Високосный год

ВИСОКОСНЫЙ ГОД

Повесть-сказка


Битве при Молодях
и ратному подвигу народа
государства Российского
посвящается



Пролог
ГОД ЗВЕЗДЫ БЕЛОГО КАРЛИКА

1572 год был високосным, в котором к февралю по обыкновению прибавился 29-й день, накопившийся за четыре года от шестичасовых годичных остатков времени... Своего рода набежавшие проценты для людей княжеского рода и дворянского звания. Казалось бы, всем радоваться надо, но в народе сей день получил название Касьяна завистливого, злопамятного, немилостивого и скупого... Очевидно, не случайно. Существовало даже поверье, что если Касьян, не дай бог, на скотину взглянет, — скот валится, на дерево мимоходом посмотрит, — оно сохнуть начинает. То есть, на что он ни взглянет, все на корню вянет. Потому в народе знали и помнили, что всякий високосный год тяжел как для людей, так и для скотины...
А тут еще Реформация, эта продажная и блудливая девка, раскинувшая ноги перед простолюдинами, очаровавшая их упоительной ересью таких слов, как свобода, равенство и братство, и, словно чума, заполонившая собой Западную и Центральную Европу. Этакое общественно-политическое движение, номинально принявшее религиозную оболочку борьбы против католического учения и Церкви и официально имевшее антифеодальный характер. Но это была лишь видимая причина и вершина разрушительного айсберга, серьезно подмявшего под себя католический «Титаник»... Когда реформаторы наконец-то сорвали ореол святости с католической церкви, далее они ее уже просто громили, как крупного феодального собственника. Ведь не секрет, что проведение Реформации повсеместно сопровождалось секуляризацией церковного имущества, прежде всего огромной земельной собственности католической церкви, ее монастырей. Но и это было не главным. Реформацией хотели ослабить роль Церкви в управлении государствами с последующим захватом кукловодами «реформации» власти в тех самых государствах.
России, как пишут историки, Реформация не коснулась. Хотя здесь они немного грешат, она на Руси тогда не удалась, скажем так...
Начнем с того, что в преддверии народных восстаний, руководимых тамошним образованным дворянством и охвативших Нидерланды, Швецию, Англию, Венгрию, Германию и Польшу, на небе, сначала ученые монахи, а затем и придворные астрономы, обнаружили неведомый ранее катаклизм, узрев в созвездии Кассиопеи новую и никогда прежде не виданную ярчайшую звезду. Подобное визуальное наблюдение вспышки новой звезды в нашей Галактике, как известно, явление весьма редкое. В связи с чем, не касаясь сложных и специфических вопросов теории, великому князю Иоанну Васильевичу было доложено примерно следующее: некая белая карликовая звезда активно поглощает вещество соседствующей с ней звезды, вступившей ранее в стадию звезды красного гиганта...
На последующий вопрос великого князя, что за сим последует, был получен научный ответ: поглощение соседа продолжится до тех пор, пока белый карлик сам не станет столь же массивным. И когда его внутреннего давления больше не хватит, чтобы выдержать давление наружных слоев атмосферы, неминуемо последует звездный коллапс...
Государь ученых мужей на кол не посадил, а велел и далее наблюдать за небосводом. И всерьез задумался о том, кому предназначено сие небесное знамение, кто тот самый белый карлик, посягающий на то, что ему не принадлежит изначально.
Обстановка, как вы знаете, в стране к тому времени действительно была крайне напряженной. После сожжения татарами Москвы в 1571 году Иоанн IV уведомил крымского хана о том, что готов уступить ему Астрахань ради мира. Но в Крыму взяла верх молодая поросль, под влиянием которой мирные предложения Москвы были отвергнуты. Саму Россию серьезно опустошили голод и чума.
Прошло менее года, как последовал новый доклад: то, о чем ученые-астрономы предупреждали, свершилось: белый карлик взорвался-таки, а поглощенная им звезда вылетела, словно камень, пущенный из пращи, в сторону Земли... И то была не просто звезда, как вещали уже ученые мужи из монашеской братии, а нечто более похожее на наше Солнце, только значительно более старое, не иначе как энергетической сущностью которой и питался все это время сей белый карлик... И сие грозило непредсказуемыми последствиями...
И вновь великий князь призадумался о целостности России, собранной воедино усилиями хоть и покойных, но великих князей: Ивана Калиты, Симеона Гордого, Дмитрия Донского, Иоанна III... Русь в преддверии небесного катаклизма вновь находилась как бы на перекрестке дорог, где сталкивались интересы мусульманского Юга, православного Востока и католического Запада. Уступка в любую сторону привела бы страну к разделу территории на «зоны влияния» с последующей утерей государственного, религиозного и национального единства, и Иоанн IV это прекрасно понимал.
И еще, прежде чем мы приступим к самому повествованию, позволю себе напомнить нечто важное, о чем писал известный историк С. Ф. Платонов: «Бури Смутного времени и знаменитый пожар Москвы 1626 года истребили московские архивы и вообще бумажную старину настолько, что события XVI века приходится изучать по случайным остаткам и обрывкам материала». Тому причин, как мне видится, может быть две. Самая поверхностная — это, как нынче модно считать, человеческий фактор, то бишь якобы случайность, поглотившая Москву и запалившая, что было связано с периодом правления грозного царя Иоанна IV. Вторая — более глубинная, а именно сознательное уничтожение всего того, что могло пролить истинный свет на период царствования Иоанна IV, что для такого случая даже столицу не пожалели... Это для нас уже не новость, если судить по тому, что происходит в мире сегодня, так как известно, что все новое — это лишь хорошо забытое старое...
Но Боже упаси проводить какие-либо параллели, да и наша повесть не об этом. Мы-то чистосердечно признаемся, что стряпали ее по ассоциативным обрывкам воспоминаний, домыслов и «неканоническим» народным преданиям, действуя по принципу «каждой сестре по серьге», т. е. никого не обеляя и понапрасну не вознося. Нас более интересовала судьба поколения одного боярского рода, в котором, как в капле воды, отразилась вся жизнь нашей страны в тот непростой период лихолетий...

Глава первая.
ОТГОЛОСОК МЕТКОГО ВЫСТРЕЛА

История, которую мы хотим вам поведать, имела свою предысторию и связана не столько с именем великого князя Иоанна Васильевича, сколько с одним из его ратников, молодым боярином Ростиславом Ногиным, принявшим в 1550 году участие во втором Казанском походе Иоанна IV на Казань, будучи в те годы простым стрельцом.
Царь Иоанн и стрелец Ростислав — оба были еще молоды, и до знакомства их отделял лишь один пушечный выстрел...
Так уж случилось, что Ростислава искренне заинтересовало искусство и мастерство служивших в русской армии немецких пушкарей. И, пока войско шло, он подружился с одним из них, изучая на привалах незнакомый язык и перенимая опыт умения стрельбы из пушек... Артиллерия у нашего царя уже тогда была разнообразна и многочисленна, а ядра у больших пушек весили по двадцати пудов, что не могло не заинтересовать молодого воина. И вот с помощью немца Ногин, освоив теорию, получил разрешение сделать свой первый в жизни самостоятельный выстрел в сторону неприятельской крепости. И надо же было такому случиться, что именно его меткий выстрел стал причиной гибели сына великого хана Сахиб-Гирея — Эмина, когда юноша из-за недогляда опекуна вышел на стены Кремля для обзора поля боя и действий наших нападавших войск.
Царь Иоанн это собственными глазами узрел, а когда ему донесли о результате выстрела и о смерти сына казанского хана, то и похвалил ретивого молодца, подозванного для представления государю. А впоследствии, запомнив, вскоре приблизил к себе и почислил в бояры...
Об этом метком выстреле вскоре все забыли. А наступившая теплая погода, угроза ранней весны и распутицы заставили царя в тот год снять осаду и вернуться в Москву. Казалось бы, на этом и закончился поход на Казань, который не дал абсолютно никаких результатов... если бы не одно но... Кто-то из приближенных к династии ханов, правивших Крымским государством, после смерти Сахиб-Гирея, узнав имя меткого стрелка, приказал своим людям его найти и весь враз ставший ненавистным род взять в полон, а если взять в плен не удастся, то вырезать под корень.
И вот через месяц небольшой отряд татарских всадников, передвигавшийся преимущественно по ночам, незаметно подкрался и окружил поместье Ногиных. Сам боярин буквально накануне отбыл в Москву. Это его и спасло. Терема подожгли одновременно с нескольких сторон. Каждого, кто не задохнулся в дыму и выбегал из огня, хватали. Мужчин, вне зависимости от возраста, убивали на месте, а молодых женщин и девушек вязали в полон.
Молодая боярыня Анна была накануне родов, а ее годовалый сын и первенец Алексей уже лежал в кровати, когда раздались крики о пожаре. Женщина, понимая, что пройти через стену огня ей уже не удается, а удушливый дым заполнял спальню, быстро спеленала младенца и всунула куль в пасть верному и крепкому хозяйскому псу, не случайно названному им Зевсом.
— Ищи хозяина, ищи...
И когда сообразительная собака скрылась в дыму, добавила:
— Господи, об одном лишь прошу, сохрани моего сына...
И лишь после этого почувствовала, как стала задыхаться, а потом и вовсе упала, потеряв сознание.

