Возвращение в Париж

               


   В  наше  время  только  ленивый  не  побывал  в  Париже.  Большинство    друзей,  знакомых,  родственников  уже  имели  в  анамнезе  поездку  в  этот город  всеобщей  мечты,  которая  совсем  недавно  казалась  абсолютно  неосуществимой. Можно  по-разному  относиться  к  Горбачеву, но то,  что  при  нем  стало  возможным  для  простых  смертных  путешествовать  по  миру  -  это  в  состоянии  оценить  только   родившиеся  в  СССР. 

    По  проходу  между  креслами  прошел  стюарт,  орошая  багажные  полки  дезодорантом  из  баллончика. Что-то  новенькое…  Но настоящий  образ  Франции  явился  в  образе  стюардессы.  Черты  чуть  смуглого   лица, абсолютно  неплавные,  но  и  не  заостренные, какие  никогда  не  воспроизвести  на  статуе, таили  в  себе    внутреннюю  энергию лукавства, которую  только  частично  выплескивали  веселые,  черные  глаза. Короткая  стрижка  черных  волос  казалась  небрежной,  но  именно  такой,  как  надо. Покрытые  ровным,  бежевым  загаром  кисти  рук  и ,слегка  выступающие  из-под  белых  манжет, узкие  предплечья   несмотря  на  их  худобу ,  миниатюрность,  и  даже некоторую  костлявость,  казались  очень изящными и нежными.  Конечно, она  была  невысокого  роста,  как  он  любил. Он  не  сводил  с  нее  глаз.  Ему  страстно  захотелось  ее  сфотографировать,  но  он  так  и  не  решился,  хотя с  этой  целью  уже  поднялся  со  своего  места  в  последнем  ряду  с  краю, делая  вид,  что  хочет  размять  ноги,   и  вышел  в  служебный  отсек  в  хвосте  самолета,  где  стюардессы  отдыхали  после  раздачи  полетных  завтраков. Она  сидела  на  каком-то металлическом ящике  и болтала  с  напарницей,  стоявшей  рядом.    По  его  взглядам,  обращенным  на  нее,  она  догадалась,  что  он  влюбился,    приветливо  улыбнулась  ему  и  спросила  о  чем-то  по-английски.  Английского  он  не  знал  и  от  стыда  стал  выдавать  себя  за  немца  -  она  могла  заметить,  что  он  читал  «Peter  Hamensid»  Гессе,  когда  убирал  книгу,  принимая  из  ее  рук  поднос  с  едой.  Он  очень  хорошо  понимал,  что  лицо  этой  женщины  неповторимо  и  единственный  способ  сохранить  его  для  себя -  это  сфотографировать  сейчас,  но  без  ее  разрешения  он  не  мог себе  этого  позволить,  а  объясниться  с  ней  он  не  мог. За  свою  жизнь  он  три  или  четыре  раза  испытывал  нечто  подобное  -  отчаянную  грусть  от  красоты  незнакомой  женщины,  которой через  несколько  минут  было  суждено навсегда  исчезнуть из  его  жизни. И  ничего  нельзя  было  поделать. Мимолетность  встреч  вызывала  такую  же  обиду,  как  и  их  редкость.  Попытка  завязать  знакомство  была  бы  глупа, нелепа  и  заранее  обречена  на неудачу  и  в  конечном  счете  все  испортила  бы. Нет, по-другому  и  быть  не  могло. Иначе  каждая  такая  встреча  всякий  раз  влекла  бы  за  собой  изменение  заданного  хода   жизни,  а  на  это  ни  у  одного  человека  не  хватит  ни смелости, ни  сил. Но  все  же  странная   обида  на  свою  неспособность  менять  мир  по  своему  усмотрению   оставалась, хотя  он  уже  не  помнил  их  лиц, и  в  памяти  оставался  только  самый  общий  образ.
    «С  нее  можно  лепить  Марианну -  символ  Франции»  -  подумал  он.  «Во  всяком  случае,  если  бы  он  возглавлял  жюри   конкурса, то отдал  бы  предпочтение  только  ей». 
     Когда  самолет  приземлился,  и  он  вместе  со  всеми  направился  к  выходу, то  бросая  прощальный  взгляд  на  понравившуюся   стюардессу, он  почувствовал,  что  предвкушение  долгожданной  встречи  с  Парижем уже  не  так   радует  его. Оставалось  надеяться,  что  через  неделю,  когда  придет  пора  возвращаться, рейс  будет  обслуживать  та  же  бригада.
   Он  не  любил  огромные  аэропорты,  похожие  на  города-спутники, где  никогда  нельзя  быть  уверенным,  что  двигаешься  в  правильном  направлении  и  где  так  легко  затеряться  в  толпе.  «Шарль-де-Голь»  был  именно  таким. Перемещаясь  по  бесчисленным  коридорам  и  эскалаторам, не  впуская  из  поля  зрения  прилетевших  вместе  с  ним  приметных  личностей,  которых  он еще  в  самолете  выбрал  для  ориентира, он  оказался  на  платформе,  где  останавливались  поезда-шаттлы, доставлявшие  пассажиров от  терминалов  к  главному  зданию  аэровокзала. Там представитель  турфирмы,  сверившись  со  своим  списком,  отвел  его  и  двух  седовласых  бабушек,  чей  отель  в  Париже  располагался  на  той  же  улице,  что  и  его,  к  минивэну,  дожидавшемуся  на  автостоянке.  и  познакомил  с  водителем. Других  попутчиков  не  ожидалось,  и  после  того,  как  он,  испросив  разрешения  у  дам  подождать  пять  минут, выкурил  сигарету  они  тронулись  в  путь. Прислушиваясь  к  оживленной, но  в  то  же  время  вполне  размеренной  болтовне  своих  попутчиц, устроившихся  на  заднем  сидении,  он  узнал,  что  пожилые  дамы были   старыми  подругами,  одна  давно эмигрировала  из  России  и  жила  в  Америке,  другая  проживала  в  Петербурге, раз  в  год они  встречаются,  чтоб  вместе  путешествовать  по  миру.  Подъезжая  к  городу,  угодили  в  пробку. «В  .это  время здесь  обычно  не  бывает  пробок, - сказал  шофер. - Скорее  всего  впереди  авария». 
    Типичный,  скучный  торгово-индустриальный  пейзаж  окраины  мегаполиса   казался  чем-то  оскорбительным  по  отношению  к  Парижу,  унижающим  его  историческое  и  художественное  достоинство. И  ,  хотя  в  перспективе  уже  виднелся  центр  города,  но ощущенья,  что  ты,  наконец,  уже  в  Париже   все   не  возникало.
    Конечно,  он  не  ориентировался по  какому  именно  району города они  проезжали.  Все  казалось  потускневшим  от  времени - дома, тротуары, деревья  и  даже   в  том,  как  небрежно   ветер  гонял  обрывок  газеты  по  мостовой, чувствовалось  какое-то  увядание. И  сам  бульвар  напоминал  выцветшую от  времени  афишу,  где  безнадежно  устарела    не  только  сама  бумага,  но  и  то,  о  чем  она  сообщала, например, о давно  вышедшем   из  моды  спектакле.   Неужели    весь  Париж  окажется  таким?   
   Вскоре  они  выехали  на  Рю Амстердам -  неширокую  улицу  с  узкими  тротуарами,  шедшую  под  уклон  к    оживленному  перекрестку  у  вокзала  Сен-Лазар. Он  не  сразу  нашел   дверь  в  отель  «Calvados», ничем  особенно  не  отличавшуюся  от  таких  же  дверей  и  в  соседний  отель, и в кафе, и в  табачную  лавку  и  еще  куда-то  в  сплошной  застройке  зданий  на  этой  стороне  улицы.
    В  тесном  пространстве  холла,  приспособленного  под  Reception ,   его  приветливо  встретил  портье- черноволосый   мужчина  средних  лет, поднявшийся  с  дивана   и  казавшийся  только  что  пробужденным  от  дневного сна.  Теснота  была  главной  особенностью  отеля,  бросавшаяся  в  глаза.  Тесен  был  лифт,  едва  вместивший  его  одного   с  чемоданом, крохотные  лестничные  площадки  и сам  номер,  но  его  это нисколько  не  смутило,  все  необходимое  для  комфортного  проживания  имелось,  ему  даже  понравилось,  что  он  будет  жить  в  по-настоящему  скромной  парижской  квартире, напоминавшей  мансарду,  где  всегда  ютились   бедные  художники,  как  это  принято  представлять  себе.  Окна  выходили  в серый,  каменный  колодец  двора,  без  каких-либо  внешних  признаков  обитания.
     Спеша  на  долгожданное  свидание  с  городом,   не  стал  тратить   время  на  тщательную   разборку  содержимого  чемодана  ,  достал  только  то,  что  могло  понадобиться  сегодня,  аккуратно  разложил  выбранные   вещи  по  местам,  и  покинул  номер.
    Улица  была  запружена  людьми,  очевидно  уже  наступил  час  пик. Слишком  яркое  и  жаркое  для  последних  дней  сентября  солнце   было  воспринято  им  благосклонно,  хотя  обычно  он  не  любил  жару  в  городе,  жару  он  мог  переносить  только  на  взморье.  Люди  в  толпе  были   одеты  легко,  по-летнему,  многие  в  солнцезащитных  очках.  Сам  он , пожалуй,  зря  надел  джинсовую  куртку, хотя  куда  бы  он  тогда  положил    паспорт  и  бумажник,  а  так  все  надежно  упрятано   в  карманах  куртки  на  молниях,    и  руки  свободны.



