- Да, ваш покойный батюшка, господа наследники, и при жизни считался большим оригиналом, - чуть слышно пробормотал пожилой нотариус. В задумчивости он почесал нос, аккуратно разрезал стареньким источенным скальпелем наклейки с печатями и достал из картонной коробки с надписью «Русский фейерверк» явно доисторические аптечные весы, серебряную ложечку, эмалированную миску, жаропрочную подставку и два запечатанных конверта. На одном из них, тоненьком, наверное, рукой отца была нарисована жирная единица. Конверт с номером «два» выглядел значительно толще…
***
Так случилось, что все письма с сообщением о его смерти попали в «спам». И мы с сестрой узнали о давно ожидаемом, но, в общем-то, естественном в нашем возрасте сиротстве слишком поздно. Мы с ней были едва знакомы: отец-то да, один, а матери разные. Объединяло нас лишь то, что родились мы в одном городе с разницей в девять годков: я старше. И от моей матери он ушёл, когда меж ними без остатка истратилась любовь, и от её матери – тоже и по той же причине. Правда, я остался без отца в семь лет, а она – в восемнадцать. Но до меня быстрее дошло, что это – правильно, хоть и жестоко. Вся природа так устроена: самцы почти никогда не нянчатся с детьми. Разве что глупые пингвины-отцы – исключение. Ну, может, ещё кто-то… Я сам, например, из таких «пингвинов».
Чтобы не сожрать капризных и вредных детёнышей, папы уходят, уплывают или улетают не прощаясь, и живут сами по себе. От моей мамы-юриста отец ушёл через полтора года судебных процессов, с матерью Лёли, преподавателем английского языка, всё сложилось для него менее болезненно, по-английски.
Сестра уже четверть века обитает то в Лондоне, то в Германии, то в любимой Японии, считая себя либералом и «человеком Мира», в который наша общая с ней Родина так и не вписалась. Да и я редко бываю в России, и вполне могу считать себя «небожителем», потому что буквально живу в самолётах: дела требуют личного присутствия в разных точках планеты. Я привык по старинке: сначала всё потрогать и понюхать, а уж потом верить своим глазам и ушам, чьим-то словам и письменным отчётам.
Наш чудаковатый старик жил какой-то своей отшельнической жизнью в этой глуши, упорно не желая покидать клочок земли на болотистом берегу узенькой речушки, в которой, как он рассказывал, водились бобры и ондатры, а в зарослях рогоза и ежеголовника гнездились и выводили птенцов жирные утки-кряквы.
Иногда, но это было так давно – лет двадцать назад, я вытаскивал отца в цивилизованный мир. Он чувствовал себя среди людей, как старый матёрый волк в тесной вонючей клетке захолустного зоопарка. Кто видел, тот меня поймёт.
***
- Итак, господа, вскрываем конверт номер один. Вот так. Аккуратненько. Читаю содержание:
«Здравствуйте, дети. Хотя, какие же вы дети, если вам читают мою последнюю волю?
Сейчас, в вашем присутствии, нотариус должен сжечь конверт под номером два. Его нельзя распечатывать: в нём – взаимные обиды, накопившиеся за прошедшую для меня жизнь. У вас она продолжается.
За последние двадцать лет я понял, что не только произнесённые или написанные слова, но и молчание могут быть оскорбительными. А пепел, полученный из самых обидных слов, совершенно безвреден. Он неизбежно станет цветущей Землёй, которая рано или поздно принимает и прощает всех нас.
Думаю, что справедливо будет поделить пепел этих обид между вами поровну.
Со временем вы поймёте, что с ним делать.
Я дарю вам рукотворную сушу – полуостров Покоя и мыс Созерцания. Пожалуй, это самое полезное, что мне удалось сделать при жизни. Эту землю нельзя продать: она есть, но её нет. Ещё я оставляю вам своих последних друзей.
Будьте счастливы и живите долго».
- К этому письму прилагаются две одинаковые схемы. Вот они, - нотариус показал два листка и вручил их нам под роспись. Потом он установил миску на жаропрочную подставку и поджёг толстый конверт.