Вернувшийся на следующий день домой, боярин Ногин обнаружил лишь пепелище, в котором так и не нашел тела своей любимой жены и годовалого сына.
Кто-то из местных жителей рассказал, что видел, как татарские конники шли рысью, заставляя бежать и пленных. Посланная вдогонку дружина вернулась ни с чем. Татары с пленными людьми успели переправиться через Волгу... и их след был утерян.
А дальнейшие события рода Ногиных приобретали и вообще, скажем так, необычное продолжение.
Весной следующего года на гряде холма, в ожидании восхода солнца, стоял мальчик. Рядом с ним была волчица, а чуть выше застыл уже знакомый нам Зевс. В лучах восходящего солнца его шерсть переливалась, мгновенно реагируя на малейшее движение готового к отражению атаки пусть и бывшего ручным, но все же животного. Пес, и так будучи довольно крупным, за этот год еще более заматерел. Более того, в честном поединке он разодрал вожака стаи, постоянно преследовавшего человеческого детеныша, вскормленного волчицей. Она уже более не могла прокормить подросшего человеческого детеныша. Да и Зевс каждый день чувствовал, что ему в затылок злобно дышат молодые волки. Еще немного — и он уже сам не сможет одержать верх в стае. Бой дался ему нелегко. И если бы не волчица, сдерживающая молодых волков, то лежать бы ему уже разодранным... а потому он решил, что мальчика пора уводить ближе к людям...
Алеша, если вы помните, так звали мальчика, уже и сам интуитивно чувствовал, что расставание неизбежно, к тому же несколько раз в лесу, тайком и издалека, он видел людей, похожих на него... правда, значительно выше, крупнее и даже имеющих голос.
За год, проведенный в лесу, мальчик возмужал, пожалуй, как никто из человеческого рода в его возрасте. Но это не проявлялось в традиционной для нас телесной плотности. Наоборот, его отличали тонкий стан, хорошо развитая грудь, сильные руки и ноги, так как большую часть жизни он провел на четвереньках, уподобляясь молодым волчатам, а наличие длинных густых волос делало его похожим на мальчика-маугли. Единственное, что его отличало от зверей, — это серебряный крестик, висевший с детства на его шее.
И вот теперь, с утра вдоволь наигравшись с волчатами, они вместе ждали восхода солнца, чтобы отправиться в дорогу.
Волчица шла впереди, обозначая направление...
Вскоре они оказались в местах, где еще ни разу не охотились, где столетние ели веерами лапника отгораживались от бренного мира. В таких былинных чащах, как пишут краеведы, не только человеку не пройти, птице было трудно пролететь. Там на каждом шагу рядом с молодой неуемной порослью стояли деревья, уже приговоренные природой к смерти, вповалку лежали уже окончательно сгнившие и теперь более напоминавшие гробовые крышки для ночных вурдалаков, каким-то шутником подбитые сверху еще и моховым покровом.
Большую часть пути их сопровождал филин — этот лесной страж, изменивший сегодня по какой-то причине время своего традиционного ночного облета владений.
Дважды, удерживаясь на загривке Зевса, мальчик преодолел две полноводные реки, не считая ручьев, пока они не попали в царство величественного леса. Более того, встречные звери не бежали в страхе, не прятались от них в норы, а лишь провожали чужаков любопытными взглядами...
Создавалось такое впечатление, что здесь не действовали законы хищного мира. Значит, был некто, кто эти законы установил и строго следил за их исполнением.
И вскоре волчица остановилась.
Зевс также ощутил присутствие памятного ему человеческого запаха.
Даже Алеша встал на ноги, почувствовав необычное движение ветра, — ветра, который своими всполохами обволакивал мальчика, словно бы ощупывал, внимательно изучая с головы до ног, а потом неожиданно для всех обозначился светом, да такой силы, что животные опустили головы, а мальчик невольно прикрыл глаза рукой.
И из этого света прозвучал человеческий голос:
— Я  ждал вас...
Сказанные слова не иначе как оказались понятны волчице и Зевсу. А потому, услышав их, волчица ткнулась Алеше в бок и замерла. Мальчик, более интуитивно, обнял волчицу, словно хотел сохранить на всю оставшуюся жизнь запах и память о той, кто его вскормил.
И потом она ушла, словно растворилась, поднырнув под лапник, передав мальчика тому, кто станет его господином на ближайшее время.
Мальчик пошел вперед на этот голос и в расступившемся тумане увидел рубленый островерхий терем. Осторожно поднявшись по ступеням, он отворил дверь и оказался в чистой половине, с голыми, тщательно выструганными и законопаченными стенами, более напоминавшими не гостиную, а келью. Интерьер дополняли деревянный стол и две лежанки под окнами. На столе лежала черная от времени, с металлическими застежками массивная книга, стояла плошка с молоком и лежала краюха хлеба.
Алешу не нужно было просить, путь его изрядно утомил, и он, вылакав предложенную трапезу, залез под лежанку и через минуту уже спал, предварительно оставив Зевсу немного молока.
Зевс с благодарностью поглотил содержимое и, аккуратно вылизав плошку, улегся рядом с мальчиком, понимая, что и он свою часть работы на сегодня выполнил, доверившись в этом волчице, которая привела их к человеку.
Утром уже Зевс вывел Алешу на поляну, в центре которой высился могучий валун. Когда Алеша вместе с собакой его обежал, то заметил углубления, более напоминающие ступени, позволяющие, очевидно, подняться на вершину высокого камня. Как и каждого смышленого ребенка, Алешу не нужно было упрашивать, через минуту он уже был на его вершине, которую венчала не иначе как рукотворная плоская площадка размером метра полтора на два... на которой мальчик поднялся в полный рост.
В этот самый момент уже знакомый нам филин, сопровождающий путников, плавно опустился мальчику на плечо. А тут еще практически одновременно солнечный луч, достигший макушек леса, высветил юного маугли, интуитивно возвысившегося над землей в ореоле своей будущей славы.
Но Алеша ничего этого еще не ведал. Пока что он был удивлен поведением птицы, которая, как известно, была повелительницей ночи. А здесь вдруг днем, да еще на плече мальчика... Радостное ощущение, правда, сменилось тревогой. С высоты монумента Алеша узрел чуть поодаль, в молодой березовой рощице, человека. И тут же, забыв про птицу, просто спрыгнул вниз под защиту Зевса, который, вынужденно, обозначил себя грозным рыком, обнажив клыки и приняв боевую стойку, давая понять незнакомцу, что мальчик находится под его личной защитой.
И вот незнакомец вышел на поляну.
Мы, по книжкам и кинофильмам, привыкли представлять Волхвов традиционно белоголовыми и величественно статными, этакими немногословными кладезями мудрости, надмирными и вечными...
А тут... всего лишь молодой и худощавый, но, правда, жилистый и цельный, словно вырезанный рукой Творца из цельного куска монолита. И даже не белоголовый, как лунь, а с темно-седой копной непокорных волос. Более того, прямо скажем, неказистый на вид, да еще и с горбинкой на носу. К тому же в ветхом рубище почти до пят и стянутым у горла кожаным ремешком, что традиционно для скандинавского покроя платья варягов.
Казалось бы, простой человек, если бы не одно но... именно это увидел в нем, встретившись взглядом, и безгранично ему поверил мальчик, а именно: его хрустальные, невероятно чистые глаза василькового цвета, сами источающие не только свет, но и тепло, так необходимые человеку.
И мальчик, истосковавшийся по себе подобным, сделал те самые первые шаги навстречу хозяину этой земли.
И незнакомец принял его в свои объятия. Принял и поднял над землей, как в переносном, так и в прямом смысле этого слова, потому как Алеша почувствовал то, как они оторвались от земли, а затем стали медленно подниматься в небо. Сначала над уже знакомой нам опушкой с царственным валуном, потом над лесом и горами, реками, которые Алеша уже переплывал, держась за загривок Зевса. Потом они оказались в зоне дождя и мальчик основательно вымок, но из-за тучи выглянуло солнце и через несколько минут его тепло сделало свое дело...
И вдруг последовало стремительное падение с этой запредельно жуткой высоты. Возможно, что Алеша даже не успел понять, что его гибель была совсем рядом. Когда до земли оставалось всего несколько метров, Алеша вновь почувствовал крепкие руки незнакомца, и на землю они опустились уже вместе.
Так, со стремительным взлетом и обозначением возможного падения, состоялась их первая встреча.
Волхв носил имя Басилевс. Для продвинутого читателя добавим, что сим именем, кстати, часто именовались скифские цари в Микенскую эпоху описываемого нами XV века.
Для нас же важнее нечто иное... А именно, что на Среднем Востоке в этот период словом «базилевс» называли загадочное лесное существо, символизирующее мудрость и просвещение. Считалось, что этот человек-зверь имел львиное туловище и голову орла, к тому же он повсеместно считался стражем золота. Притом что его мало кто видел, молва о его существовании будоражила просвещенный люд.
Я думаю, что теперь вам понятно, в чьи заботливые руки попал мальчик. И с кем, благодаря провидению, ему была уготована встреча в этом лесу... Именно поэтому Алеша с первых дней своего пребывания у Басилевса был погружен в природу. Она сама учила наблюдательного ребенка. Более того, Волхв за первый месяц даже не проронил ни единого слова. Он давал возможность мальчику самому видеть, оценивать, и если мальчик принимал увиденное, то учился и повторять.
Например, по вечерам Волхв любил входить в воды потока и, стоя в воде, вслушивался в любопытнейшие пересказы журчащих вод, собирающих в себя весь информационный слой земли. Достоянием воды было любое сказанное вслух слово... Оно запечатлевалось в каплях росы, стекало слезинками в любой из источников и далее уже пополняло собой новостную ленту ручьев, вбираемых реками и пополняемых уже собой живое информационное поле морей и океанов... И если Басилевсу было интересно то, что происходило в его землях, для этого достаточно было просто считывать информацию ручьев; если его интересовало то, что было за пределами, положим, страны, то он обращался за необходимой информацией к дождям... а потому всегда и заранее знал то, о чем было лишь вскользь сказано, то, что лишь планировалось, то, к чему еще только готовились...
Вот и сегодня Волхв стоял в потоке. Стоял молча, чуть склонив голову. Он слушал болотные сплетни о судьбе трех конокрадов, по своей жадности сгинувших на закате солнца в непроходимой трясине.
Басилевс знал о тайном присутствии мальчика, который старался не терять его из виду. Когда-то это все равно должно было произойти, и чем раньше, тем лучше. Пусть он все видит и знает. Это как с ребенком: если вы его в первый же день рождения бросите в воду, он с радостью станет барахтаться в знакомой ему среде обитания. Но через месяц он будет испытывать уже страх, интуитивно понимая, что соприкасается со стихией.
И вдруг Волхв с какой-то невероятной силой крикнул, посылая этот звук не иначе как за многие километры и обозначая для кого-то свое присутствие на земле и согласие на выполнение возложенной на него миссии.
Мальчик вздрогнул, но не ушел... Его природное любопытство уже взяло верх. Он понимал, что влажный воздух с помощью всего лишь легкого дуновения ветра может быть использован как передаточный механизм, как перезвон полевых колокольчиков, который позволит перенести этот звук за сотни километров. Таким образом разыскные собаки могут взять след потерявшегося человека через несколько дней. А волки — вести наблюдение за своей добычей на расстоянии, зная направление пути и всегда оказываясь в нужное время в нужном месте.
Знал и Басилевс, что его крик уже в свою очередь поглотят волны далекой и великой реки, а затем он перекинется до моря... И этот его сигнал будет непременно услышан тем, кому он предназначен.
Этот гортанный сильный звук не был похож на знакомый Алеше рев смертельно раненого волка, столь же мощный, но более похожий на отрывистый, утробный лай.
Не походил он и на грубый и раскатистый голос лесного и благородного великана марала. Крик очень редкий, так как животное чрезвычайно осторожно. И только в период гона олень забывает об опасности и, выбивая копытами турнирные площадки, позволяет себе призывной рев, приглашающий соперника на поединок.
Мальчик чуть позже понял, что тот крик Басилевса был подобен грозному рыку царя зверей. Рыку льва, способного мгновенно парализовать сильного, заставляющего неуверенного изначально склониться, а слабого даже припасть к земле, выжидая последующего решения его участи.
Но Алеша еще не знал, как называется то, чему он становился не только свидетелем, но и участником.
Утро следующего и последующих дней они оба поднимались чуть свет и начинали бег. Причем бежали на двух ногах, и лишь на каменистых холмах и узких тропах мальчику изредка позволялось опуститься на четвереньки.
Потом оба с высокого берега бросались в воду, и Басилевс удерживал мальчика под водой до последней секунды, пока тот не начинал захлебываться... Но в один из дней мальчик пересилил себя, вероятно, успокоился, понимая, что учитель рядом, и вдруг почувствовал, что он может находиться под водой значительно дольше, чем рисовало его воображение. А через несколько дней он просто забылся и начал гоняться под водой за крупной рыбиной.
Постепенно Басилевс начал обозначать словами предметы и боевое оружие, которым Алеша учился овладевать, а главное — еду... С этим было немного сложнее: воспитанный волчицей, мальчик какое-то время все норовил схватить со стола кусок мяса пожирнее и нырнуть с ним под стол, где и съедал, издавая характерное рычание.
Когда пришла зима, Алеша познакомился с огнем, который, заворожив с первого взгляда, буквально подчинил себе мальчика, а затем и просто влюбил в себя. За эту преданность огонь наделил мальчика особым даром: он мог ходить по углям и даже проходить через высокое пламя костра, оставаясь неуязвимым. Можно лишь догадываться, что здесь было главенствующим: сей дар огня или же детская вера мальчика, вернее, его доверие своему новому другу — огню, с которым он, оставаясь один на один, часто разговаривал теперь медленно тянущимися зимними ночами.

Весной они отправились в дальнюю дорогу на лодке. А если быть точнее, то эта лодка шла по волнам памяти, так как они двигались сквозь прошедшие годы...
Туман, который окутал лодку, вдруг ожил, заполонив все вокруг татарскими криками, стоном порубленных, умирающих русских воинов, которые фрагментарно появлялись на полотнах тумана как живые. Сначала увиденный мир прошлого был если не забавным, то любопытным для округлившихся глаз Алеши, а затем сразу же и охолонил суровыми проклятьями старух и плачем поруганных девиц, связанных и уводимых в полон молодых людей, убитых малых деток и горевших изб с оставленными в них стариками.
Басилевс делал это осознанно, чтобы мальчик сам, своими глазами снова увидел то, что произошло с его семьей, то, как он родился и рос, оберегаемый Зевсом.
Когда вечером сделали привал и разожгли огонь, Алеша немного успокоился и поведал огню то, что увидел, чему был свидетелем, про тот огонь, в котором, как он узрел, погибли многие родные и близкие.
Огонь сначала взвился, заискрился миллиардами искр, но успокоился. Мальчик был еще мал, чтобы понять очевидную истину: важен не сам огонь, а тот, кто его разжигает, с какой целью он это делает: дать ли тепло и свет людям или замести с помощью огня следы своего преступления.
А утром путешествие продолжилось. Туманная мистерия снова уводила их в мир удивительной живой иллюзии... хотя что сие было, сказать сложно, так как, когда туман чуть рассеялся, мальчик понял, что они уже давно оторвались от водной глади и теперь парят над землей... И это было возможно не иначе как силой благородного духа его наставника Басилевса, позволяющего ему управлять ветрами и летать; среди людей быть человеком, а среди тварей — величайшей из тварей; способным на наших глазах оборачиваться в легкокрылую певчую птицу или ниспадать на землю решительным коршуном, а при необходимости, ударившись о воду, и обернуться щукой, чтобы уйти в глубины темных вод... Как в сказках... Или же, наоборот, как божий дар, сохранившийся лишь в сказках.

