенька никак не могла понять: это он с ней так неумело заигрывает, ухаживать пытается?.. или наоборот – «низводит и курощает» [1], умело-завуалированно говоря заведомые гадости.
Нет, он по-прежнему был вежлив и галантен: всегда распахивал перед нею дверь в помещение, пропускал первой и делал это так элегантно, что она чувствовала себя действительно дамой, почти королевой. Только королевой какой-то глупой. Почему-то...
Раскритикует, бывало, Варенькин анекдот, так что она подумает с досадой: «Уж лучше бы молчала!» А потом, через несколько дней, услышит Варенька этот же самый – свой! – анекдот из его, Юрия Юрьевича, уст... В большой компании. И все смеются. И Юрий Юрьевич пуще всех – розовый от удовольствия и некоторого даже смущения... как бы говоря: ну что вы, право, такие овации... но я рад, рад, конечно, рад!.. рад веселить вас ещё и ещё... своим остроумием... ваш покорный слуга.
А потом он и вовсе переключился на Варенькину внешность и физические данные: то по фигуре пройдётся, то по причёске, то по лицу. Причём Варенька опять же так и не могла понять, слишком ли она высока, или наоборот – не доросла, слишком ли полна, или её наоборот – подкормить надо. Слишком ли у неё широкие брови и тонкие губы... или наоборот – слишком тонкие брови и слишком полные губы.
Вареньке было странно, что у кого-то она вызывает такие вот чувства... Противоречивые. Нехорошие, прямо скажем. Что кого-то она, вот так вот, откровенно говоря, раздражает. Что она плохого кому сделала?.. Да ничего и никому. А тем более – Юрию Юрьевичу. Отчего этот человек, в отцы, наверное, ей годящийся, вдруг – ни с того ни с сего – к ней прицепился?
Со всеми остальными – вроде, нормально ведёт себя. А с ней...
Вот например, собирается Юрий Юрьевич, как всегда после обеда, закурить. И закурить не просто как-нибудь там... а не спрашивая, не против ли Варенька (между прочим).
Собирается закурить: подносит сигарету к губам, а к ней – зажигалку... Огонёк-язычок дрожит и тянется кверху... вот-вот лизнёт сигаретный кончик... И тут Варенька видит, что сигарета торчит из Юрия Юрьевича рта не тем концом! – фильтром наружу!.. Она спешит уведомить об этом бедолагу-курильщика... И уведомляет-таки: «Сигарета, Юрий Юрьевич!.. Сигарета – не тем концом у вас...» На что он, всё так же по своему обыкновению похехекивая, тихо, чтобы никто не слышал, отвечает ей: «Ишь ты какая... Заметила! Небось самой хочется, а? – закурить... За каждым движением следишь, в рот смотришь... Хе-хе-хе...»
К вывертам Юрия Юрьевича Варенька никогда не была готова: подойдёт он, бывало, – сама серьёзность, сама любезность и галантность... А потом такое ввернёт... причём даже не понятно, что именно... пытаешься рассказать кому-нибудь... так такая глупость выходит...
Варенька вдруг вспомнила маму, у которой в своё время была на работе похожая ситуация: то ли её начальник травил, то ли сослуживец, то ли сослуживица, то ли – все они вместе... Варенька тогда была мала и не слушала... – а напрасно! – ничего не запомнила. Запомнила только, как мама плакала. А слушай она тогда повнимательнее – сейчас, возможно, и не страдала бы так, имея хоть какой-нибудь, пусть даже и чужой, опыт борьбы... с такими вот... с такими вот... посягательствами. Ну или страдала бы... Но не так – не так сильно.
Ах, как жаль, как жаль! – что она была тогда мала!.. и ничего не запомнила!
Впрочем нет, запомнила! Помнится, папа как-то сказал маме:
– А ты думай, что это не Розенблит, а... розовый блик.
На что мама отмахнулась и ещё больше расстроилась – ещё сильнее расплакалась.
Кто такой был этот Розенблит (или «эта»?..), Варенька не знала. Кончилось дело тем, что маме пришлось перейти в другой отдел. Но маме-то хорошо... то есть, ей, конечно, было плохо, но их научно-исследовательский институт не чета их представительству, и отделов-этажей там великое множество. А ей, Вареньке, куда прикажете переходить из своего отдела переводов?