    Сравнивать  нескончаемый  людской  поток  с лавиной, обрушившейся  с  площади  Будапешт  на  шедшую  под  уклон  Рю  Амстердам, конечно  было  бы  преувеличением,  но  на  полноводную  реку    это  было  похоже. Одним  из  притоков,  подпитывающих   людской  поток,   служил  выход    из  подземной  станции  метро  рядом  с  оживленным  перекрестком. Очень  скоро  он  определили  для  себя  существенную  особенность  этой  парижской  толпы, спешащей  мимо  него  и само  по  себе  это  много  сказало  ему  о  современном  Париже.  Он  не  воспринимал    людей  на  улицах  ,  как  горожан  и  даже,  как  французов. Это  было  -  человечество! Париж  населяло  человечество,  равными  долями  представленное  азиатами,  африканцами, латиноамериканцами,  европейцами…и  вся  эта  людская  масса  была  однородной,  здесь  не  могло  быть  иностранцев.  Такого  он  не  встречал  ни  в  одном  другом   городе,  где  ему  довелось  побывать.  И  в  центре  Рима,  и  в  Вене,  и  в  Вашингтоне  и  еще  и  еще…  тоже  много  приезжих, тоже  толпы,  но  там  они  передвигаются  отдельными  группами, как  правило  в  сопровождении  женщины-гида  с  высоко  поднятым  флажком  или  каким-нибудь  иным  опознавательным  знаком,  особенно  в  Риме. Но  здесь  все  казались  коренными  парижанами,  никак  не  выделяясь  из  общей  толпы.  В  его  родном  Петербурге  безошибочно  определишь  в  толпе  прохожих  на  Невском,  кто  свой,  а  кто  чужой. Здесь  -  все  свои.  Он  не  знал  хорошо  это  или  плохо  -  такое  размывание  самобытности   исторически  сложившегося  населения.  Но  по-другому  уже  быть  не  может, Париж,  видимо,  уже  никогда  не  будет  прежним,  чисто  французским.