Так прошло десять лет. Мальчика, выросшего в лесу и вскормленного волчицей, научили осознанию того, как создавался окружающий его мир. Его поездки с Басилевсом были своеобразным учебником жизни, которым одарила своего любимца матушка-природа. Возмужавший подросток во время боевого поединка мог самостоятельно подниматься в воздух и незаметно перемещаться, каждый раз оказываясь у противника за спиной. Или переходить реку как по воде, так и по дну, а также сливаться с природой так, что буквально в метре становился невидим даже такому искусному мастеру слияния с природой, как огромный олень-марал. А уж бег его был просто удивительным... Шаг мягкий, пружинистый, выверенный, прыжок сильный, грациозный и точный.
И вскоре настал тот день, когда Басилевс дал понять старику Зевсу, что настало время отвести Алешу к родному очагу.

Боярин Ростислав Ногин с месяц как вернулся из очередного северного похода с великим князем. Поход оказался неудачным...
В Москве на заседании Боярской думы, куда Ногин опоздал, он схватился с Ноздревым, когда тот, лукаво оправдываясь (а по сути просто врал), переводил стрелки за поражения в битве под Ревелем на воинов Ногина.
— Ты нагло лжешь! — воскликнул в ответ ему Ростислав. — Тебе поручены государем были посады, чтобы тылы в той битве наши прикрывать, когда на штурм мы утром выходили...
— Неправда! — закричал в ответ Ноздрев. — Вы, Ногины, еще у деда моего служа, уже тогда всегда сдавали города и укрепленья оставляли. И не иначе как за то в бояре с перепугу и попали.
Ногин сделал шаг вперед и уже готов был схватиться с Ноздревым, но был остановлен извещением о появлении в палатах царя Иоанна, который, как оказалось, начавшуюся перепалку слышал, а потому обоих отправил с глаз долой в свои вотчины.

Ростислав был в бане, когда ему доложили, что у ворот поместья стоит его пропавший пес Зевс и какой-то приблудный подросток. Ногин пса любил. Второй такой был лишь в государевой псарне. И перетянувшись платом, не поленился, встал и вышел с несколькими слугами к воротам.
— Зевс... родной ты мой... совсем старик... — говорил боярин, узнав своего любимца. — Где же ты был все это время...
Он обнял пса, нечаянно напомнившего ему зарубцевавшуюся боль, связанную с потерей жены и детей. И лишь потом обратил внимание на сопровождающего пса подростка.
— Не может быть... — тихо произнес он, вдруг увидев тонкий кожаный ремешок, некогда надетый им самим на новорожденного младенца, а теперь стянувший возмужалую шею подростка. И застывший в вороте рубашки серебряный крестик, который сам привез родившемуся сыну еще из первого своего северного похода с великим князем.
Мальчик и сам внимательно всматривался в черты отца.
— Алеша, мой сынок, неужто то возможно... О, Зевс... я понимаю, что это тебя мне надо будет одарить за сей нечаянный подарок... — и, раскинув руки, обнял обоих, прижимая к своей груди.
Из-за широкой спины царского воеводы выглянула дочка управляющего поместьем по имени Мария, ровесница Алексея, а потом и вовсе вышла, держа в протянутых руках деревянную плошку с молоком и коврижку хлеба. Молоко робко протянула мальчику, а хлеб дала Зевсу.
Алеша в знак благодарности склонил голову и принял дар, как учил его Басилевс и как подобает знатному воину. Правда, при этом нечаянно коснулся дрожащей ладони маленькой красавицы... и зарделся. После чего вначале пригубил, а потом и испил парное молоко, чем-то походившее на молоко его кормилицы-волчицы.
И лишь после этого взглянул на дарительницу, зардевшуюся уже в свою очередь... И возможно, что впервые в жизни, увидев ее стеснительность, его уста тронула еле заметная улыбка...


Глава вторая
МОНАСТЫРЬ

Боярин Ростислав Ногин не спал всю ночь. Он никак не мог понять, как мог грудной младенец выжить и прожить десять лет в лесной глуши, да еще и успеть приобрести некие навыки обихода... Не укладывалось это в его уже поседевшей в боях голове. Не мог спросить об этом и Зевса, хотя уже понимал, что без человеческого участия здесь обойтись нельзя. И пока мальчик спал, он все думал, как утром встретит сына.
Зато весь дом Ногиных кипел. Появление мальчика заставило кого-то не спать всю ночь, а кого-то появиться чуть свет. Нужно было сшить ему одежды, собрать в дорогу и выделить слуг, а главное — понять, как восстановить время, что было упущено в воспитании и обучении будущего хозяина и господина, и кто будет этим заниматься?
И вот настал тот момент, когда утром Алеша предстал перед отцом.
— Садись, мой сын, вот здесь, под образами. Дай разглядеть тебя мне не спеша... Ты столько лет без материнского тепла нес тяготы, лишенья, а я сейчас вдруг растерялся, не зная даже, чем мне потчевать тебя. Ты по годам совсем подросток, а вижу, как уже сжимаешь кулачки и, словно воин, хмуришь брови... Ты дома, успокойся. Пусть придет покой в твое израненное сердце... А как на матушку похож, не ведает, поди, она во Царствии небесном, что сын ее нашелся и в добром здравии сейчас сидит передо мной...
В дверь палат постучались, и после разрешения боярина вошел некто в монашеском облачении.
— Отец наш Гурий, рад тебя я лицезреть... — сказал, поднимаясь навстречу монаху, боярин. — Садись к столу, сегодня в нашем доме праздник. Мой сын, Алеша, которого считали мы погибшим, нашелся вдруг живым и невредимым.
— То воля Господа открылась для тебя, боярин, — ему в ответ монах смиренно молвил. — За десять лет, как понимаю я, ему в лесу несладко приходилось. А по тому, как сын твой сложен, могу сказать: в наш мир пришел достойный воин.
— Что слышу я? Тебе ль, отец, тревожиться... Молись спокойно, отче! На рубежах опричные полки... Сам Иоанн всегда в походах... Тебя же призвал, отец наш Гурий, я для того, чтобы ты сына принял у себя, открой ему в монастыре глаза на мирозданье, чтобы он знания о Боге получил и чтоб Творца благодарил за нашу встречу. Его научишь ты наукам и манерам, нам в управлении страной, как государь сказал, не только воины нужны.
И после трапезы отец сам проводил Алешу к карете игумена Гурия — настоятеля монастыря Святого Георгия Победоносца.
И Ростислав попрощался с сыном, как оказалось, на долгие три года. Хотя это было единственное для него правильное решение, так как еще накануне прибыл гонец из Москвы: государь Иоанн призывал к себе своего любимца, ему снова предстоял длительный северный поход, и оставлять мальчика одного в доме было негоже.
Когда карета в сопровождении верного Зевса выезжала из поместья, Алеша увидел девочку, ту самую дочку управляющего, которая вчера подала ему молоко и хлеб.
И пока карета ехала, он все смотрел в ее сторону, словно старался запомнить ее лик на всю жизнь. Равно как и она провожала его взглядом, пока карета не скрылась в клубах дорожной пыли.