И она решила плюнуть на все правила приличия. Да-да, именно плюнуть! Она смачно произнесла внутри себя это слово.
И дополнила пояснениями, распространила: «Ей плевать на то, что Юрий Юрьевич её старше! Ей плевать!.. Ей плевать...» На что же ещё ей плевать?
Ах да! Ей плевать на то, что он такого маленького росточка, на то, что уже лысеет, на то, что вид у него жалкий, на то... на то, что ей действительно его жалко!.. – вот на что! На то, что он очень много, каждый день допоздна, работает... И, очевидно, болен – в последствие так и окажется – будет какая-то операция... На то, что его доканывает «истерик и параноик Петька», потому-то и приходится Юрию Юрьевичу каждый вечер задерживаться, засиживаться на работе, чтобы не только всё переделать, но и суметь предвидеть, предвосхитить любую прихоть, любой каприз холёного самодура: мол, пожалуйте, милостивый государь... – отчего «Культурный» Петька придёт в ещё большее раздражение и ещё более дурное расположение духа... Ей наплевать на то, что у Юрия Юрьевича две взрослые дочери: одна – Варенькина ровесница, а другая только-только готовится поступать в ВУЗ... Наплевать на то, что она должна относиться к нему уважительно... как к старшему... Да! – ей плевать на то, что он её старше! Круг замкнулся.
Да нет же! Ей просто – п л е в а т ь. Плевать – и всё. И точка. Ей плевать на то, что ей приходится на него плевать – перебирая, на что же именно... и в глубине души... и в середине её... и на самой-самой её поверхности... – да вот же!! – всё равно жалея!! Жалея!.. И плевать ей на эту жалость и на всяких его дочек и болезни... старческие... Тьфу ты! Опять...
*
Варенька стояла в очереди в буфете, предвкушая тихие радости скромного обеда и думая невесёлые свои думы о работе и о Юрии Юрьевиче... и снова о работе... и снова о Юрии Юрьевиче... Пытаясь их отогнать и в то же время – и как только у неё это получалось?! – отдаваясь им всецело и с каким-то поистине мазохистским наслаждением.
Вот подошла её очередь.
Буфетчица Раиса, плотная сильная женщина лет пятидесяти пяти, в цветастом переднике с воланами по плечам, с короткими волосами каштанового цвета, карими глазами и зычным голосом, выжидательно уставилась на Варю.
Варя стала делать заказ: основное блюдо... напиток...
И вот она увидела, что Юрий Юрьевич уже спускается по лестнице и входит в зал...
План мести мгновенно созрел в её прелестной головке.
На буфетной стойке, среди вазочек с песочным и овсяным печеньем, конфетами «Стратосфера» и «Столичные», среди тарелочек с ломтиками чёрного и белого хлеба, лежащими аккуратными штабельками, среди чайных и кофейных чашек и стаканов – грубых гранёных и других, тонкостенных с несколькими тонюсенькими белыми полосочками у самого краю (они более всего Вареньке нравились) – стояли ещё и блюдечки с закусками: бутербродики с анчоусами и шпротами, сервелатом и бужениной, а один раз даже и с икрой были... красной; мини-салатницы с серебристыми кусочками селёдки и салатиками: овощным, из огурцов-помидоров и сырным.
Сырный салатик был всего один.
Варенька его не любила. Но взяла. Твёрдой, недрогнувшей, рукой. Несмотря на то, что он был последним. Именно потому, что он был последним. И потому, что его очень любил Юрий Юрьевич.
Когда Юрий Юрьевич – Юрочка! – был уже совсем близко, она медленно, как в замедленной съёмке, так, чтобы он успел всё рассмотреть, протянула руку, взяла салатничку, плавно и высоко перенесла её по воздуху и торжественно и тихо... – без стука, зачем же? ещё подумает, что она волнуется, или того хуже, что она это – нарочно! – водрузила сие деликатесное сокровище на поднос.