    Как  он  успел  сориентироваться, место,  где  располагалась  гостиница,  относилось  к  району  Сен-Лазара  -  знаменитый   вокзал  был   напротив. Он  вспомнил  картину  Мане  - сидящая  женщина  в  черном с  раскрытой  книгой  и  щенком на  коленях и  девочка со  спины  на  фоне  чугунной  ограды,  за  которой  видны   клубы  паровозного  пара… В  задумчивом   взгляде   зрелой,  но  еще  вполне  молодой,   дамы   с  алчными  и  несколько грубоватыми  чертами  мякотного  лица,   проглядывалась  какая-то  угасшая,  затаенная  драма.  Еще  вспоминались  стихи,   посвященные  одноименной  тюремной  больнице,  где  когда-то  лечили заразившихся  сифилисом  проституток.
    «Болезни  той  не  разберешь,  коль  не  в  разгаре  и  вот  меня  бросает  в  дрожь  -  я  в  Сен-Лазаре».   И  картина,  и  стихи  в  молодости  будоражили  воображение  именно  названием -  Сен-Лазар, казавшимся  ему таинственным  и  зловещим,  он  тогда  и  евангельской  притчи  о  Лазаре  еще  не  знал.  Серый  был… Сейчас,  вспомнив ту  женщину  на  картине,  ему  пришло  в  голову,  что внешне   она  удивительно  похожа  на  Анну  Каренину  в  исполнении  Самойловой.  Ассоциация  подкреплялась  фоном  -   у  вокзала…  паровозный  пар…



    Причудливой  достопримечательностью  небольшой  привокзальной  площади  служила  модернистская  композиция  на  постаменте  из  полусотни  круглых  циферблатов  стенных  часов,  тесно   слепленных  друг  с  другом.  Часы  показывали  разное  время  и  стояли.  Реальное  время  показывали  только часы  на  фасаде  здания  вокзала  -    было  пять  минут  четвертого. Миновав  перекресток  он  вскоре  свернул  налево,  на  Рю  Аубер,  где  в  перспективе  виднелся  угол  здания  Оперы.


   Потом он  оказался  на  бульваре  Капуцинок. Пора  было  что-нибудь  перекусить. Зайдя  в  первый  попавшийся  на  глаза  ресторанчик,  где-то  недалеко  от  Олимпии,  заказал  луковый  суп  и,  конечно,  порцию  кальвадоса,  как  сделал  бы  на  его  месте  каждый,  принадлежавший  к  его  поколению,  в  первый  раз  оказавшийся  в  Париже.  Теперешняя  молодежь  Ремарка  не  читала. Даже  студенты  филфака…  Бедняги.  Он  думал  о  том,  что  в  конечном  счете  стиль  жизни, мировоззрение, поведение,  правила ,  по  которым  мы  живем, отношение  к  любви… определены  великими  писателями  и  поэтами,  для  всех  определены. Хотим  мы  этого  или  нет,  но  мы  живем  по  написанному,    в  том  числе  и  по  Библии.  Мы  живем  в мирах,  открытых  художниками  и  смотрим  на  мир  их  глазами, мы  живем  их  опытом. Даже  самые  оригинальные   умы,  даже  неграмотные.  Другого  пути  нет.
    Еще  он  думал  о  том,  что  его  состоявшиеся  и  будущие  впечатления  от  Парижа  обречены  на  постоянные  аллюзии  и  реминисценции. Он  будет  бродить  по  знакомому,  хорошо   известному,  городу  и  открывать  для  себя  не  нечто  совсем  новое,  а  узнавать  в  реальности  то, что  прежде  существовало  только  в  его  воображении,  и  в  этом  была  особая  прелесть. И  суп, с  размякшими  гренками,  и  кальвадос  ему  понравились. Впервые  он  попробовал  кальвадос  в  Германии,  в  гостях  у  Дебеля.  Был  полдень, они  сидели  за  большим  столом,   занимавшим  всю  открытую  террасу  с  видом  на  тихую   улочку  городской  окраины.  В  прошлом  маститый  архитектор,  Дебель,  конечно,  вложил  весь  свой  талант  в планировку  собственного  дома,  и  это  чувствовалось. Великолепный  дом  с  искусно  расширенным  внутренним  пространством  создавал  впечатление  очень  уютного  и  теплого  жилья. Бутылку  кальвадоса восьмидесятилетний  Дебель  привез  из  Нормандии, где  путешествовал  в  конце  лета  после  перенесенной  операции  - протезирование  бифуркации  аорты,  там  же,  во  Франции. Дебель  считал,  что французские  сосудистые  хирурги  лучше  немецких. Странно,  но  наверное  имел  какие-то  основания  так  думать…Передвигался  все  равно  с  помощью двух  локтевых  костылей,  сильно  наклоняясь  вперед всем телом.