Монастырь, куда привезли Алешу, был небольшим и окружен деревянным забором. Два храма — каменный летний и деревянный зимний — радовали глаза мальчика своей изящной, устремленной в небо, непривычной для его глаз неземной красотой.
Монашеская келья с низким сводчатым потолком, которую выделили Алеше, была уютной и более привычной для мальчика, выросшего в земляной норе, чем палаты в доме отца. На пороге, с внешней стороны, был кем-то заботливо постелен коврик для Зевса.
Первое утро началось с раннего пробуждения и приглашения боярского сына на братский молебен.
Два десятка монахов, отец Гурий и несколько послушников приняли подростка радушно. Настоятель распределил между ними новые послушания, связанные теперь уже и с обучением Алексея грамоте и рукопашному бою.
Через два года в монастырь приехал боярин Ногин, и ему был представлен сын... На Алексее был монашеский подрясник, его длинные волосы были аккуратно забраны назад, и сам вид возмужавшего, но при этом смиренного послушника изумил Ростислава.
По просьбе игумена Гурия в присутствии отца юноше был устроен экзамен. Задаваемые ему вопросы касались как истории королевств и княжеств, так и их географических особенностей, правил ведения себя в обществе и знания кулинарных изысков. В числе прочего, что порадовало боярина, было хорошее знание латинского, греческого и французского языков. И конечно же, умение вести поединки самым разным оружием, как в пешем строю, так и верхом.
Боярин одарил монастырь щедрыми пожертвованиями и велел настоятелю ровно через год привезти Алексея в Москву, чтобы Ногин представил своего сына государю и великому князю Иоанну IV.
Ногин уехал, уже более спокойный за судьбу своего сына.
Прошел еще один год, точнее чуть менее, когда произошло нечто, о чем мы должны вам поведать.
Здесь должен вам сказать, что из среды своих учителей особенно стали милы сердцу мальчика, истосковавшегося по материнскому теплу, двое: преклонных лет монах Сильвестр, зело мудрый и смиреннейший муж, да рослый монах, бывший некогда царским стрельцом и отменным лучником, Савва. Вот с ними-то почти весь свой день, за исключением времени церковных служб, и проводил мальчик.
Брат Сильвестр вот уже более тридцати лет как нес послушание в монастырском саду. Каждое утро после заутрени и братского молебна он спешил в свой «райский» садик, раскинувшийся рядом с монастырским прудом и ручьем, который не только пересекал монастырь, но и как бы отделял сад от всего остального, пусть и небольшого монастырского хозяйства, а вдобавок и приводил в действие мельничное колесо.
Там, под кронами монастырских яблонь, во время их цветения, они три года назад и познакомились. Но в утро описываемого нами дня произошло следующее. Сильвестр неожиданно для себя обратил внимание на то, что послушник, любивший уединение и большую часть свободного от молитв времени проводивший в глубине его сада, в то утро общался с ним, как с живым: то замирал, словно бы растворяясь среди стволов, то, на глазах оживая и мягко передвигаясь, легко касался каждого ствола своей ладонью, а они в ответ тянулись в его сторону своими нежными цветущими ветвями.
Алеша действительно чувствовал в этом саду иную, более привычную для себя жизнь, более напоминающую ту, что он провел в лесу с Басилевсом, и, естественно, ничего похожего не имеющую с окружающим его монастырским обиходом. И в тот день, находясь наедине со старыми яблонями, он прощался с каждой из них, словно предчувствуя скорую разлуку.
Именно из этого состояния и вывело его предупреждающее рычание Зевса, а затем и голос монаха.
— Мир дому твоему, Алексий! — воскликнул брат Сильвестр издалека, себя для них обозначая.
И мир таинственный, манящий вмиг исчез.
— Благословите меня, отче! — произнес отрок подходящему к нему монаху.
— Бог благословит! Смотрю, тебе нравится наш сад...
— Да, но не только сей красивый сад, но и весь мир, что за оградой вашей. Все то, что создано Творцом, как убеждаете вы наш народ, поверивший в Христа. И эти ручейки, щебечущие мне в ответ, когда я одинок, или парящие над нами облака, в которых хочется укутаться, когда вокруг тебя нет так желанного тепла.
— Алеша, — тихо отвечал ему монах. — То, что ты говоришь, никто не должен слышать. Пусть это станет нашей тайной на века. А то никто и не посмотрит на то, что ты боярский сын...
— За что же, отче, так пугаешь ты меня? За то, что я люблю и понимаю Божий мир, открытый каждому из нас?
— Прошу тебя, не говори так более. Сказали нам, что полных десять лет, с младенчества, прожил в лесу ты. И то, что твой отец прислал тебя сюда, чтоб в церкви получил ты воспитанье, достойное того, чтоб в обществе тебя явить наследником его. А также понимаю, что воспитанием твоим в лесу том кто-то занимался. Но кто учитель твой и почему не хочет он себя открыть?
— А я, что, должен и сие скрывать? — спросил Алеша слегка растерявшегося монаха.
— Ты знаешь, кто он? — тихо спросил Сильвестр.
— Знаю — это Волхв! И помню хорошо все то, что видел сам, что он мне рассказал, что показал, когда мы погружались с ним во глубину былых веков...
— Прошу, об этом более ни слова... — уже с тревогой в голосе молвил монах.
— Как скажете, — смиренно промолвил  отрок.
— И вот еще о чем хотел просить тебя... Я завтра, в это время, высаживать капустную рассаду стану. Ты приди на огород, поможешь старику.
Алеша улыбнулся и ушел, а монах еще какое-то время пытался понять, что же за испытание выпало на его долю и не искушение ли это. То, что мальчик, безусловно, обладал неким даром, было ему понятно. Но вот какие именно силы наделили его проницательностью и способностью видеть мир, который невидим простому смертному, да и не только смертному, но и монастырским подвижникам, годами вымаливающим у Творца дара прозорливости и предвидения, не говоря уже об иных талантах, присущих лишь святым. А тут всего лишь отрок... и уже такое глубокое проникновение в живой мир и умение слышать его, общаться с ним и, может быть, даже повелевать... Знать бы, для чего, с какой целью сей отрок пришел в наш мир...
В раздумьях сутки пролетели незаметно. Сильвестр в огороде уж с рассвета свой труд рутинный начал исполнять, не сетуя, молясь и помня, что монастырскую стезю избрал он сам по доброй своей воле.
А спину разогнув и оглядевшись, увидел он Алешу на гряде. Но как попал сюда сей отрок? Не на волшебном же ковре, спустившись за его спиной!
Увидев, обращенный на него взгляд старца, Алеша улыбнулся.
— Бог в помощь, отче! — мягкий голос произнес, и вновь капустною рассадой он увлекся.
К полудню ближе, терзаемый вопросом, монах сам предложил прервать начатый труд. Они присели под ветвистым древом и отдыхали, молча, пока Сильвестр, не выдержав, спросил:
— Ты как здесь, чадо, очутился?
— Ты, отче, сам меня вчера позвал себе на помощь...
— То помню я... А за спиной моей с какого часа ты трудился?
— Так вслед за вами сразу и пришел...
— Не видел я ни Зевса, ни тебя, когда рассаду разносил по грядкам...
— Учитель этим даром наделил...
— Отводом глаз? Рассказывай все без утайки...
И Алексей, доверившись монаху, подробно рассказал про то, как с Зевсом жил в лесу, питаемый волчицей, как привела она их к Басилевсу... И про года, что тот его ученью посвятил. Что может он теперь незримо появляться, в воде безмерно пребывать и если нужно, то и в воздух подниматься...
Монах был поражен такой открытостью подростка. И огляделся, нет ли кого рядом, кто мог их тайною случайно завладеть.
Прервал их разговор удар надвратного колокола и чей-то крик, всех на ноги поднявший.
— Чума! Спешите закрывать ворота! Чума косит и стар и млад... За сотню верст одни лишь трупы...
Монастырь ожил.
Монахи, в черных, подоткнутых до колен рясах, словно трудолюбивые муравьи, оставив места своего послушания, устремились к храму.
Ворота уже закрыли. Но колокол продолжал звучать для тех из собратьев, которые по какой-то причине были вне монастырских стен.
Из своей кельи вышел настоятель игумен Гурий. Сей умудренный муж пережил уже несколько татарских нападений, два пожара, мор... Поэтому отдавал свои команды монастырской братии спокойным и уверенным голосом.
— Те из послушников, которые возжелают вернуться в свои дома для помощи ближним, будут отпущены. Вернувшиеся назад пополнят число тех добровольцев, кто будет собирать умерших в селах по соседству и предавать земле всех тех, кого взяла чума. Итак... кто из вас, братья, сей подвиг на себя принять готов? И прежде чем вы шаг свой сотворите, спешу сказать, что сам я буду с вами там...
И вся братия, включая старца Сильвестра и Алешу, сделали шаг вперед.
— Брат Савва, — обратился настоятель к высокому и рослому монаху, — седлай коня, в столицу поспешишь. Мое письмо с известием о сей беде ты отвезешь для патриарха. Хотя, возможно, ведают они уже о той беде, что край наш охватила. И все же отправляйся в путь, не медля ни минуты...
И уже через час в монастыре остались лишь ключарь и два монаха на вратах.

Настоятель монастыря Гурий ехал в одной повозке вместе со старцем Сильвестром и Алешей. Они уже успели видеть мертвых, что от мала до велика лежали у крыльцов своих домов, на деревенских улицах и перекрестках, плавали и в прибрежных водах реки, т. е. застывали практически везде, где их застигла смерть или куда были отнесены еще живыми из-за опасения распространения заразы.
— Не так давно, — начал Сильвестр, — имел возможность я в патриаршей библиотеке прочитать труды некоего итальянского ученого, гуманиста и писателя Леона Баттиста Альберти... там было одно высказывание по поводу чумы... Сей ученый муж причислял к причинам появления оной заразы отсутствие в городах клоак. Описывая жизнь Сиены, он подметил, как по утрам жители взяли за обычай выливать из окон своих домов наполненные за ночь горшки с испражнениями...
— И это просвещенная Реформацией Европа? — сказал отец настоятель. — Видит Бог, не хотел бы я жить в таком городе.
— Это еще не все... они в кошках увидели источник насылаемых на них, якобы дьяволом, болезней... а потому начали их истреблять. Но когда в городах не осталось кошек, то...
— Появились крысы... — предположил Алеша.
— Именно так! — завершил свой рассказ старец. — И сие было еще омерзительней и опасней...
— Пусть города, но наши веси и обиход домашний здесь совсем иной... За что же нас томит Господь сей мукой?
Конечно же, Гурий знал, понимал, как христианин и пастырь, прекрасно понимал проблему отпадения народа в массе своей от Бога. Уже какой год в стране шли разорительные религиозные войны. И эта борьба, как с Западом, так и с силами Востока, шла не столько за обширные земли, сколько за величественные и милосердные души русского народа, принявшего в свои сердца Христа Спасителя.
Но соблазны мира сего медленно, но верно делали свое темное дело... Не укрепленный таинствами Церкви народ наш сам в себе посеял плевела сомнений в вере отцов, а посему Богоизбранный народ начинал хиреть.
Но кто тому виной? Если уже со времен Иоанна III к управлению страной всеми правдами и неправдами стремились люди с еретической богоборческой закваской. И так на протяжении веков...
Да и что винить простой народ, когда и в монастырях отпадение от традиционной веры было довольно частым явлением. И вот не иначе как с целью напоминания о Творце... в стране была попущена чума.
Вскоре монастырский обоз остановился на рубеже своей вотчины... И, прочитав молебен, все принялись за дело.
Игумен Гурий исповедовал и причащал Святыми Дарами тех, в ком еще теплилась жизнь, а Сильвестр вычитывал поминальные молитвы за усопших.
Алеша помогал отцу настоятелю и отвечал за кадило. Отец Гурий запретил отроку приближаться к больным, неся ответственность за подростка перед боярином Ногиным. Но разве сие возможно. Увидев умирающего ребенка, Алеша, взяв его за руку, просидел с ним до того момента, пока тот, успокоенный его присутствием, не отошел к Господу. О чем уж он ему вещал, того не знаю, но лик ребенка в момент смерти был озарен улыбкой радости не иначе как грядущей встречи с Творцом.
Послушники готовили общие могилы, присыпая каждый ряд покойников известью, а монахи собирали по местам и подвозили к ним новых...
И так несколько дней практически без отдыха и сна. А после предания земле усопших еще целую неделю шла битва за оставшихся в живых...

Возвращаясь в монастырь, отец настоятель попросил остановить возок и вышел на дорогу.
— Ты посмотри, Сильвестр, — обратился он к старцу, — сено-то нынче какое доброе уродилось.
— Вот только косить его некому... — ответил старец.
Алеша сделал пару шагов, и высокая трава скрыла его с глаз монахов.
— А косить все одно надо... — задумавшись о чем-то своем, ответил игумен.
Трое из монахов с признаками болезни, кои были привезены в монастырь, отошли в мир иной. И их отпевали монашеским чином.
А через день после их поминовения монахи все до единого вышли на покос...
Косили поутру. Молча, лишь прислушиваясь к тонкому посвисту кос да звону насекомых, скрытых в траве. Делая перерыв и отдыхая, точили лезвия кос и оглядывали пройденные прокосы.
И вдруг на луг из частого ельника ворвался красивый вороной конь.
— Видно, потерял хозяина, — сказал один из монахов.
— Такого бы и нам не мешало иметь, а то ведь сгинет, не дай бог, — вторил ему другой.
Один из молодых монахов стал медленно приближаться к коню, держа в руках сухарь. Но стоило удальцу приблизиться на два метра, как конь отбегал, хотя и чувствовал, что в руках у человека есть еда. Это продолжалось с полчаса.
Прервал эти попытки голос келаря Василия.
— Что рты-то поразевали? А косить кто будет?
Монах вернулся на место. И работа продолжилась.
Брат Сильвестр разносил воду. И когда дошел до Алеши, заметил, что и тот изредка бросает взгляд на красавца коня.
— Нравится? — спросил он подростка.
— Да! — ответил юноша. — Если позволишь, старче, то я приведу его к нам в конюшню.
— Попробуй... Только уж не на глазах у братии.
И Алеша понимающе улыбнулся.