А когда Юрий Юрьевич поравнялся с ней, она холодно и свысока (благо, это было нетрудно), ну чисто Крамской «Неизвестная»! (только блондинка) – молча кивнула ему, после чего гордо прошествовала со своим подносом за отдельный столик. За самый дальний – не их! – не их Юрием Юрьевичем! – столик. И с достоинством стала выгружать на него: мясо с картошкой в горшочке... неправильное блюдо... мясо всего лучше есть с овощами... салатик этот самый... сырный... тяжёлая пища, учитывая тот факт, что сегодня мясо... да ещё и с картошкой!.. абсолютно не к месту... а ведь он ещё и с чесноком (!) – кровь прилила к Варенькиному лицу – ну да ладно, ради такого дела можно и потерпеть... – Варенька еле заметно вздохнула – ...и чай. Зелёный, чтобы все эти вредности как можно быстрее переварить и нейтрализовать. И не уснуть потом за переводом какой-нибудь... вербальной ноты.
Отодвинула стул, села, придвинулась вместе со стулом ближе к столу, как в школе – спина прямая, – и стала кушать.
И пусть Юрий Юрьевич смотрит на неё (а он смотрит! смотрит-смотрит!! она спиной это чувствует) и думает: «И чего это она?.. Ни с того ни с сего...»
Варя поперхнулась и закашлялась.
– Небось, гадость какую-нибудь хотела сказать? – сорвался со своего места за другим столом и услужливо подскочил-подсказал Юрий Юрьевич (тут как тут!!) и тихо меленько и рассыпчато рассмеялся...
Смеялся он долго и с удовольствием – даже порозовел опять! – настолько удачной показалась ему собственная шутка. И только под конец, когда раскрасневшаяся от кашля и от стыда Варенька уже чуть не плакала – от кашля и от стыда же – ответить Юрию Юрьевичу у неё не было никакой возможности, – когда она уже почти прокашлялась, он вдруг «спохватился» и с преувеличенными заботой и вниманием предложил:
– Постучать? – и даже занёс сухую свою ладошку над её лопатками.
Варя всё так же молча усиленно замотала головой – нет-нет!! нет, мол, не надо!
– Ну, не хотите – как хотите! – расплылся в улыбочке Юрий Юрьевич, – кашляйте себе на здоровьице дальше... Однако как я угадал!.. – и он снова засмеялся довольно. – Думаю, ведь непременно гадость какую-нибудь хотела сказать... И точно! Ах, женщины, женщины... – делано вздохнул он и снова захихикал, довольный ещё более прежнего.
*
«Экая она оказалась мстительная!!»
Юрий Юрьевич и так всегда словесно суетился, а в последнее время, под гнётом всё прибывающих и прибывающих дел и забот, под давлением всё более и более наступающей ему на пятки... да и на носки тоже – ну просто со всех сторон обложила! – суровой действительности, совсем задёргался.
И теперь рафинированно-интеллигентный Юрочка изо всех сил старался разнообразить свою речь какими-нибудь такими «просторечными жаргонизмами», привнести в свой лексикон (естественно, не при дамах! как можно!.. а в узком мужском кругу... для тех, кто понимает... ну водители там всякие...) что-нибудь эдакое... ну... как ему самому казалось, молодёжно-брутальное, навроде «весь мир бардак, все бабы – *****». Особенно молодые. А из этих последних – особенно хорошенькие. Последние «*» они все, одним словом. И **** распоследние.
Кроме женщин его семьи, естественно. Женщины его семьи – это святое. Это даже не обсуждается. Всё. Всё-всё-всё. Закрыли тему. К тому же, жена его уже немолода. А особенно красивой не была она никогда. Дочери тоже уже взрослые. И тоже не... Но и это тоже – никого не касается. А собака его, рыжая гладкошёрстная такса по кличке «Мальчик», так и вовсе – кобель, как из самой клички и явствует. Так что формально придраться абсолютно не к чему.
«Ад – это другие» [2].
*
После случая с «гадостью» Варенька решила в Дом литераторов, где всегда обедали они Юрием Юрьевичем, больше не ходить. А ходить в Дом радио. Он, конечно, не «Дом радио» назывался, а как-то по-другому, но «Дом радио» удобнее: «Дом литераторов – Дом радио». А ещё проще и ещё удобнее так: «Пойдём к литераторам?» или «Пойдём в радио?»