Мы с сестрой, не отрываясь, смотрели на огонь, жадно съедавший конверт с «двойкой» в эмалированной миске, украшенной какими-то глупыми цветочками. Отдельные слова появлялись на мгновение и исчезали в пламени. Прочесть их было невозможно.
Когда пламя полностью погасло, нотариус с чрезвычайной серьёзностью на лице, словно бы делая что-то очень важное, но, вместе с тем, привычное, размял серебряной ложечкой и разложил остывший пепел на чашки весов, уравновесил их и ссыпал серый порошок в пластиковые пакеты с застёжкой, в которых следователи обычно хранят вещественные доказательства преступлений.
Таким образом, каждому из нас досталось по половине грамма невесомого пепла из сгоревших непрочитанных слов и по одному экземпляру схемы, на которой рукой нашего отца-мечтателя были нанесены и мыс Созерцания, и полуостров Покоя, и залив Разлуки, разделявший эту, вероятно, придуманную папашей землю.
Сестра ушла делиться каким-то мировым опытом с местными активистками. Думаю, что на самом деле никуда она не пошла. Ей просто хотелось побыть в одиночестве. Обещала появиться для осмотра владений только завтра.
Делать в этом городишке мне было совершенно нечего, и я отправился на участок отца, надеясь там же и переночевать.
***
Какие-то деревья и цветы покрывали его верхнюю часть. Прямая тропинка, судя по карте, вела к несуществующей суше, подаренной нам с сестрой.
К моему удивлению, я сразу увидел то, что наш старик назвал мысом Созерцания. На его оконечности, засыпанной галькой, сидели кот, цвета спелой пшеницы, и собака-далматинец. Они пристально смотрели на воду и не пошевелились, хотя явно слышали шуршание камней под моими ногами. Кот всё-таки повернулся ко мне плоской персидской мордой и с явной досадой прошипел:
- А потише нельзя? Наши утки не любят шума. Кстати, будем знакомы. Меня зовут Коляном, как и тебя. А это – Лёля. Она не говорит, но всё понимает. Учти: именно всё. Каждое слово, а не только интонации. Ты с ней аккуратнее. Думай, прежде чем брякнуть что попало.
Лёля повернула в мою сторону изящную голову, вежливо кивнула, чуть оскалив в улыбке белоснежные клыки, и отвернулась.
- Ты хлеба купил? – строго спросил Колян. Но, увидев, что я пришёл с пустыми руками, недовольно фыркнул.
Я промямлил в ответ что-то невразумительное, мол, и не знал, и подумать не мог…
- Не знал он…. Подумать он не мог…. Память у него девичья…. Отец ведь рассказывал тебе…. И про бобров, и про уток… Их кормить пора, а у нас хлеб кончился. Ещё вчера. Тогда иди в дом. На столе – пачка печенья. Лёля больше переломает и раскрошит своими зубами и лапищами, пока распечатает. А у тебя, вон, руки торчат. И, вроде, не из жопы, как уверял твой папаша, царствие ему небесное, атеисту нашему, временно усопшему.
- А дом-то где? Куда идти?– спросил я.
- Ты повернись, как в сказке, к нам, извиняюсь, задом, а к избушке передом… Может, что и увидишь, если глаза разуешь….
Я послушно повернулся и увидел дом отца, почти полностью врытый в крутой берег реки. Только одна стена, сложенная из дикого камня, глядела прямо на меня единственным окном. Справа от него, по логике вещей, должна быть дверь, но в нужном месте её почему-то не оказалось. Я чувствовал на затылке лёгкое жжение: говорящий кот и молчаливая собака явно наблюдали за мной. Не без ехидства, как я думаю.
Колян подсказал:
- Ты, тёзка, подойди к стене поближе и крикни: «Пап, открой. Сын приехал!». Да ты любую ерунду произнеси. Сим-сим, какой-нибудь, или ещё чего в этом роде. Там вообще-то автоматика, если что. Настроена на твой голос, и на мой, и на голос твоей сестры, и на Лёлин лай, и на стоны бобра Феди. Ты не робей. Рявкни чё-нить. Да погромче. Должно сработать, если за последние двадцать лет ты голос не сменил, или не заржавело чего.