Вечером перед трапезой собравшиеся монахи увидели Алексея, въезжавшего на монастырский двор на знакомом им коне.
Казалось бы, порадоваться за собрата, ан нет. Один из монахов, тот, что не смог днем подманить к себе коня, уже вечером рассказал келарю, что видел, как боярский сын что-то шептал на ухо коню, прежде чем ушел из конюшни. Услышанное порадовало вредного келаря, он с первого взгляда невзлюбил подростка, которого отец настоятель явно привечал.
Брат Савва, вернувшись из Москвы, рассказал, что не только пригорода, но и самого города коснулась безжалостная чума. Пройдя несколько карантинных застав, уже на подъезде к самой столице весь багаж монаха окурили дымом полыни, письмо отца настоятеля патриарху переписали наново, а все вещи, включая нательный крест, обмыли уксусом.
В самой Москве стояли карантинные бараки и горели костры... но это уже не могло помочь, так как мертвецами были завалены все дома и улицы. С помощью крючков зачумелых и погибших от заразы просто выволакивали из домов, вывозили их за город и сбрасывали в большие ямы без отпевания и церковных обрядов. Брат Савва видел эти похоронные команды, что в дегтярных робах с дырами для глаз и рта разъезжали по улицам... Да что Москва, когда треть населения страны погибла от этой заразы.
Когда первая волна чумы прошла, к монастырю стали тянуться чудом выжившие голодные люди. Они скитались, как тени, выпрашивая кусок хлеба, а не получив необходимого, умирали прямо на дорогах. По дорогам стояли бревенчатые часовни, построенные недавно, во время начала поветрия, как оберег от моровой чумы... Но и попов подбирала болезнь, а потому служить в тех церквах было некому. По той причине народ подтягивался к монастырям...
Настоятель вызвал к себе келаря.
— Брат Василий, что у нас с запасами зерна? Сколько мы можем раздать нуждающимся?
— Отец настоятель, — чуть ли не заверещал келарь, — отдать последние крохи можно, но чем же будем братию питать... ведь до весны еще полгода.
— А где же то, что мы по осени снесли в амбары? — недоуменно вопрошал игумен.
— Боялся говорить, да все ж придется... Сырым по недосмотру зерно с тобой мы уложили, оно же начало сгорать, а вслед с лихвой плесень все подъела...
— О чем ты говоришь? Не может быть...
— Пойдем со мной, сам то увидишь...
И они вместе спустились в монастырские кладовые. Прошли мимо рядов с мороженой и соленой рыбой, бочонками меда и запасом топленого масла, а также всевозможных солений. И, повернув к хлебным запасам, остановились. Отборного пшеничного зерна было на треть менее оставленного на хранение, а муки так и вообще как кот наплакал.
И настоятель даже немного опешил.
— Вот так напасть... откуда и не ждали. Раздав сие, останемся ни с чем мы сами... — промолвил Гурий.
— Об этом я и говорю... Монахов не накормим лебедой... — угодливо отозвался келарь.
— Воистину, Господь оставил нас... — сказал настоятель и вдруг увидел Зевса.
— Да кто же тебя сюда пустил, скотина ты такая! — воскликнул келарь, замахнувшись на пса рукой.
Пес продолжал спокойно сидеть у дверной рогожи, что скрывала часть стены.
— Позвать бы надо Алексея, — промолвил Гурий, — он сам свою собаку уведет.
Келарь выскочил и вскоре вернулся с отроком.
— Я говорил давно, что псам негоже в монастыре повсюду проходить... — бубнил келарь, показывая Алеше на застывшего у стены пса.
— А что у вас за той рогожей? — неожиданно поинтересовался юноша, поставив келаря в неловкое положение.
— Там ничего, там просто... — начал тот.
— Что... просто? — уточнил уже сам настоятель.
— Там дверь... она ведет за монастырскую ограду.
— Почто не знаю я о ней? Алеша, дай мне свой факел, а ты нам дверь ту отопри...
— Так нет ключа... отец игумен, — еле слышно обронил келарь.
— И не пытался открывать?
— Ну почему же не пытался... замок тот ржавый мне не по силам оказался...
— Алеша, ты сходи за братом нашим Саввой... и расскажи, с какою целью жду его... Пусть инструмент какой с собой возьмет, чтобы нам было чем эту дверь открыть.
И Алеша, сопровождаемый Зевсом, ушел.
Тут келарь повалился игумену в ноги.
— Прости, отец наместник, грешен я... Там за дверьми... мешки с мукой лежат.
— Не понял, брат, что это значит?
— Хотел я, видит Бог, чтобы молва о нас и о тебе пошла по городам и весям. Чтоб мы, подобно той, сарептовской вдове... на каждый день здесь находили необходимую нам горсть муки... И в год голодный странников чтоб ей питали... И если бы не пес...
— Вставай, они идут! — сказал, обращаясь к келарю, игумен.
Под своды кладовой входит, чуть сгибаясь из-за своего роста, брат Савва с железным ломиком в руках и Алексей.
— Спасибо, брат, что ты откликнулся на мой призыв и уж прости, что зря побеспокоил, — начал, обращаясь к нему настоятель. — Подумал я, что вряд ли гоже нам то открывать, что и не нами было скрыто... Пусть все останется как есть.
— Так я пойду? — спросил брат Савва.
— Ступайте вместе...
И они ушли.
— А ты мешки достань и все верни на место. Надеюсь, понял то, что я сказал? — строго произнес игумен Гурий и вышел вслед за Алешей и братом Саввой.

А вечером случилась настоящая беда... Келарь дождался удобного момента, когда Алеша вышел за водой, и, подойдя сзади, столкнул склонившегося отрока в колодец.
На кухне, не дождавшись послушника с водой, решили, что подросток не иначе как заигрался со своим псом, и сходили за водой сами.
Лишь на следующее утро, после братского молебна, проходя через монастырский двор, увидели поскуливающего Зевса, сидящего рядом с колодцем, и кто-то обратил внимание братии на то, что Алексея впервые за три года не было на заутрени. Отец настоятель срочно провел дознание и выяснил, что боярский сын был вечером, в порядке послушания, отправлен за водой... Сразу забили тревогу... А когда с помощью крюка на длинной жерди вытащили пустое ведро, с которым он был отправлен по воду, то поняли, что опасения были не напрасны... что юноша еще с вечера не иначе как упал в колодец... Что называется, пришла беда, отворяй ворота...
Алеша действительно был сброшен вредным келарем в колодец. Но того не ведал, что сия стихия была для юноши родной, что хоть и окунулся с головой в холодную воду, увидел он вдруг лаз, который и привлек к себе его внимание. Недолго полз Алеша по нему, как оказался в комнате, где пол и стены были выложены камнем, а на столах, что в ряд стояли, лежала утварь золотая, да ящики с монетами из серебра и злата... Сокровище, припрятанное кем-то, лежало здесь, поди, уж много лет.
Понятно, что являть себя из колодца живым и невредимым было опрометчиво, а потому Алексей нырнул в воды подземной реки и вышел на берег в трех километрах от монастыря. А уже затем нашел человека, который передал от него весточку старцу Сильвестру, уже согласившемуся с его смертью и оплакивающему полюбившееся ему чадо. И в той записке Алексей призвал монаха для встречи и беседы.
И только Сильвестр пришел, то все ему и поведал: про то, как келарем он сброшен был в колодец, и про сокровища, что неожиданно нашел. И чтоб Сильвестр не сомневался, достал он из кармана и показал панагию, сверкающую златом, с россыпью камней, зело богатых. После этого договорились, что Алексей непременно сам расскажет игумену о сокровищах.
Монах ушел, а отрок в лесную чащу углубился... На встречу с Басилевсом шел, чтобы с учителем проститься.
Волхв Алексея уже ждал.
— Ты возмужал, мой брат, ума, смотрю, набрался, да и в колодец неспроста попал... нашел там клад, когда-то он тебе поможет.
— О, мой учитель, как я рад тебя увидеть и, поверишь, как будто знал, что в этот час в густом лесу меня ты встретишь.
— Как твой отец? Ведь ты к нему, как вижу я, будешь отправлен. Он добрый воин и, поверь, возрадуется, вновь тебя увидев... Там встреча с Иоанном ждет тебя...
— С царем?
— С великим князем... Иоанном. Но ты его не бойся, он не глуп и чувствует всегда того, кто наделен Творцом судьбу людей вершить не по наследству, а как особым даром. К тому же сам всегда я буду рядом... Теперь ступай, твоя судьба уже решилась. Под утро Савва и Сильвестр тебе расскажут почему игумен вдруг решил с тобой расстаться...
Сильвестр был принят настоятелем уже поздно вечером и доверительно поведал обо всем, к своим рассказам не прибавив, правда, лишь историю про панагию и про клад, что были найдены Алешей. Об этом даре для монастыря, как вы помните, хотелось отроку сказать игумену при встрече лично.
В ответ монах услышал то, что враз охолонило его любящее сердце.
Подумав, что уж не найдется отрок, келарь поведал Гурию, что мальчик был не прост, что приговором колдовским сумел привадить он коня, что пес его — само исчадье ада, и не должна собака та отныне являться там, где свято. И Гурий молча согласился с ним... А тут еще известие о жизни Алексея... невероятное, подобное чуду, чтобы, попав в подземную реку, остался жив и как бы с того света вновь в монастырь явился.
Сильвестру дан ответ такой: письмо напишет настоятель Гурий отцу Алеши, что жизни отрока грозит в монастыре беда, прознали, мол, что он волчицей вскормлен, что лошадей умеет неким звуком призывать и что в воде он-де не тонет... И просят Ростислава юношу к себе забрать, тем более что все, что было в договоре, монахи выполнили с честью. А в провожатые с ним послан будет Савва, тем паче что они сдружились...
И, снарядив коней, с поклажей и едой с восходом солнца Савва покинул монастырь, ни целей, ни пути не говоря собратьям. При прощании, уже отъехав значительно от монастыря, Алексей подарил Сильвестру ту самую панагию, сказав, что только он ее носить достоин. И то, что эти времена не за горами, что видит Алексей сей монастырь в разрухе и в огне...  Савва был свидетелем тому: и этим грустным словесам вчерашнего подростка, и мгновенно охватившего Сильвестра волнения, и тому, как из руки Алеши, увенчанная златом и камнями, панагия в ладони старца плавно опустилась.

Глава третья
АЛЕКСАНДРОВА СЛОБОДА

Это был 1571 год. Русь с трудом оправлялась после чумы... На всем протяжении пути у Алексея было такое ощущение, что страна спит и от того мертвецкого сна еще не отошла. Ни людского говора, ни криков петухов, ни лая псов. Казалось бы, заходи в любой дом и бери все, что на глаза попадет.
Да только некому было то чужое к своим рукам прибирать. На одной из лесных полян Алексей с Саввой наткнулись на лагерь лихих людей... Разбросанное по земле золото и посуда, то, ради чего они губили чужие жизни, не спасли их самих.
Но вот и столица. Перед Алексеем возвышались величественные стены и башни Кремля, обнесенные зубчатыми кирпичными стенами, вдобавок имеющие глубокий ров шириной до сорока аршин. Выложенный белым камнем и тянувшийся вдоль кремлевской стены от реки Москвы до реки Неглинки ров и переброшенные к башням Кремля мосты.
Город, вопреки всему, жил... Особенное движение было в торговых рядах.
Кожевенный товар, заинтересовавший Савву, отличался широким ассортиментом: от седел и наборных уздечек до сумок и дамских кошелей. Чуть поодаль разместились сапожных дел мастера, суконщики и скорняки, обступившие Савву и Алексея, одетых в скромные монашеские рясы, и наперебой предлагающие им свой товар.
Они с трудом от них вырвались. И, как говорится, из огня да в полымя, так как воистину серьезным искушением стали для них знаменитые мясные ряды да висящие на крюках освежеванные туши баранов и молодых телят.
Зато в рыбных рядах Савва с удивлением остановился возле живого большущего осетра, привезенного издалека и все еще разевающего рот. Его с целью увеселения торговой публики поместили в корыто, выдолбленное из целого ствола и заполненное водой. Алеша какое-то время смотрел на него, выслушивая, очевидно, нечто о той боли, которую он переносил, оторванный от большой воды. А потом, в тот момент, как Савва повернулся к нему спиной, всего лишь поднес свою руку к голове рыбины... и та мгновенно заснула, уже не испытывая ни боли расставания, ни боли от того, как ее вскоре начали кромсать на куски.
Более всего Алексея заинтересовали иконописные ряды, и он почти час простоял, благоговея перед красотой иконных ликов.
Лишь к концу дня они въехали в загородную правительственную резиденцию Иоанна IV — Александрову слободу, сообщив опричникам, что стояли на въезде, что едут к боярину Ногину.
Вот уж где Алексей только и успевал поворачивать голову... Перед его глазами проплывал величественный дворцово-храмовый ансамбль, а постройки вокруг, как светские, так и церковные, были украшены фресковыми росписями и изысканными белокаменными рельефами.