– Я в радио, Бенха, пойдёшь?
Да его и спрашивать не надо: Веничка-Веник просиял радостно и помёлся за Варей «в радио».
Даже кассирша в столовой им обрадовалась:
– Давненько вас не было видно!
А Бенхамин-Веник всё порывался за Варю заплатить – что само по себе для испанцев редкость чрезвычайная! но она всё равно не позволила – а потом в течение всей трапезы что-то с аппетитом рассказывал, оживлённо жестикулируя и громко при этом чавкая.
Варя не запомнила, что именно он рассказывал. Ни в тот день, ни во все последующие. Она была целиком погружена в свои переживания.
О чём переживала? Да бог его знает... так, ничего определённого... она и сама затруднялась ответить на этот вопрос... что вот... теперь это надолго...
Так тоскливо ей бывало только... только в детском саду.
Дом радио... Веник... В Дом радио долго не походишь. Еда, может быть, не такая уж и плохая там... есть, из чего выбрать... Ну и значительно дешевле, чем у литераторов... Но кому?! – кому, извините, захочется весь обед слушать чавканье Веника (даром что сама позвала его – но ведь не идти же в самом деле одной! – гордо, как у Крамского...), и весь остаток дня благоухать общепитовской пережаркой...
*
Старение Юрий Юрьевич воспринимал очень болезненно. И не только своё – ведь он же не эгоист какой-нибудь! Не слепой придурок! Он же – реалист! Ведь видит же он, что те, кто его окружают, тоже люди. И ничто человеческое им не чуждо. И они – стареют...
Юрий Юрьевич видел – видел, видел! – как вот – буквально ещё год назад! – молодая цветущая женщина... в самом расцвете!.. вдруг... начинала усыхать, засыхать, скукоживаться... Нет, не на глазах, конечно! Не как в дурацких фильмах ужасов, он их никогда не любил. Но... сохла! сохла она – буквально! – лицо её, кожа на нём, вдруг начинала истончаться, как бумага... покрываясь, точно паутиною, сетью мелких морщинок... и как-то блёкнуть, бледнеть, сереть... будто пылью её присыпали. И тяжелели веки, и тускнели глаза... и становился хриплым, и грубел голос.
И Юрию Юрьевичу хотелось крикнуть – да, да, крикнуть: «Остановись, опомнись!» И заставить её...
Или нет! Она ведь ничего не слышит – дура! Он же ей про себя кричит, а не вслух.
Ну тогда... тогда – самому! – самому побежать в аптеку!.. Аптека – рядом! тут, через улицу!.. Или куда там бегут в таких случаях?.. И – купить ей... купить ей какой-нибудь крем.
В кремах Юрий Юрьевич ничего не понимал, но у жены видел – их у неё целая батарея – кремов – и каждый вечер, перед сном, она садится на низкий круглый пуф перед зеркалом и мажет, мажет, мажет... втирает... увлажняет-питает... удобряет. Вытянув напряжённую шею, водя по ней бугристыми в старческих венах руками, то и дело поворачиваясь к зеркалу в «три четверти» и так стараясь натянуть лоб, виски, скулы, щёки и шею – кожу на них – так выпятить подбородок и надуть... или наоборот, поджать?.. да что же ей сделать-то с ними?! с губами!.. чтобы... чтобы кожа уже натянулась наконец, показалась бы упругой, и не стало бы видно не ней морщин. Для этого надо очень извернуться – и ведь получается у неё! И сидит, и смотрит на себя искоса – придирчивым одним глазом – свысока: картина Крамского «Неизвестная». Правда, «двадцать лет спустя». Да нет, больше уже, больше... Потому как что-то к ней добавилось уже и от Пикассо, и от Гогена.
А потом, уже не глядя – уже «отпустив» себя (но недалеко!) – не глядя (это важно!) в зеркало на своё вмиг опавшее лицо... но довольная... аккуратно, «чтобы не расплескать», несёт его до кровати и ложится – им (лицом) вверх и сложив руки на животе или на груди. И, «удобренное», оно (лицо) ещё долго блестит жирным блеском. И кажется даже, в темноте светится. Что окончательно добивает Юрия Юрьевича.