    Покинув  ресторанчик,  он  решил немного  пройтись по  улице и,  дойдя  до ближайшего  перекрестка, откуда вдали  была  видна Гранд Опера, остановился,  чтоб  еще  раз  полюбоваться великолепной  архитектурой здания. И в этот  момент,  когда он предавался  восторженному созерцанию,  кто-то за  спиной  окликнул  его, требовательно  дотронувшись  до   рукава  куртки.  Обернувшись,  он  увидел  перед  собой русоволосую молоденькую  девушку  в джинсах  и пестрой  блузке. Дружелюбно  улыбаясь, девушка протягивала  ему  кольцо, по  виду напоминавшее обручальное, толстое, простое, из  потускневшего золота. Жестами девица  объяснила,  что это  он сейчас на  ее  глазах  потерял  кольцо, и  хочет  вернуть ему. Естественно,  он  принялся  отнекиваться, но  девушка, скорее  всего  студентка, продолжала  настаивать,  что кольцо  без  сомнения  принадлежит  именно ему,  и что  в благодарность  за  ее  поступок,  он  мог  бы  пригласить  ее  в  ресторан. Наконец,  она  просто  вложила  кольцо ему  в  ладонь. Не  зная,  как  ему  отделаться  от навязчивой благодетельницы,  он достал  из  бумажника  пять  евро  и  отдал  их девице. Та, всем  видом  показала,  что этого  явно  не достаточно,  но он помотал  головой,  давая  понять,  что большего  она  не  дождется, отвернулся  и  быстро  зашагал  прочь. Она  не  преследовала  его. Через  Вандомскую  площадь  он  вышел  к Тюильри.            Мысль о  вероятности  легкой,  случайной  наживы не  оставляла  его, мешая сосредоточиться на первых своих впечатлениях от яви  Парижа. О  чем  он  думает  -  в  двух  шагах площадь  Согласия, Елисейские  поля,  мосты  через  Сену…  а  он? «…упасть  с  высоты  поэзии  под  лавку  конторщика».  Как  же это  неистребимо в нищем русском интеллигенте  - рад  любой  подачке! Ведь  если  честно  -  он  принял  от  девицы  кольцо вовсе  не потому  что  она  в  этом  упорствовала, а  потому  что  не  смог  побороть  в  себе  искушение  задаром  завладеть  дорогой  вещью.
     Присев  на  свободную  скамейку,  он достал  из  кармана  кольцо  и внимательно  рассмотрел  его. «Кажется,  и  впрямь  золотое. Тяжелое,  явно  не  медь  и вон  проба  стоит. Почистить,  так будет  сверкать, как  положено. Вдруг  и  впрямь  золотое,  чем  черт  ни  шутит? Если  так,  то он  оправдает  свою  поездку  в  Париж. Кольцо  действительно  могло валяться  на  тротуаре  рядом  с  тем  местом,  где  он  стоял,  и девушка  решила,  что  это  он  обронил  его.  Но  он  все-таки  идиот,  как  можно  было  взять  у  нее  кольцо! А,  если  бы  она  позвала  полицейского  и  обвинила  бы  его  в  краже  кольца  у  нее? Вляпался  бы  в  историю. До  седых  волос  дожил,  а  ума  не  нажил.  Забыл,  где  бывает  бесплатный  сыр? Ладно, сохраним,  как  сувенир,  как  воспоминание  о  Париже. Такие  эпизоды  надолго  запоминаются. А,  если  действительно  золотое?  Было  бы  здорово!». 

    Позже,  вспоминая  свои  ощущения  от  осенних  красок  в  парке  Тюильри, почему-то  хотелось сравнить  их  с  впечатлением  от   «Подсолнухов»  Ван-Гога.  Но  эта  навязчивая  ассоциация  на  самом  деле  при  строгом  анализе  обоснованности  ее  возникновения  не  совсем  оправдана. Цвета,  доминировавшие  в  тот  день  в  Тюильри, все  же  были  не  совсем  такими,  как  на  картине.  Осень  только начиналась  и  в  листьях каштанов  желтой  краски  было  еще  наравне  с  зеленой,  правда,    потускневшей  и  поблеклой,  но  опавшие   уже  вполне  соответствовали  осени. Их  было  много   Сухость. Они  напоминали  листья.  из  которых  сворачивают  сигары   где-нибудь  на Кубе. Светло-коричневые, высушенные  солнцем,  они  сплошь  устилали  травяные  газоны  и  отчетливо  шуршали  под  подошвами.   Да, больше  всего  сад  Тюильри  напоминал  сигарную  фабрику,  с  повсюду  разбросанным  сырьем табачной  промышленности.


    У  вечного  огня. Сгущались  сумерки,  но  небо,  подсвеченное  заходящим  солнцем,  еще  оставалось  светло-синим,  хотя  вокруг  все  быстро  погружалось  в  темноту.  Огни  на  Елисейских  Полях  становились  все  ярче  и  ярче,  как  и  фары  автомобилей, описывающих  круг  по  площади  Шарля  де  Голля,  словно  цирковые  лошади  на  арене.
    Он  смотрел  на  крохотное  трепещущее  пламя  в  центре  бронзового  круга,  который  казался  ему  похожим   на   скважину  нефтяной  буровой, чувствуя  как  тепло  огня  сливается  с  теплом спокойного   вечера.  К  столбикам  ограждения  походили  туристы, и  на  мгновенье   озарив  памятник  вспышками  своих  фотокамер,   шли  дальше,  не  задерживаясь  подолгу.  Зияющий  проем Триумфальной арки  занимало  свисающее  со  свода  гигантское,  свернутое  полотнище  французского  флага.  Уже  была  включена  подсветка  горельефов. Много  людей,  в  основном  молодежи, сидело  на  выступах  каменных  плит  или  прогуливалось  внутри  и  вокруг арки,   образуя  постоянно  меняющееся  скопление  никуда  не  спешащей  толпы.   