Боярина Ногина дома не было, и юношу вместе с монахом до приезда хозяина отправили на сеновал. Зато поутру, проснувшись, они смогли прогуляться и внимательно рассмотреть и царские хоромы, и дворцы бояр, и царский сад, и уникальную систему прудов со шлюзами, созданную русскими умельцами и способную мгновенно заполнять водой оборонительный ров вокруг слободы.
Савва рассказал отроку, что в Александровской слободе работали различные дворцово-казенные ведомства, опричная дума, царский суд и что здесь шло управление иностранными делами и дипломатической службой.
Когда они вернулись во дворец Ногина, то там уже все хлопотали, так как с минуты на минуту ждали приезда боярина.
Каково же было удивление самого боярина, увидевшего стоявшего у дверей своего сына Алексея.
— Когда приехал? — вопрошал его отец, сходя с коня.
И сын, увидев, как сразу упали в ноги те, кто на сеновал его с монахом отправляли спать, сказал:
— С утра мы здесь!
— С письмом от Гурия мы посланы к тебе... — монах добавил, глаз от земли не поднимая.
— Тогда что же мы стоим, входи же, сын, в свой дом скорее, — сказал Ростислав и увлек юношу за собой.
После того как Алексею показали его комнату и он, тепло простившись с Саввой, немного отдохнул, во дворец приехал портной и стал снимать мерки с Алексея, чтобы пошить ему камзол для царского приема.
А вечером он снова встретился с отцом. Они поужинали, и отец отметил про себя, как хорошо ведет себя за столом его сын, как достаточно ловко владеет столовыми приборами. А когда трапеза закончилась и боярин отпустил прислугу, то состоялся уже и разговор, который ожидаем был Алешей.
— Я прочитал письмо от настоятеля и не во всем сумел там разобраться... И помоги ответить на вопрос: не в колдовстве ль тебя в нем обвиняют?
— Выходит, так...
— И есть ли основание для обвинения такого?
— Что точно есть, так это келарь — мошенник и растратчик. Случайно с Зевсом мы нашли припрятанное им зерно. И это в тот момент, когда от голода, после чумы, в нем так нуждались наши люди. Меня же он, скорей всего, сам иль кто-то по его же воле, в колодец монастырский сбросил, надеясь погубить... Но чудом выплыл я, когда уже не чаял, что тебя увижу...
— Не может быть... Я обещаю, что как туда приеду, то разберусь во всем и всем воздастся по заслугам... — в негодовании молвил Ростислав.
— Отец, не торопись, здесь гнев не нужен. А Гурий? Он, меня к тебе прислав, таким вот образом хотел обезопасить... Но как монах забыл он истину о том, что все под Богом ходим... За всё, за эти годы, что я провел в его монастыре... могу сказать, что благодарен я тебе, да и ему премного. Сегодня лишь могу сказать, что настоятель от того монашка, видимо, зело зависим... Но не хочу игумена судить. Мы снова вместе, вот и слава Богу!
На следующий день боярин Ростислав Ногин вместе с сыном Алексеем предстали пред царскими очами. Государь приехал из Москвы встревоженным: татарская армия каким-то образом обошла укрепления и расставленных по Оке «береговых воевод» со стрельцами... И теперь, перейдя вброд Угру, в обход Серпухова шла к Москве. Более того, передовой разъезд конницы напоролся на самого Иоанна, стоявшего лагерем с опричным войском... Царя спешно вывезли из ставшего опасным места. А без царя и большая часть опричников разбежалась по своим домам.
— Почто ты, Ростислав, не показал мне сына ранее? — спросил боярина великий князь, глазами гостя озирая.
— В монастыре он жил, мой государь, до дня сего, вот в гости был отпущен наконец... и сразу же тебе наследника представил...
— Наследника? Ну что же... А так же ль метко он стреляет, как некогда стрелял его отец? — вопрошал государь.
— Обучен, государь, всему он понемногу. Готов с тобой в любой поход идти.
— А как же монастырь? Ведь сын твой вверен в руки Богу?
— Боголюбивые в монастыре том не нужны... — ответил Ростислав, пытаясь понять скрытый смысл вопросов Иоанна.
— Вот это прямо в глаз! — воскликнул Иоанн. — Давно такого я не слышал. А то ведь ныне братья братьев продают, как некогда был продан сам святой Иосиф... Забыли, видно, в том монастыре, что заповедано любить друг друга и лишь тогда бог мира будет с нами... Послушай, Ростислав, пусть отрок сей послужит здесь. Глядишь, увидим все, чего твой сын достоин, и должным местом наградим...
Боярин Ростислав и Алеша, склонившись, дождались отпускающего жеста государя и теперь лишь ожидали, чтобы им показали, где и за каким столом они будут сидеть. Но вышло так, что сесть пришлось почти что рядом с великим князем.
— Что, Ростислав, — раздался зычный голос Иоанна, — не ожидал, что рядом посажу? Пусть сын гордится за отца. И сам послужит с верой и любовью, чтобы со временем был удостоен той же чести...

На следующий день после приема Ростислав проводил своего сына в библиотеку. Там, кроме стеллажей с книгами, Алексей увидел и печатный станок. Отец сразу заметил неподдельный интерес сына к увиденному и рассказал:
— Сей печатный станок стоял в государевом Печатном дворе. Им руководил церковный дьякон Иван Федоров. Мы с ним тогда дюже сдружились. И я чуть ли не каждый день приходил смотреть то, как он первую буквицу каждой главы выделял красной краской... а саму главку наделял узором, в котором переплетались виноградная лоза и кедровые шишечки...
— Глянуть бы... как работает.
— Король Дании по просьбе государя прислал тогда мастера... И они вместе сделали этот печатный пресс. И то, что ты видишь у меня... это все, что удалось сохранить после пожара в 1566 году... Мастер Федоров побоялся, что его обвинят в пожаре, и бежал из столицы... Не поверил государеву слову... что лишь зависть и ненависть всему виной...
— Отец, ты хочешь сказать, что пожар — дело рук кого-то из своих?
— Думаю, что так! Но вряд ли монахи — переписчики книжного дела решились сами лишить себя царского окормления. Кто-то иной и находящийся рядом с государем очень не хочет видеть страну нашу цивилизованной и образованной... Вот, например, эта полка... посмотри... здесь уже нами напечатанные «Апостол» и «Псалтырь»...
В тот вечер они вышли из библиотеки, когда уже светало...
По заведенному в слободе порядку Алексей вместе со всеми в доме вставал на полунощницу, в четыре утра шел к заутрене и оставался в храме до конца обедни. Он знал, видел, как царь сам, если не был в отъезде, звонил к заутрене и пел на клиросе...
А уже после службы и обеда во дворце Алексей закрывался у отца в библиотеке... И там уже всласть внимал мудрости мужей ученых. Они могли и спорить, и шутить, и афоризмы горстью рассыпать... и Алексей не замечал подчас, как с ними вместе сей дворец он покидал и мысленно среди иных веков витал.
Через несколько дней, на богослужении Алексей услышал удивительной красоты голос нового певчего. После службы они познакомились. Отрок был на год младше Алексея, и величали его Никитой, а так как подросток был холопского рода, то с боярским сыном знаться опасался, но, как и все подростки, они интуитивно мгновенно потянулись друг к другу.
Алексей однажды даже пригласил отрока в свой дом и показал библиотеку отца. Никита был поражен кладезем знаний, нечаянно открывшихся перед ним, и даже задал новому другу несколько вопросов, связанных, как понял Алексей, с понятием земного тяготения. А когда боярский сын подобрал ему книгу с творениями Евклида и Архимеда, а также одного из титанов эпохи Возрождения — ученого и инженера Леонардо да Винчи, то Никита просто обомлел, увидев на странице нечто, летающее по воздуху. Именно подобное большой птице и способное поднять человека в небо видел он и в своих снах, о чем и признался Алексею.
Но после этой встречи Никита пропал на несколько дней. То есть они, конечно же, виделись, но уже лишь на службе, а потом певчий словно испарялся...
Алексей, взяв с собой Зевса, отправился на поиски нового друга.
Он нашел его на колокольне. И уже сам был приятно удивлен, увидев, что Никита мастерит деревянные крылья.
— Ты думаешь на них взлететь, как птица? — спросил он друга.
— Да! Я все запомнил, как в той книге... Надеюсь, что расчет позволит мне почувствовать свободу от паренья...
— Паренья — да, но не полета. Для этого воздушного потока мало. Ты сможешь лишь парить, и то на небольшое расстоянье...
— Поверишь ли, так хочется летать, — сказал Никита. — Я по ночам, в своей мечте заветной, который день лечу над облаками.
— Никита, то не ты, поверь, а лишь твоя душа парит в ночи, а тело в это время лежит на спальном ложе, и, поверь, оно бездвижно.
— А как заставить тело воспарить вслед за душой? — настойчиво вопрошал Никита старшего товарища.
— То Божий дар, он наделяется Творцом или земным учителем после того, как ты поймешь свое предназначенье и ради этого себя всего изменишь... Потехи ради не взлететь, а если и взлететь, то, насмешив людей, возможно и разбиться.
— Ты думаешь, что я гордыни ради полет сей совершить хочу?
— Не думаю, но лучше промолчу... — ушел от ответа Алексей.
— Неужто сам не хочешь ты летать, чтобы увидеть мир и земли, что за горизонтом...
— Когда придет пора, поверь, мы вместе воспарим!
— Ты снова о душе... — чуть огорченно молвил отрок.
— Лишь об одном прошу: ты без меня не вздумай эти крылья надевать...
— Ты хоть и старше, но мне не отец. Я ждал этих мгновений лета три... И если не со мной, то не мешай хотя бы. И об одном прошу — не выдавай сего секрета.
Немного расстроенный, Алексей оставил Никиту одного.
На следующий день певчий не пришел на службу.
А когда обедня закончилась и весь люд вышел из храма, то все увидели, как с высокой колокольни кто-то собирается сброситься вниз...
Из храма вышел государь в тот самый миг, как громкий вздох толпы случился.
— Что там? — поинтересовался царь у приближенных.
— Как будто с колокольни хочет кто-то вниз свалиться... — ответили ему.
— Другого места дурень не нашел... — тихо промолвил государь, устремив свой взгляд на высоту колокольни.
— Нет, государь, не падать, видно, он собрался, а лететь... — произнес Малюта Скуратов. — У рук, как будто крылья в оперении.
— В обоих случаях сие есть грех, — добавил Ногин. — И все одно, что, руки наложив, прервать тебе отпущенное Богом время.
— Прервать полет? — спросил царя Скуратов.
— Нет! Пусть... его падение другим наукой будет... — ответил государь, продолжая вглядываться в смельчака.
— Глядите, сделал шаг вперед... — раздался голос из толпы.
— Неужто камнем упадет? — отозвался еще кто-то.
— За лекарем послать бы надо... — участливо заметил третий голос.
— Что же государь молчит? — с надеждой в голосе промолвил еще кто-то.
А царь действительно молчал, пытаясь углядеть момент возможного паренья... Он так же, когда малым был, мечтал о крыльях, дабы улететь, когда его все в доме донимали; он, как и все, мечтал тогда о рае...
Увидел Иоанн, как тот стервец, что Бога искушал, видать, шагнув вперед, сумел поймать поток воздушный, теперь, довольный мимо храма пролетая, вдруг закричал из-под небес:
— Москва в огне, горит столица!
Сам же летел к земле, а точнее — падал, все еще продолжая кричать:
— Скажите государю... Москва в огне...
Его жизнь спасло то, что поднявшийся ветер отнес его на стволы деревьев, а ветви спружинили и уже само падение оказалось несмертельным.
Государь вслед за стрельцами, в сопровождении боярина Ногина и Малюты Скуратова сам поднялся на колокольню, и все увидели, как над лесом, за которым лежала столица, действительно поднимался черный дым, стелющийся по горизонту.
А когда царь спустился вниз, то поинтересовался состоянием смельчака.
— Жив? — спросил великий князь проходившего мимо лекаря — немца по имени Бомелий.
— Бог милостив! — вкрадчиво ответил немец.
— Ну, раз Господь помиловал, то мы карать не станем, а крылья эти сжечь... Негоже было с ангелом небесным ему себя равнять и дерзостью такой народ простой смущать.
Но подошел взглянуть на храбреца, сумевшего сделать точные расчеты и крепостью своей веры да силой духа совершить этот рискованный шаг, воспарив над толпой.
— Никитка? Певчий... Вот кого не ожидал увидеть... Несите в лазарет, а как он на ноги-то встанет, то высечь, чтобы впредь церковных служб не пропускал.
Еще через час гонец подтвердил, что татарский хан Девлет-Гирей с войском подошел к Москве и что пылают ее пригороды.
Государь размышлял касательно поджога Москвы. Вряд ли татары хотели жечь богатый град... Поживиться — да, но не жечь. Ибо вместе с хоромами сгорит и дорогой товар... Это случилось, вероятно, непреднамеренно. В результате какого-то случайного поединка — не иначе как могла упасть свеча, как уже было на памяти царя... Нет бы погасить начавшийся пожар, и не случилось бы большой беды...