Юрочка зажмуривается что есть сил и даже пытается задержать дыхание – потому что оно (лицо его супруги) ещё и пахнет... Спрятаться, затаиться, сгинуть!.. – авось на этот раз пронесёт, авось на этот раз не за ним... И так лежат они – в темноте и молча – оба без движения: она – торжественно бледная, мертвенно строгая, вытянувшись и накрывшись белым... И – в позе эмбриона, испуганно скрюченного зародыша, – он.
Так вот. С одной стороны, стареющим этим женщинам хочется Юрию Юрьевичу самому купить – и самому заставить – ну или даже самому намазать, втереть! Этот чёртов крем. Чтоб сидела увлажняла и питала, чёрт её дери! А если будет сопротивляться – то и насильно! Насильно ей морду намазать!!
А с другой стороны... ну уж больно они страшные – с кремом этим намазанным.
И почему у него такие ассоциации, почему так противно ему?.. почему так страшно?.. – он и сам не знает.
Но дальше этих «кремовых» фантазий – чтобы побежать и самому купить – дело, как правило... Дело – конечно же! – не шло. Хотеться-то – хотелось, но... Перехотелось. Перебьются они! – Юрий Юрьевич тут же начинал жалеть денег на гипотетический крем: «Больно жирно!» – который к тому же ещё и совершенно бесполезен. Лекарства от старости ещё никто не изобрёл-не придумал...
И не будет он никого спасать, ни тем более ничего никому покупать – на свои деньги! Кровно заработанные, они ему и самому пригодятся!
Ведь придётся и ему самому – придётся и ему стареть. Более того – процесс уже, как говорится, пошёл.... И давно уже... И далеко уже зашёл.
А стареть Юрочке-Юрию Юрьевичу ой, как не хотелось.
И поэтому он решил сказать этой юной розовой Вареньке какую-нибудь гадость. Вот прямо сейчас. Ни с того ни с сего. И пусть стоит и моргает – хлопает своими очаровательными глазками. И пусть краснеет – пусть покраснеет она! – пусть все весенние жизненные соки прильют к её очаровательному личику... Вот... вот... И пусть приоткроет она свои пунцовые вишенки-губки! Вот так... И тогда он, словно вампир, словно вурдалак какой – сможет жадно приникнуть к ним и – пить... пить... Пить этот эликсир жизни! – вишнёвый Варенькин сок... Юрочка аж зажмурился от удовольствия! И потёр свои маленькие ручки... И тихонько засмеялся хриплым своим дребезжащим смешочком: «Хе-хе-хе...»
Всё это, конечно же, только в мыслях. Ну не маньяк же он какой-нибудь! В самом деле...
С тоской смотрел он на Вареньку: эх дура-дура! – всё-то у неё ещё впереди-и-и... Вот найдёт себе какого-нибудь хорошего парня... Найдёт-найдёт, можете даже в этом не сомневаться! Как говорится, «будьте покойнички». Это просто здесь, в их представительстве, одни козлы да уроды подобрались, прости, господи! Причём отборные. Отменные! Что старые, что молодые. Да и мало их – «всего мужиков-то» [3]. И он, Юрий Юрьевич, один из них.
Вот найдёт себе Варенька парня... и... – об этом лучше, конечно, не думать, но ведь это жизнь! – ведь это и есть – ж и з н ь!! – настрогают они с ним пару-тройку очаровательных пацанят... или девчонок... они ведь тоже вполне себе очаровательны... – у Юрия Юрьевича тоже дочки были маленькими, они уже выросли, но он помнил, помнил...
Но это ещё не скоро... когда ещё они родятся – Варенькины дети... и Варенька нальётся, расцветёт и раздобреет...
А пока... а пока они с этим хорошим парнем, мужем её, будут – строгать...
Строгать... строгать... строгать...
От этих мыслей кровь отлила от Юрочкиного лица и прилила совсем в другое место... а затем снова – обратно к лицу!.. Ах, как стыдно, чёрт! – ведь сразу заметят, что он... взрослый мужчина – п о д г л я д ы в а л... В мыслях, конечно, в мыслях... сидя за столом уже... Но, чёрт их знает! – вдруг догадается кто?..