    «Интересно,  можно  разогреть  ложечку  с  кайфом  над  вечным  огнем   на  могиле  Неизвестного  Солдата?».   Чисто  технически  -  нет  проблем. Наивный  Бекбедер,  когда  он  писал   свои  рассказы  «Под  экстази», он  и  представить  не  мог,  что  не  только  ложечку   разогреть,  но  и  яичницу  сжарить, и  труп  бомжа  сжечь,  как  это  случалось  уже  в современной  России. Европейский  писатель  самонадеянно  полагает,  что  эпатирует  обывателя  своими  фантазиями…ха-ха. Пороки  западного  общества  давно  освоены  российским  быдлом,    за  которым  не  угнаться  французским  интеллектуалам.
    Нравственность  войны   и  безнравственность  мира.  На  войне  побеждает  нравственность,  в  мирное  время  она  терпит  поражение. Вспоминаем   войну,  как  великое  торжество  нравственности  -  собственно  поэтому  и  чтим  память  о  ней.
    Никто  не  отрицает,  что  на  войне  случалось  всякое…  были  и  предательство,  и  трусость, и  штрафные  батальоны, и заградотряды, и шкурничество,  и  пьяные  командиры, посылавшие людей  на  верную   смерть  в  бессмысленные  атаки, и  просчеты  маршалов  и  многое  и  многое  еще,  на  отображение  чего   так  падки    в  своих  творениях  современные  авторы, никогда,  к  слову  сказать,   сами  не  воевавшие.   Но  все  это  тонет,  тонет,  сгорает   в  пламени  вечного  огня, зажженного  на  могиле  неизвестного  солдата. Миллионы  людей,  каждый  из  которых  лично  решал  и  был  готов   пожертвовать  своей  жизнью  ради  победы. И  это  при  том,  что  каждый  хотел  спасти  свою  жизнь,  но   каждый   лично  смирялся  с   необходимостью  жертвы.  Каждый  и  лично. И  перед  тем,  как  подняться  из  окопа, когда  в  истерике  боя  уже  будет  не  до  философского  осмысления  происходящего, главный  выбор  уже  был  сделан  в  душе  у  каждого. Проклиная  ужас  войны, обиженный  на  несправедливость  случившегося  именно  с  ним, каждый  еще  раньше  сделал  свой  выбор. Только  война  способна  вынудить  человека  сделать  такой  нравственный  выбор,  только  Отечественная  война.  И  миллионы  сделали  этот  выбор.  Каждый  для  себя. И  не  будь  этого,  не  было  бы  и  победы.
   