Через минуту я вернулся с печеньем и начал кормить уток. Они совсем не боялись меня и рвали кусочки прямо из рук. Колян задумчиво сказал, глядя на потемневшую вечернюю воду:
- Что-то давненько Фёдор к нам не заплывал. После поминок исчез с концами. А они с папашей твоим любили, бывало, постонать рядком о том и сём. Отец спину грел у печки, а Федя подарочным веником из ивы хрумкал. Разговоры, понятное дело, стариковские. Что деревья растут медленно, и водица в речке грязновата, и сама речка мелеет, и кости-суставы ломит, и хвост позеленел от старости, и, вообще, всё не слава Богу, а кое-как и наперекосяк, не как раньше. Да ты, наверное, и слыхом не слыхивал, как поют бобры? Конечно, с соловьём бобра не сравнишь. Без зубов-то и дурак запоёт. Пой себе, хоть всю ночь. А ежели во рту вот такенные стамески? – кот широко раздвинул лапы, я уважительно промолчал, а увлечённый рассказчик продолжил:
- Сам понимаешь, тёзка: с такими зубищами не забалуешь. Серьёзный инструмент. Я сам бобриные стоны-жалобы только-только понимать начал… Слаб я к изучению языков. Это Лёля у нас – полиглотша. И уток понимает, и ондатров, и англичан, и водяных полёвок, и германцев с французами, и всякую другую живность. Слух у неё музыкальный. Ты это не забудь. Старик поручил именно ей за тобой присматривать. Другие собаки по наркотикам работают или взрывчатку ищут. Или кабанов с медведями. Или белку лают. А наша Лёля на подлецов притравлена. У вас ведь так в вашем мире: разговоры-переговоры всякие, финты-обманы и прочее кидалово. Она вмиг всё почует и поймёт. И даст знать. А если сам дурное затеешь…. Берегись. Куснуть может.
Печенье закончилось, и утки полностью потеряли ко мне интерес, но не уплывали, а кормились какой-то мелочью в обмелевшем заливе Разлуки.
Я уселся в отцовское кресло-качалку. Собака, понимающая язык не только лягушек, но и их пожирателей-гурманов из Франции, устроилась у ног, справа от меня, а кот запрыгнул ко мне на колени. Наверное, так они коротали вечера с нашим отцом. Странное это место. Действительно, располагает к покою и молчаливому созерцанию. Наверное, отец не позволял коту бесконечно болтать. И Колян явно отрывался на мне:
- Вот меня покойничек наш любезный посадит, бывало, прямо перед собой, на стол, пощёлкает у носа пассатижами, брови лохматые сдвинет и грозится: «Повтори, Колян, такое-эдакое слово прям щас, а не то хвост защемлю. Ты у меня не токмо русский язык вспомнишь, но и лук репчатый станешь глотать, не жевамши, как ужик Жора мышей с лягухами».
И слова-то всё не простые, а заковыристые. Да ещё синонимов ему подавай не меньше десятка. Пугал, канешна, плоскогубцами. Но это я сейчас понимаю, что он понарошку железом лязгал, а тогда… Шибко боялся. Со страху и заговорил. А старик наш радуется каждому моему слову, как дитя малое. Иной раз и валерьянки даст понюхать для закрепления материала. Сам рюмку-другую дерябнет. Не сердечных капель, разумеется. И всё приговаривает: «Ты, Колян, с каждым человеком должен общий язык находить. С простым – по-простому, но уважительно. С умным – больше молчи и на ус мотай. А с дрянью всякой, которая только себя слышит – даже и слов человечьих не трать. Мяукни что-нибудь, для порядка. И беги прочь».
***
Кот, наконец, притих. И я решился спросить:
- А на каком кладбище могила отца?
Колян встрепенулся и отпустил что-то непотребное в свой адрес. Лёля поморщилась и грозно рыкнула в его сторону. Кот пробормотал какие-то дежурные извинения и начал говорить со мной, явно выбирая правильные слова:
- Тут… такое дело… Батюшка твой уж давно сказал, что его не нужно ни отпевать, ни отговаривать…. Могилы-то у него, честно сказать, вообще нет…. Чтоб два квадрата земли, как у всех, да тесная домовина… Он простор любил. У них ведь, сам понимаешь, воспитание советское – «широка страна моя родная…», «а путь и далёк и долог…», «тебя, моё сердце, тревожная даль зовёт…», "мой адрес - не дом и не улица..." Ну и типа: «Россия большая, а отступать мне некуда: за речкой для меня земли нет…».