И, переведя глаза с Вареньки на стоящий перед ним поднос с едой, Юрий Юрьевич спешно и усиленно начал кашлять: мол, это он от кашля так раскраснелся...
*
...И он почти уже закашлялся всерьёз! Вот ведь обратная связь какая, ты подумай!
...Но тут ему вдруг захотелось плакать.
Он вдруг осознал! – вдруг понял со всей отчётливостью: что не нужен ему никакой сырный салатик (да ещё с чесноком!) и никакой бутерброд (а хоть бы и с икрой! – красной) – он его – не спасёт!!
И пусть себе Варенька есть его, их – и бутерброд, и салатик этот! – пусть, пусть...
Ибо не спасёт он и её.
Ибо все они – все!! – всего лишь испуганные дети – маленькие!! – навеки маленькие!.. – к которым внезапно подкралась...
...старость.
И смерть.
К кому раньше, к кому позже – но уже подкралась!! Уже стоит-караулит...
Поджидает стоит...
Ведь даже и Варенька! – этот дивный! – этот белый и нежный цветок!.. – тонкая, наивная девочка! – состарится и усохнет, отцветёт и падёт... Хорошо, конечно, если перед этим она проживёт долгую жизнь, и хорошо, если она будет счастливой...
И на глаза Юрия Юрьевича навернулись слёзы – самые настоящие – самые чистые! – хрустальные! – всамделишные! – самые горькие!! – самые сладкие слёзы... –
слёзы любви и сострадания к ближнему. Чёрт их всех дери! – и слёзы, и ближних этих! и дальних...
Юрий Юрьевич спешно, пока сосед его не успел заметить, опрокинул в себя ещё одну стопку – соседскую же, Пал-Палычеву, водителя «Культурного» мерседеса, – крякнул, и со словами «крепкая, зараза!» быстро утёр глаза и нос хлипким столовским салфеточным треугольничком, который сразу же не то что смялся – почти растворился в его руках.
Шумно втянул носом остатки внезапно нахлынувших чувств. Проверил другим треугольничком: не мокнут ли глаза, не слезятся? Нет, не мокнут, не слезятся... порядок.
И... не дожидаясь удивлённого Пал-Палычева возгласа-окрика...
Впрочем, тот был так потрясён всегдашней, а сегодня как-то совершенно по-особому взыгравшей Юрочкиной наглостью, что просто выкатил на него свои и без того круглые глаза-бельмы, отвалил челюсть, уставился тупо и красномордо... и молчал.
...Не дожидаясь, пока они – чувства эти самые, не к ночи будь помянуты! – нахлынут, не дай бог, снова, Юрий Юрьевич принялся судорожно есть, – запихивая в себя из огнедышащего горшочка огромные куски мяса с картошкой, почти не жуя, давясь и обжигаясь, с шипеньем и свистом втягивая обожжённым ртом воздух и шепеляво нахваливая и приглашая собеседника, будто в первый раз, отведать это, уже миллион раз отведанное ими обоими, блюдо:
– Эх, хааха кахтохка!.. Да эх угэ, хэо ухтаилха?..
Что в переводе на русский язык означало: «Эх, хороша картошка!.. Да ешь уже, чего уставился?..»
Аж вспотел от усердия.
И очёчки его запотели от картофельно-горшечного жара.
Ну и хорошо – так вообще ничего не видно. И никому.
Правда, и ему самому тоже – но так, пожалуй, даже лучше. Определённо лучше.
15.06.2013 – 12.08.2016
___________________________
Иллюстрации:
Василий Пукирев «Неравный брак»
Иван Крамской «Неизвестная»
Примечания:
1. «Ты знаешь, есть три способа: курощение, низведение и дуракаваляние». (Астрид Линдгрен «Малыш и Карлсон»)
2. «Ад – это другие». (Жан-Поль Сартр)
3. « – Семья-то большая, да два человека Всего мужиков-то: отец мой да я... (Н. А. Некрасов «Мужичок с ноготок»)