   Еще  будучи  дома, он  решил  второй  свой  день  в  Париже посвятить Латинскому  кварталу. Он  не  мог  откладывать  исполнение своего  главного  желания,  во  многом  ради  которого  он и  приехал  сюда.
    Выйдя  из  метро на  станции  Кардинала  Лемуана   и  сориентровавшись  по  указателям,  он прошел  на   одноименную  улицу,  хотя,  конечно, для  него  более  правильным и  справедливым  было  станцию  метро  считать  одноименной  с  улицей,  о  существовании  которой  впервые    узнал  сорок  лет  назад.  Неширокая  улица  имела  пологий,  но  ощутимый  склон, и  ему  было  тяжело  подниматься  по  ней. Его  целью  был  дом  74  и  судя  по  всему  находился  он  в  самом  конце  улицы,  на  вершине  холма. Шел  он  медленно,  всматриваясь  в  дома, желая найти  в  них  какие-нибудь  особенности, обращающие  на  себя  внимание,  запоминающиеся  детали,  но  ничего  примечательного  не  находил.  Обычная тихая  городская  улица, прохожих  мало.  Возле витрины  мастерской  по  ремонту  велосипедов  сгрудилась  стайка  велосипедистов,  что-то   оживленно  обсуждая. На  всем  протяжении  улицы по  краям  тротуаров   вбиты  металлические   столбики,  предназначение  которых осталось  ему  непонятным.  Хотелось  присесть,  дать  отдых  ногам,  но ни  одной  скамейки  или  хотя  бы  удобного  выступа  на  зданиях  не  просматривалось. Конечно,  для  молодого  Хемингуэя  не  составляло  никакого  труда  совершать  ежедневный  подъем  по  этой  улице,  возвращаясь  к  себе  домой  и  уж  во  всяком  случае   не  могло  послужить  препятствием  для  выбора  места  своего  проживания   в  Париже.  А  вот  Джойс,  проживавший  некоторое  время  у  своего  приятеля  на  нечетной  стороне  улицы? Его  физическое  здоровье  было  отнюдь  не  блестящим,  наверное,  тоже  кряхтел  пока  добирался до дома.
    Ну, вот  и  дом  74, мемориальная  доска, закрытый  жалюзи  подъезд…  Ничего  примечательного.  Не  останавливаясь   прошел  дальше  по  улице  и  сразу  же  оказался  на  площади  Контрэскарп.
    Вообще-то  это  было  непредставимо,  что  он  когда-нибудь сможет  оказаться  здесь. Это  было  не  просто  воплощение старой  мечты,  да  он  всерьез никогда  и  не  мечтал конкретно  именно об  этом. Нет,   в  этом  было  что-то  другое, глубже, что-то из  Грина,  от  нахлынувшего чувства  «…Несбывшееся  зовет  нас»…  Перед  кафе в несколько  рядов  стояли   круглые  столики и плетенные стулья,  почти  все были заняты. Он  нашел свободный  столик  в первом  ряду  и  заказал подошедшей  официантке – молоденькой черноволосой  девушке  в длинной,  плотной  белой  юбке  с кассовым  аппаратом  на  поясе, кофе.  Центр  площади был дважды  огорожен: сначала  чугунными тумбами  с цепями  и  за  ними  низенькая оградка, кольцом охватывающая  место,  где бил  невысокий, двухярусный,  рассыпчатый  фонтан  и  росло несколько деревьев  с  тонкой  корой  в  пастельных тонах. Вряд  ли это  были  те  самые  деревья, чьи опавшие  листья  гонял холодный ветер в  «Празднике…»,  но  сохранение  или  даже  реставрация абсолютно  достоверного  исторического  облика площади  все  равно  не  имела бы  для  него  решающего  значения. Важным  было  только  то, что  эта  площадь была  тем  самым  местом, вскользь упомянутым  на  первых  строчках  книжки  в розоватой  бумажной  обложке, случайно приобретенной  им  в  юности  в заштатном  книжном  магазинчике  на улице  Савушкина;  книжки,  читая  которую тогда, он постоянно испытывал  изумительное  чувство  зависти  к  судьбе  и  таланту  автора, еще  до  этого ставшим  его  кумиром,  и  он  был благодарен за  подаренный этим  писателем  мир. Суть  гения  в  том,  что он дарит  тебе новый  мир,  и  ты  на  целый  мир  становишься  богаче. Парижская  жизнь молодого  Хемингуэя  до  такой  степени была насыщена  свободой, впечатлениями, встречами  со  знаменитыми  людьми, по  сравнению  с  которой его  собственная жизнь в  семнадцать  лет представлялась  ему никчемным  и блеклым  существованием  и  он  уже  тогда  отлично  понимал,  кто  виноват  в  этом  контрасте  судеб.
    Площадь  Контрэскарп… Недавно  он  поинтересовался,  что  означает это  название,  всегда  казавшееся  ему несколько таинственным, поэтичным… Оказалось,  контрэскарп  - это  склон  противотанкового  рва,  то  есть скучный  термин  фортификационной науки. Но  и  это знание  никак  не  принизило  очарование  литературной  реминисценции. 
   Он  пил  кофе,  курил  и  продолжал  радоваться,  что очутился  здесь и  может ощутить  себя безымянным  персонажем той  книги  и  того  мира. Он  вглядывался  в  людей, сидевших  как  и  он  за  столиками: кто-то  читал  газету, кто-то  раскуривал трубку, кто-то,  щурясь  от  яркого  солнца, в  каком-то благостном порыве  воздел  руки  кверху, среди посетителей  преобладали пожилые  пары -  седовласые  мужчины с  такими же возрастными спутницами, веселые,  беспечные; он   пытался угадать,  испытывают  ли  они  те  же  чувства,  как  и  он,  связывают  ли  они свое  пребывание на площади  Контрэскарп с именем великого  мастера прозы двадцатого  века? Скорее  всего -нет, конечно-же  нет, у  них  другие кумиры  и  совсем  из другой сферы. Даже  если допустить,  что  они  в  курсе , в  каком  произведении  описана эта  площадь,  никакого  волнения,  тем более  восторга  они  не  испытывают.  Почему для  него это  важно,  а  для  них  нет?  Мир  стал  другим, он  все  больше  и  больше  становится  другим,  и  как  же  это  грустно…
    Нет,  его  не  раздражала  обыденность  восприятия этого  места сидящими  в  кафе  людьми  и  глупо  было  бы требовать  от  них чего-либо  другого,  как  если  бы  искать душевного  отклика  у,  припаркованного  к  чугунной  тумбе напротив,  мотороллера. И  все-таки  ему  было  обидно… Пожалуй, не  было  другого  такого  писателя  в  двадцатом  веке, личность  и  талант  которого   не были  так  ложно  и  поверхностно  истолкованы профессиональными критиками  и  в  котором  так  много  не  сумели  разглядеть,  несмотря  на его  всемирную  известность  и  признание. 
    Словно  подыгрывая  его  мыслям,  на пустующий  соседний  столик опустился  трепещущий  крыльями,  коричневый  мотылек,  и  в  памяти  мгновенно  всплыло  о  Фицджеральде: «Его  талант  был  также  естественен  и  прост,  как  узор  пыльцы  на  крыльях  бабочки…». Да,  он  знал  много  отрывков  наизусть, но  никогда  не  позволял  себе  цитировать  их  в  чьем-либо  присутствии. Это предназначалось  только  для  него  самого, для  собственного внутреннего  употребления.  Эти,  застрявшие  в  памяти  тексты, были  лучшими  его  воспитателями…  «…И  печать  смерти  снова  появилась  на  его  лице. Хочешь  одурачить  меня  своей  чахоткой,  старый  шулер?  Я видел  батальон  на  пыльной  дороге,  и  каждый  третий  был  обречен  на  смерть  или  на  то,  что  хуже  смерти, и  никаких  печатей  у  них  не  было  на  лицах,  а  была  только  пыль…». Не  раз  в  своей  жизни  он  обращался  к  этой  фразе, помогало  избавиться  от  излишней  сентиментальности,  в  том  числе  и  в  своей  профессии врача.
    Расплатившись  с  официанткой  и  вставая  из-за  столика, он  подумал,  что  для  того,  чтоб почтить  память человека  не  обязательно  посещать  кладбище, гораздо  важнее  побывать в  тех  местах,  где  этот  человек  жил  и  творил.   …«…На  любой  высоте,  где  мы  били  противника»…
    О  Хемингуэе  в  этот  день  он  вспомнил  еще  раз,  когда ,  выйдя  из  Люксембургского  сада  направился  к  бульвару  Монпарнас, рассчитывая    пообедать  в  Ротонде. На  улице  выходящей  к  бульвару,  на  стене обычного жилого  дома  висела  мемориальная  доска, сообщавшая,  что  на  этом  месте  25  августа  1944г. при  освобождении  Парижа погиб Жан  Ревер, солдат из  дивизии  Леклерка.   Вечная  память, конечно…И наверняка  в этом  есть  своя  логика… И  все-таки невозможно  себе  представить,  чтоб  подобная доска,  увековечивающая имя  отдельного,  рядового  солдата, появилась  бы,  например,  в Ленинграде.  Это  было  бы  несправедливо  по  отношению  к другим  миллионам  павших.  «Разве  взятие  Парижа  не  было  большой  победой?  - Люди  Леклерка – еще  один  хлюст,  чью  кончину  я  отпраздновал  бутылкой  перьежуэ  сорок  второго  года , перестреляли  немало  патронов,  чтобы  это  выглядело,  как  можно  шикарнее. Но это  была  чепуха». Кажется  так говорит  полковник  Ричард Кантуэлл у Хемингуэя. Да  что  сравнивать  войну  на  Западе  и  войну  на Восточном  фронте…Что  сравнивать.