Позже стало известно, что когда пожар вспыхнул на южной части города, то в центре уже вовсю собирали свою дань, попросту грабили, преданные и верные Девлет-Гирею воины... Они вламывались в дома, лавки и кладовые, влезали в окна, срывали двери с петель. А то, что не могли захватить, уничтожали. Сей вспыхнувший от них огонь в мгновение ока взял в кольцо несколько тысяч отборных воинов, за спиной которых были лишь каменные стены Кремля. Часть из них задохнулась в дыму, а вторую и основную ожидала более страшная смерть в самом огне, поднявшимся многометровой стеной.
От носящегося в воздухе пепла не стало видно солнца. Колокола звонили, пока не расплавились и не стекли в землю. Рушились церкви и высокие здания. Вскоре взорвались каменные Китайгородские башни, где хранился порох. Под обломками погибло много людей.
В дыму и в пламени метались черные тени татарских воинов. Под их ногами в буквальном смысле горела земля, так как в Москве выложенные поперек дорог толстые бревна являли собой бревенчатую мостовую. Многие, нацепив свои драгоценности на руки, на ноги и на шею, бросались в реки и рвы, наполненные водой, и, спасаясь от огня, ныряли в воду.
Крики о помощи татар, попавших в огненную западню, доходили и надсадно резали слух хана Девлет-Гирея, разбившего свой лагерь на Воробьевских горах, но он ничем не мог помочь своим любимым воинам. И хан проклял этот день и этот город.
Крымский хан прекрасно понимал, что не он сам и не русский царь Иоанн, а именно всепожирающий огонь стал победителем в этой его, казалось бы, победоносной войне. А это означало лишь, что зело силен русский Бог, что, уступив город, а не власть, русские сумеют и вновь выстроить город, и собрать народ под стягами с изображением своего Спасителя.
Более того, он успел заметить, что его воины, столкнувшись с силой стихии, уже зримо пятилась назад. Многие даже стояли на коленях и, очевидно, просили у русского Бога... пощады для себя. И бояться действительно было чего. Огненные шары, как мячики, играючи перебрасывались шальным ветром за сотню метров. И, ударяясь обо что-либо, мгновенно рассыпались миллиардом искр, впивавшихся, как огненные осы, в строения и в людей. Достаточно было одной лишь искры, чтобы ватные халаты татарских воинов, спасающие их от жары, теперь сами, после нескольких минут тления, становились источником мгновенного воспламенения.
А уж что делал огонь на улицах столицы, вырываясь, подобно таранам, из окон резных теремов! Он закручивался в вихре сумасшедшего танца, а потом вдруг уносился под небо, чтобы упасть горящим камнем вниз и, рассыпавшись огненным веером, пожирать все, что только могло гореть.
А теперь примите во внимание, что разговор шел о нескольких тысячах домов, домиков и подсобных строений, сотне деревянных церквей и монастырей, которые теснились один подле другого только вокруг Кремля и на прилежащих улицах...
И великий хан Девлет-Гирей, который не сумел войти в Кремль и заставить приползти к нему Иоанна на коленях с мольбой о мире, вынужден был дать приказ к отступлению, взяв, правда, в полон более пятидесяти тысяч человек.

На следующий день у дворца боярина Ногина появились два монаха. Это были знакомые нам Сильвестр и Савва.
Алеша увидел монастырских братьев первым, тотчас же попросил отца впустить гостей в палаты. Впустили, накормили, а затем, дождавшись боярина, повели разговор.
— Монастырь подожгли, — начал Сильвестр, — братия вместе с отцом настоятелем в храме на Богослужении были... Так все в дыму том задохнулись...
— А вы? — спросил монахов боярин Ростислав.
— Лишь чудом уцелели... Буквально накануне я настоятелю сказал, что келарь запропал, а улья до сих пор на пасеке стоят и мед никто не гонит... Меня на пасеку и отправили, а в помощь Савву дали... Сие нас и спасло... Мы, возвращаясь, чуть не наткнулись на разъезд татарский... И вот что государю необходимо передать... Брод на Угре татарам показал пропавший келарь наш. Могу предположить, что он же их и мимо засад береговых, что по Оке стояли, сам же и провел... Он часто уезжал в последний месяц, благословенье получив, монастырским хлебушком кормить стрельцов, что в тех заслонах находились.
— Так не кормить, выходит, а вынюхивать ходил, где расположены засадные полки... От сей измены сам Иоанн пленен чуть не был, когда татары неожиданно на ставку государеву наткнулись... — произнес боярин Ногин. — Думаю, что великий князь сам захочет задать вам вопросы... Сидите, ждите, я к царю...

И в тот же день оба монаха были призваны под государевы очи.
Старец Сильвестр и брат Савва, впервые оказавшись в царских палатах, увидев опирающихся на посохи думных бояр, знатных дворян и князей, оробели. А когда царь Иоанн вошел с высоко поднятой головой, обрамленной высокой шапкой с золотой сияющей ризой, вслед за всеми челобитчиками повалились на колени.
Государь поднялся по ковру, прикрывающему приступки возвышения, на котором было расположено царское седалище, и уселся в золоченое кресло.
— Кто нам расскажет, как хан Девлет-Гирей прошел к Москве? Кто в заговорщиках? Кому предъявим спрос? — спросил он, строго посмотрев на собравшихся.
Все смиренно склонили головы.
— Я должен, мой великий государь, сказать тебе о том, чего никто еще не знает, — тихо начал боярин Ростислав Ногин.
— Говори! — промолвил властно царь.
Ростислав, приложившись сначала к перстню государя, повторил Иоанну все то, что услышал от монахов: о том, что брод на Угре татарам показал пропавший келарь монастырский. Что он же мимо всех засад береговых, что по Оке стояли, пообещался сам войско провести... Выходит, что провел.
— Как звать того иуду? — грозно вопрошал царь.
Боярин бросил взгляд на монахов.
— Поганца келаря? Так Васька... — промолвил, словно колокол прогудел, Савва.
— Указ издать, чтобы его никто не трогал... В монастыри, как и в свои дома, чтоб не впускали. Подобно Каину, пусть жизнь свою окончит и молит Господа, чтоб Тот его иудин грех простил... Я не хотел бы быть на его месте, хоть кто-то и зовет меня кровавым... Из-за сего поганца... в Москве одной из-за пожара людей немерено погибло и скотины. Свою страну и веру променял он на собственную жизнь, забыв монашескую клятву и верность Богу, а в результате свою душу погубил...
Дьячок усердно записывал слова вслед за Иоанном.
— И вот еще о чем хотел сказать... — государь пальцем указал в сторону Сильвестра. — Подойди поближе...
Сильвестр сделал шаг вперед и склонился в ожидании.
— Мне Ростислав сказал, что всех в монастыре у вас побили... А потому Указом именным... становишься ты, старец, игуменом того монастыря... Вас с Саввой уже двое, а там, где двое, там и Бог. Обоз в дорогу с вами посылаю, дам облаченье, провиант и книги для церковного служенья... Все то, что нужно для начала... Обитель нужно срочно поднимать из пепла и руин...
— Великий государь! — сделав вдруг шаг вперед, произнес Алексей. — Дозволь мне слово молвить.
— Сын Ногина? Мне говорили, что кажен день ты первым в храме появлялся... Что просишь, говори!
— Тот монастырь... и земли те... все под началом моего отца. Позвольте же, государь, и мне отбыть с обозом. И руки, да и молодость моя там с большей пользой могут пригодиться...
— Тогда наместником моим туда поедешь вместо отца, поскольку боярин Ногин еще в Ливонии мне нужен. Бумаги выправят, и в путь, не мешкая, ступайте. Бог в помощь вам! И обо мне, как самом грешном, не забывайте иногда молиться.

Прежде чем обоз с монахами выехали в путь, Алексей забежал в лазарет навестить Никиту.
— Боярин Ногин желает видеть вас... — войдя в палату и обращаясь к холопу Никите, громко произнес лазаретный служка.
Никита не успел еще перевернуться с боку на спину, как вошел Алексей.
— Ну как твоя нога? — спросил он, подходя к юноше.
— Твое какое дело... — негромко молвил тот в ответ.
— Прямое! Ведь мы друзья... Тебе я прыгнуть с колокольни не мешал, как и договорились... И вот еще... ты бы не грубил боярину...
— Тю... — улыбаясь, произнес в ответ холоп.
— Да не тю... Я выкупил тебя вчера. Теперь ты мой холоп... Ну что молчишь?
— Вот я лежу и думаю, а слаще ль редьки хрен... — уже серьезнее произнес Никита.
— Как только подниматься станешь, придешь ко мне на двор, — как ни в чем не бывало продолжал Алексей, — тебя там снарядят в путь и ко мне направят... Со мною рядом будешь...
— Летать хочу... ты разрешишь?
— Летать? Ну что же, полетаем вместе...
Тут Алексей подошел к юноше и, чуть склонившись, приобнял, внимательно в глаза глядя...
И вдруг Никита осознал, что оторвался от кровати и, словно бестелесный, с боярином не только над палатой, но и над зданием больничным вдруг очутился... И то парение воистину слаще было того, что сам недавно испытал...
И когда почувствовал себя вновь на своем ложе, то с удивлением вопросил:
— Научишь так летать?
— Сначала сам ответь: друзья мы али нет?
— Какая дружба у холопа с господином... — промолвил Никита.
— Ты не ответил на вопрос... — настаивал Алексей.
— Друзья, конечно... — промолвил Никита.
— Так и тебе тогда не вечно быть холопом... До встречи! Жду тебя в монастыре!
И Алексей быстро вышел.
Никита, откинувшись на подушку, задумался над услышанным.

Глава четвертая.
МОЛОДОЙ НАМЕСТНИК

Обоз во главе с Алексеем — теперь уже царским наместником — в сопровождении двух конных стрельцов и Зевса выезжал из врат Александровской слободы.
Савва шагал рядом с телегой. Рослый монах, как большой ребенок, созерцал окружающие его и радующие глаз просторы родной земли.
А Сильвестр, сидя на телеге, при каждой встряске, словно заботливая курочка, ощупывал целостность царских подарков, чем вызывал улыбку у монаха.
— Тебе, Сильвестр, чует мое сердце, действительно придется вскоре панагию надевать ту, что тебе на прошлом годе Алексей подарил... Как будто в воду он тогда глядел... И ведь сбываются его слова и о тебе, и о пожаре...
— Да, сей юноша не прост... В его-то годы, столько претерпев, огонь и воду взяв в друзья, не испугался он и медных труб, достойно властью испытание неся. И государь наш, Иоанн, не иначе как Духом Святым был ведом, когда большою властью наделял его.
К полудню обоз подошел к небольшой реке. За ней стоял дремучий лес. Когда переправились, Савва предложил искупаться.
Алексей кивком головы обозначил свое согласие и остановил коня.
Монаху только этого и надо было. Он в своей рясе тут же сиганул в воду... И теперь блаженно нежился в ее прохладных струях.
Алеша сначала выкупал Зевса. А Сильвестр, находясь в тени и не оставляя телеги с дарами, поглядывал на своих питомцев, резвящихся в воде.
Далее Алеша приказал обозу иди вперед, обещая его догнать, а сам, оставшись с Зевсом, разделся и нырнул уже на глубину. А погрузившись в мир подводный, там дно речное созерцал. День был солнечный, и он хорошо видел стайку рыб, схоронившуюся в прибрежных водах, щуку, раков, выставивших из нор свои клешни. И еще увидел уже присыпанный золотом песка небольшой колокол...
В это время монахи со стрельцами вошли в лес, но не прошли и двухсот верст, как вдруг лошадь, которая везла телегу с Сильвестром и царскими дарами, встала как вкопанная и давай пятиться назад.
Стрельцы заняли оборонительную позицию с двух сторон, готовые к отражению возможной атаки.
Вскоре подскочил Алексей с небольшим колоколом в руках и в сопровождении Зевса.
— Что случилось? — спросил он у стрельцов.
— Лошадь не идет... — ответил один из них. — Не иначе как волки... Хотя с чего бы, лето на дворе...
Юноша прислушался, а потом вдруг дал команду Зевсу идти вперед. И тот послушно нырнул в ельник. А вслед за ним, оставив коня у одного из стрельцов и передав найденный колокол Савве, вошел в чащу леса и сам Алексей.
И вскоре увидел рядом с Зевсом знакомую старую волчицу. Правда, она уже не подошла к юноше, как ранее, и не подставила ему свой бок, но, лишь чуть обозначив головой направление, увлекла его за собой.
Пройдя еще немного, Алексей сначала услышал голоса, а лишь затем увидел и людей, числом до тридцати, сидящих на большой поляне. То, что это были разбойники, он понял сразу. И если бы не волчица, то они непременно бы оказались в их власти.
Алексей дав Зевсу команду сидеть, сам неслышно подполз ближе и услышал, что в эту ночь разбойники собираются совершить налет на царскую резиденцию.
Когда Алексей вернулся и успокоил монахов, то сразу же отправил одного из стрельцов обратно в Александровскую слободу, дабы предупредить о возможном нападении.
Савва же, указывая на колокол, заметил, что он из звонницы Новгородского кремля и пролежал в воде совсем немного...
— Очевидно, как в сказке про лису и старика, наловившего рыбы да прихватившего жене на воротник лежавшую на дороге и притворившуюся мертвой лису... Та лиса, пока они ехали, всю рыбку из мешка на дорогу и выбросила... Так что вернулся старик домой и без рыбы, и без лисьего воротника.
— Это, выходит, — промолвил Сильвестр, — что кто-то из ехавших в царском обозе периодически выбрасывал из телеги то, что посчитал возможным присвоить, в надежде вернуться позже и забрать.
— Если принять во внимание, что колокол лежал левее брода и сам туда упасть не мог, то версия сия возможна... — ответил Алексей.
— Сказать бы надо в слободе, пусть хитреца того отыщут... — сказал Савва.
— Не выбросил, так мы бы не нашли... — ему ответил Алексей. — Уж нет ли в этом провиденья знака?
— И то... — согласно молвил вдруг Сильвестр, — забыл тебе сказать, наш господин, что все колокола в монастыре татары поснимали и увезли с собой...
— Так это ль не подарок? — показывая рукой на найденный колокол, сказал Алексей.
И все согласно улыбнулись.
Уже далее направление дороги им указывала волчица, которая вместе с Зевсом бежала впереди обоза.
Иногда они убегали далеко вперед, и тогда Алексей останавливал обоз в ожидании их возвращения. И когда они возвращались, обоз снова отправлялся в путь, чаще не по дороге, а лесом, но в результате они вскоре достигли цели своего путешествия в целости и сохранив государевы дары. Правда, при этом не заметили, когда волчица и Зевс отстали от обоза.