Так что у твоего папы не могила, а персональное кладбище. Мы, кстати, на нём и сидим. Вот через это его последний друг в тюрьму и загремел…. Выручать его нужно, а я, старый дурень, про главное и забыл…
- Ты, Колян, по порядку можешь рассказать?
- Я и не знаю, с какого конца начать…
- Ну, вот батюшка мой помер. А дальше что?
- Нет… Когда совсем помер, это – середина истории. А начало чуток левее, если время его жизни растянуть, как старую резинку. Он друга своего, художника, давно уговорил…
Я, мол, Александр, заранее и дров наготовлю, и в поленницу сложу… А твоё дело – сверху меня положить, когда придёт час, да огонь подпалить. Ну, потренировались они, прорепетировали от и до, чтобы всё правильно и без надрыва: как дрова сложить, чтоб ровнее горели, как батюшку сподручнее устроить, чтобы тело не свалилось, да с какой стороны поджечь, да как и чем угли ворошить. Спорили, бывало, до хрипоты. Дед Саша тоже ведь не молодой – нынче зимой восемьдесят пять годков отмечали. Но в этих спорах с твоим отцом он две почти новые кочерги узлом завязал. Их потом следователь забрал, как вещдоки. Ну, а когда резинка жизни лопнула от ветхости, дед Саша всё и исполнил, как договаривались. Сейчас, говорят, портрет начальника тюрьмы рисует. А получилось всё в лучшем виде, да ещё с сюрпризом…
Да, любил ваш батюшка шутки шутить. Уж вроде все угольки и косточки прогорели, а тут вдруг – бах-тарарах-бах-бах – прощальный салют из последнего костра. Красиво ушёл…. Как говорится: «через тернии – к звёздам». К концу фейерверка и полиция подоспела. Замели деда Сашу за доброе дело. Так что художника нашего нужно брать на поруки или как там у вас делается. Правильный он человек. На это и деньги отложены. В доме лежат, на полке. Нас-то с Лёлей юристы и слушать не станут: мы – наследство, а ты – законный наследник. Так что завтра тебе прямая дорога – в суд и в тюрьму.
***
Я попросил Коляна провести обзорную экскурсию по мысу Созерцания, прежде чем вернуться в дом. Четвероногий экскурсовод задрал хвост и важно зашагал впереди, давая необходимые пояснения . Он рассказал о хитром устройстве высоких гряд, где «без прополки и полива растёт буквально всё», о слоёном «пироге» самой суши, состоящей из сучьев, тяжёлой жирной глины и речного песка. Кот охотно поделился легендой о древнем комарином болоте, которое он, Колян, конечно же, не видел по младости лет. А вот наш отец построил на чавкающей трясине свой мир, чем заслужил глубокое уважение старого бобра Фёдора. Тот ещё помнил смутно и это болото, заросшее полутораметровым хвощём, и шумные игры с маленькими братьями-бобрятами, доводившими старую мамашу-крякву до панических обмороков, и загорелую фигуру отца, расчищавшего будущий залив Разлуки для любопытных утят.
Мы подошли к тому месту, где заканчивались грядки, и начиналась обширная каменная насыпь. Я поднял один из увесистых камешков. Он представлял собой правильный серый цилиндрик, весом около ста граммов. Таких, несомненно искусственных, «камней» было несметное множество. Увидев удивление на моём лице, кот с гордостью сказал:
- Прямо перед собой мы видим уникальный объект культурного наследия. Его создатель, совсем недавно ушедший в иные миры, называл это место Кладбищем Использованных Слов. На самом деле каждый такой «камень» - это контейнер из влагостойкого бетона, в котором замуровано всего одно слово, хоть однажды потраченное автором идеи Кладбища в его литературных произведениях. Ваш покорный слуга считает, что этот объект – не Кладбище, а ценнейшие залежи русских слов, которые когда-нибудь непременно откроют и исследуют. Для меня всё это – собственный и вполне овеществлённый словарный запас, ибо создатель Кладбища находил, мягко говоря, весьма своеобразные, но очень убедительные способы передачи знаний…. Работа над созданием объекта началась ещё до моего рождения. Но я, обыкновенный кот, прочёл и запомнил почти каждое слово, сокрытое в этих бетонных капсулах в процессе их изготовления.