    Для  своих  ежедневных  обедов  он  выбрал  уютное  кафе  на площади  Будапешт  в  ста  метрах  от  гостиницы. К  обеду,  как  правило, заказывал  кувшинчик  недорогого  красного  вина,  всякий  раз приходя  к  выводу,  что страна,  где пиво  стоит  дороже  вина, никогда  не  стала  бы  для  него  желанным  местом  проживания,  и  он  принципиально  так ни  разу и  не  попробовал  французского  пива. Официанты  уже  узнавали  его,  как  завсегдатая,  и  один  из  них – общительный  латиноамериканец, накануне игры  Порту  с  Зенитом  в  Лиге  чемпионов, поинтересовался  его  мнением  о питерской  команде. Несмотря  на  свой  патриотизм,  он  вынужден  был сказать,  что португальцы,  конечно, сильнее.  На  следующий  день официант с шутливо-удручающим  видом,  со  вздохом, пожаловался  ему,  что  потерял  двести  евро, послушавшись  его  совету, поставив  на  Порту.  Зенит  тогда  выиграл  на  Петровском.  «Ну, извини,  друг»…Пришлось  в  этот  раз  несколько  увеличить  размер  чаевых.
  Однажды  вечером  ему надоело  сидеть  в  номере и  он  решил  прогуляться  до  бульвара  Клиши,  чтоб увидеть ночную  жизнь  Монмарта,  но  выйдя  из  отеля стал  свидетелем в  общем-то малорадостной  картины. В  поздние  часы площадь  Будапешт использовалась,  как  место для  раздачи бесплатного  супа парижским  клошарам. Подъезжали  автобусы  с  едой  и  волонтерами, по  периметру расставлялись   столы,  а  площадь  заполнялась разными  темными  личностями,  среди  которых,  вероятно, были  не  только  бомжи,  но  и  просто  люди,  оказавшиеся  на  какое-то  время  в стесненных финансовых обстоятельствах. Во  всяком  случае большинство  было  одето не  в лохмотья…  Ему  расхотелось идти  к  Мулен  Руж,  он  почему-то  представил,  что  и  там  вместо веселья и огней  будут  царить  сумерки и молчаливая  тоска.

    Насыщенная  впечатлениями  неделя  не  оставляла  времени  для тщательного  разбора всего  увиденного  за  эти  дни  и к тому  же  быстро  подошла  к  концу.

  Трансфер  из  отеля  в  аэропорт  был  назначен  на  пять  часов  утра. Париж  еще  спал  и  улицы  были  пустынны. На  перекрестке  с бульваром  Клиши,  такси остановилось  на  красный  свет  перед  пешеходным  переходом,  по  которому  в  этот  момент передвигалась компания  изрядно  выпивших  молодых  людей. Одна  из  девушек, остановившись перед их машиной,  повернулась  спиной к  капоту и, стянув  с  себя джинсы  и  трусы, продемонстрировала очаровательную,  круглую,  голенькую попку. Вот  так  Париж  попрощался  с  ним.  «Сердце  мое  сентиментальностью  расквась…».  Привет,  Владимир  Владимирович!
   
    В  дьюти  фри аэропорта он  приметил  статуэтку  белого  медведя -  точную  копию огромной  скульптуры Помпона, выставленную  в  музее  Орсе.  Двести  евро…  не  по  карману.

      Экипаж,  конечно, был  другим,  и его  мечтам  увидеть  еще  раз  ту  понравившуюся  ему  стюардессу  не  суждено  было  сбыться.

Самолет набрал  высоту.
Сидя  в  кресле  у  иллюминатора  и  глядя  на раскинувшуюся внизу белоснежную  Антарктиду из  облаков,  он  вспоминал  Париж. Что ж… он  выполнил  основную программу средне-статистического туриста,  осмотрев все  полагающиеся  достопримечательности. Париж  не  разочаровал  и  не  обманул  его  ожиданий  несмотря  на  некоторые  шероховатости. Он  вспоминал  свое  расписание  по  дням  недели…


Версаль…  Не  впечатлил, к  тому  же пришлось  долго ожидать  открытия золоченых  ворот,  изнывая  под  палящим  солнцем  вместе  с огромной толпой  туристов  со  всего  света.  Нет,  наш  Петергоф  несравненно  лучше. Поразила русская  эмигрантка -  гид,  в  ответ  на  его  просьбу    показать  «Зал  для  игры  в  мяч»,  удивленно  вздела  брови:  « А  это находится не  здесь,  это  в  Париже». Нн…да…без  комментариев.


Лувр… великолепная  коллекция,  но  никакого  великолепия в интерьере. Гигантский  сарай.  Огромные, почти  затхлые  коридоры  верхних  этажей,  тусклые  стены…отчего  и  картины  великих  мастеров  кажутся  потускневшими  и  пренебрежительно  будничными. Понравились старинные печные  трубы  на  крыше  дворца.


Пантеон… Менялась  политика, менялись  и обитатели могил. Кого-то  приносили,  кого-то  выносили  и  перезахоранивали  в  других  местах,  недостойных,  как  оказывалось. Нет  уж,  лучше  прах  по  ветру. Маятник  Фуко. Как  просто  доказать  вращение  Земли! Сам  бы  никогда  не  додумался.

Нотр-Дам  грандиозен.  Пытался  представить героев  Гюго,  искавших  убежища под  его  сводами, но  не  мог. Собор слишком  грандиозен  сам  по  себе, мощнее литературных  ассоциаций.

Монмартр…  Красочная детская  карусель  в  подножье зеленого  холма  с белой  Секре-Кер  на  вершине; монотонные  узкие  улочки, кондитерские… скучные,  практически ханжеские,  витрины секс-шопов, до  которых  нет  никакого  интереса  плотной  толпе,  снующей  по  бульвару.

Дом  Инвалидов…Прах  Наполеона  по  принципу  матрешки спрятанный  в  нескольких  гробах,  последний,  внешний,  из  порфира. Ничтожная  помпезность  фараонов… Хотя прогнулись-то  благодарные  потомки,  а  не  он  сам  так  завещал,  ему  вряд  ли  бы  понравилось. Скорбное  надгробие  Фоша  в  соседнем  зале куда  значительнее.

Прогулка  по  набережной  Сены…Жаль,  что  в  тот  полдень  лавки  букинистов  были  закрыты, на стальных  футлярах,  прячущих  лотки,  висели  замки. Но  какой  был  день! Теплынь! Чистое, голубое  небо. Под  солнцем прозрачная вода в  Сене приобрела удивительно  ласковый, зеленоватый  цвет, как бывает  у  моря. Осенние, солнечные  блики  играли  на  начавшей желтеть  листве высоких  каштанов,  растущих  у  самой  воды.

Парижский  аквапарк  в  последний  день  пребывания… С  утра  еще  раз поехал  в  Люксембургский  сад, где просидел  около  часа  у  фонтана  Медичи,  наблюдая  за  плескавшимися  в  воде  утками, и  вечером  сам  решил  искупаться. Долго  добирался  на  метро. Здешнее  метро он  сразу  не  взлюбил  из-за  отсутствия  эскалаторов  на  большинстве  станций, все  подъемы  и  спуски  пешочком.  Всюду забавные щиты,  призывающие соблюдать  правила пользования  метрополитеном: лягушка,  перепрыгивающая  закрытый  турникет, сидящая обезьяна,  не  уступающая  место старушке  и  т.д. В бассейне  с  подвешенным  к  потолку китом  в  натуральную  величину  опозорился – решил раскачаться  на  канате-маятнике  над  водой,  как  проделывали  многие  из  молодых,   не  смог  подтянуться  и  больно   ударился  пузом  о воду.


    Еще  он  думал  о  том,  что  Париж  никогда и  никому не  удастся завоевать.  Оккупировать  можно,  но  не сделать  своим, не  приобрести  в  собственность.. Немцы заняли  Париж…  ну  и  что? От  этого  он  не  перестал  быть  Парижем – городом, воспетым великими французскими писателями,  поэтами,  художниками… Париж никогда  не  стал  бы  немецким -  невозможно. Как  и  любой  другой  город  или  страна  с  великой  историей  и  культурой. Тщетность  завоевания. В  основе любого  преступления  лежит  глупость,  ничего  не  решить  преступлением  и  ничто  не  достигается  преступлением.

    Через  несколько  дней после  своего  возвращения  домой он все-таки  решил  отнести  к  ювелиру,  приобретенное  в  Париже  кольцо. Оценшик – молодой  парень,  сидящий  за  зарешеченным  окном  приемки, со  скучающим  видом  повертел кольцо  в  руках  и  тут  же  вернул  его, бесстрастно назвав  металл
-  Рандоль.
-  Не золото?
-  Золото.  Самоварное. На  зоне  зэкам из  него  зубные  коронки  делают.
-  Спасибо.   -  усмехнулся. - Значит, не удалось поживиться  «европейскими  ценностями»…Нет,  это  я  так…  Себе. Что ж, до  свидания.