За годы ежедневного труда лексикон увлечённого идеей автора значительно сократился. Он сохранил для повседневных нужд только «Да» и «Нет». При этом автор прекрасно помнил многие тысячи слов, от употребления которых добровольно отказался. Все известные ему сочетания букв, несущие хоть какой-то смысл, закончились. Они попали на Кладбище и в электронный Словарь Использованных Слов – сокращённо СИС. Целый год его создатель и, одновременно, смотритель Кладбища прекрасно обходился двумя вышеназванными словами, понимая всю бесперспективность замены, например, «заката» и «восхода» на неблагозвучные, хотя и верные по сути «укат» и «прикат».
Потом ваш батюшка вообще замолчал. И только по многочисленным просьбам его друзей он всё-таки согласился заново учить русский язык по словарям, непременно сверяясь со своим СИСом, пополняя его и продолжая ежедневно, с характерным для него упорством, методично хоронить уже и вновь изученные слова. В этом, собственно, заключалась чрезвычайная сложность его жизни и немыслимые трудности немногословного общения с ним в последние годы. Этим, казалось бы, абсолютно бесполезным делом он и занимался до последней минуты, чтобы объясняться с окружающими на ежедневно обновляемом русском языке, который, к сожалению, понимали уже совсем немногие.
Мы никогда не узнаем истинного смысла этой странной игры разума. Более всего она похожа на безумную страсть золотоискателя, почти мгновенно теряющего интерес к только что найденному самородку, и продолжающего промывать песок в поисках следующего – до полной потери сил.
Кот на минуту умолк, словно собираясь с мыслями.
- Для вашего батюшки, сударь, такие расхожие понятия как «отечество» или «отчий дом» имели буквальное значение. Его отец оставил ему обширное пространство в виде рукотворного моря и этого города. Но это обобществлённое и изначально «ничьё» отечество, по его мнению, было лишено некой обязательной сакральности. По нему все, кому не лень, могли ходить и плавать, на бесхозной земле кто-то что-то строил, жёг костры, рубил деревья и разнообразно пакостил.
И он решил оставить своим детям, то есть вам, это маленькое отечество и отчий дом, куда только вы вольны пустить своих детей или друзей. Это – только ваше сугубо персональное отечество, где каждая пядь земли добыта с помощью кайла и лопаты вашим отцом. Где каждый камень принесён им из внешнего мира в обычном рюкзаке. Где каждая горсть песка побывала в его тачке. И даже использованные им слова стали твердью, а пепел его тела – плодородной почвой. Именно такое отечество он спешил создать при жизни и считал подлинным. Наверное, он надеялся, что в этом особенном месте его дети смогут обрести силы в минуты слабости, и когда-нибудь простить его за то, что он не умел быть хорошим отцом.
Мы с Лёлей, конечно, не могли заменить ему вас – сына и дочь. Кто мы? Кот и собака. Но мы любили его….
Кот остановился и присел.
- Здесь догорел его последний костёр. Лёля в ту ночь потеряла дар речи. Она ведь свободно говорила на трёх языках, не считая русского. И песни пела…. Вот мне и приходится теперь болтать за двоих. На самом-то деле я, как и ты, больше люблю молчать и слушать, прищуривая глаза. И дремать, как любой нормальный кот. Знаешь, у меня к тебе только один вопрос…. Даже не один…. На них можно не отвечать. Да и вряд ли у тебя есть готовые ответы.
Вот ты, Коля, создал огромную торгово-промышленную империю. Это так. На тебя работает множество людей. Но может ли твоя Империя Денег стать отечеством для твоих детей? И способен ли ты, в одиночку, не используя чужой труд и могучую технику, построить хоть маленькое, но подлинное отечество для своих сыновей и дочерей? А когда придёт последний час, стать пеплом и прорасти травой, по которой будут бегать твои внуки?
Продолжение следует.