Добавлю лишь, что в следующую ночь разбойники действительно напали на Александровскую слободу... Было хорошо слышно, как в ночи загрохотал барабан и ржали кони... До ушей челяди доносились вопли... А затем прогремело несколько выстрелов и наступила тишина.
Вскоре Малюта Скуратов, в кольчуге и с обнаженной саблей в руках, предстал перед глазами государя.
— Великий государь, — торжественно начал он, — предупрежденные по слову сына боярина Ногина, мы с Божьей помощью сей сброд разбойничий схватили. Что прикажешь?
Иоанн поднялся со своего кресла, с усилием расцепив руки.
— Грабителей на дыбу, за то, что не боятся ни царя, ни Бога!.. — пронзительно воскликнул он, вставая и указывая пальцем на окно, за которым виднелась Ивановская площадь. — А Алексея, сына Ногина, отметить... Он заслужил мое доверие.
Подойдя к окну, Иоанн увидел, как опричники закрутили всем нападавшим назад руки, крепко связав пеньковыми веревками.
В покоях государя, почитай, до самого утра ближние царские люди праздновали победу. Царь Иоанн, выпив немного красного вина, успокоился. Все, что случилось в ночи, казалось ему теперь не столь пугающим и опасным.
— Боярина Ростислава Ногина отметить также нужно, — вдруг произнес государь. — Я верю, чувствую, меня он не предаст. И сын ему под стать — умен, меня он чтит как государя и Бога любит.
Малюта и окружение согласно слушали и кивали головами.
— Вам, доверяя, повторюсь... Сегодня главное — Ливонию нам взять. А с нею и Литву. Иначе Пскову и торговым людям закрыты будут все пути с товаром нашим.
— Мы слышали, татары вновь людей скликают... — тихо начал Скуратов.
— Пусть... им нужны лишь злато и рабы... Они на души и на веру нашу испокон не посягали... А посему пусть войско земское их от Москвы шугает... Но только чтоб не так, как ныне...
И все сидящие за столом подняли бокалы за государя и великого князя Иоанна Васильевича.

Земля, наместником которой стал молодой Ногин, была истерзана. Сначала голод и чума, теперь татары, что посекли и люд, и живность, предав огню все, что горит... Не иначе как мстя огнем за тех, кто погорел из них у стен Кремля. Беря в полон тех, кто не успел уйти в леса и схорониться... А потому везде, где были поселенья, там теперь лишь были пепелища и едкий дым, что ел глаза и слезы литься заставлял.
Но при всем ужасающем виде Алексей знал, что народ жив, что беда не сломила его и он уже начинает отстраиваться заново. Было слышно, как в лесу валят деревья, где-то уже ставят пусть временные, но избушки, а большей частью, сами впрягаясь в плуг, перепахивают поля, чтобы успеть посеять озимые...
Куда ни бросишь взгляд — работают все: от мала до велика...
И вот еще что: как это ни казалось странным, но молва о новом наместнике пронеслась быстрее, чем он сам приехал в знакомые места. Те, кто были живы, оставляли свою работу и, выходя на дорогу, низко склоняли головы перед государевым наместником и сыном боярина Ногина, по сути, пред своим будущим господином и защитником.
Когда они вышли к поместью, то все, ехавшие в обозе, увидели, что от боярских теремов остались лишь дымящиеся головешки.
Остановились. Огляделись. Начали собирать мертвых и копать могилы для погребения. Видя это, из леса начали подтягиваться и включаться в работу оставшиеся в живых люди. Так вместе и хоронили. Игумен Сильвестр читал поминальные молитвы за убиенных. Савва и Алексей пели заупокойные тропари. Холопы опускали тела родных и близких в могилы и засыпали песком, после чего ставили на них сооруженные из веток небольшие временные кресты.
На ночь разожгли по периметру костры, рядили и спорили, с чего начать возводить боярские терема.
Остановились на бане... И уже утром из первых поваленных деревьев стали готовить срубы. Алеша, привычный к монастырской работе, сидел наверху, когда из леса вышли женщины. Они принесли молоко и испеченный в лесу хлеб для боярского сына.
Алексей повелел хлеб раздать всем, а сам потянулся за молоком и вдруг замер... увидев плошку с молоком в руках той самой девочки, что некогда его встречала по возвращению из леса и так же подавала молоко... Только то была уже не девочка, а красна девица. Ликом бела, с потупленным взором и гибким станом.
— Мария, ты ли это? — спросил он.
— Я, господин! — ответила она, не поднимая глаз.
— Вот уж не знал, что снова встретиться придется... Жива, выходит, дочка управляющего. А мне сказали, что всех, кого не перебили, то в полон забрали...
— Мы в лес с утра по ягоды ушли... А там медведь нам на пути попался... Сейчас как вспоминаю эту встречу, то понимаю, что... какой-то странный был медведь. Можно сказать, что человек в медвежьей шкуре дорогу в дом тогда нам преградил. Мы на болоте ночи три, глаз не сомкнув, и просидели... Когда ж домой пришли, то все уже погибли и предано огню именье было ваше.
— Твой батюшка погиб? — спросил ее Алеша.
— Нет, но тяжко ранен был... Мы под завалом здесь его нашли. Сейчас в землянке он, со мной, в лесу...
— О, как я рад за вас... А мишка, видно, не случайно был встречен вами на пути домой... — промолвил Алексей.
— Сама бы не поверила, если бы со мной все это не случилось, — ответила девушка, и заметно было, как чуть дрогнули ее губы в улыбке.
— И, слава Богу, — произнес услышавший ее рассказ подошедший игумен Сильвестр.
— Отец игумен, нам бы отслужить молебен благодарственный за тех, кто жив остался. И получить от вас благословение на труд, чтобы поместье наше возродилось в его первоначальном виде.
— А как же монастырь? — спросил Алексея монах.
— За монастырь всем миром мы возьмемся. Тебе я это обещаю. А в час же сей поставим первый дом... ведь погорельцам где-то нужно спать... Еду работникам готовить, и хворых нужно подлечить... Давай, отец Сильвестр, начнем с того, что приготовим место для тех, кто жив остался, чтоб было им главу где приклонить и тело обогреть. Чтобы увидел он заботу нашу и любовь... И на любовь своей любовью нам ответил... А душу отогрев, он сам придет обитель нашу поднимать из пепла и руин.
— Согласен, то слова не отрока, а мужа, — согласно молвил настоятель.
И работа закипела. Не прошло и месяца, как поместье приобрело законченный вид, еще месяц ушел на стены и на строительство часовенки, которую велел Алексей поставить здесь же, как он сказал, для оберега.
Мария практически все это время была с ним рядом. И во всем была ему ровней: так же хорошо скакала на коне и стреляла из лука, владела строительным топором... И все свыклись с мыслью, что быть дочке бывшего управляющего женой молодого боярина Алексея.
В один из вечеров боярину доложили, что его спрашивают.
Алексей вышел из палат и увидел Никиту у крепостных стен.
— Что скажешь, Никита, брат? — начал Алексей, подходя. — Выдержат осаду эти стены?
— Я б угол изменил чуть-чуть наклонный...
— Положим, соглашусь, а что еще?
— И рвы бы прокопал, как за границей, наполнив их водой... И лес бы отодвинул метров на сто... оставив лишь оструганный пенек. Что смотришь на меня, спросил — я отвечаю.
Алексей окинул взглядом свои укрепления.
— Ну что, в помощники возьмешь? — задал вопрос Никита.
— Возьму, коли пришел. Грядущего ко мне не изженю...
— То обиход церковный... — протянул Никита.
— Почто же... Он христианский... И с чем бы ни пришел ты, с радостью иль с болью, тебя готов принять с любовью. Ведь и под рубищем дерюжным явить Христос может Себя.
И после этих слов они обнялись.
И тут Никита увидел вышедшую в поисках Алексея Марию. И, как это бывает, влюбился в нее с первого взгляда. Да и Алеша увидел, как изменился лик друга, как словно замер он, с небесной красотой здесь, на земле, нечаянно столкнувшись.
— Знакомьтесь, — произнес боярин, — это Мария, дочка управляющего поместья нашего.
Никита склонил кучерявую голову.
— А это Никита! — сказал Алексей, указывая на гостя. — Мой друг...
— Какого же чина он, как звать и величать его прикажете, наш господин? Где за столом сажать?
— Так рядом, слева от меня, и посади...
Девушка согласно склонила голову.
— Ты меня искала? — спросил уже Марию сам наместник.
— Да! Отец Сильвестр весточку прислал. Просил тебя прибыть к ним завтра на рассвете и своим присутствием почтить начало возведения святой обители.
— Спасибо! Буду!
И далее обратился уже к Никите.
— С дороги ты, тебя бы надо накормить... А завтра вместе в монастырь поедем.
— Вот это мудрые слова... Сначала накормить, а там уж и расспросы...
И, весело смеясь, они прошли в хоромы.

В эту ночь не спал уже Никита. Его пытливый ум впервые столкнулся с таким явлением, как любовь с первого взгляда. Провалявшись полночи на лежанке, он вышел на улицу, чтобы попытаться понять, где могут быть покои Марии. И, увидев светящееся окошко на самом верху терема, стал искать возможность взобраться вверх. И вскоре, два раза чуть не сорвавшись, подобрался к открытому окошку и даже заглянул вовнутрь... но в башенке никого не было.
И вдруг Никита почувствовал, что что-то происходит в воздухе. Он схоронился за башенкой и замер. А через несколько секунд услышал, как в пустых покоях обозначилось движение.
Но кто мог там оказаться? И он, набравшись смелости, снова подтянулся к окошку, но успел лишь увидеть, как пропадает оперенье, а на его глазах появляется абрис знакомого тела — это был молодой боярин и его друг... И вдруг он услышал обращенный к нему голос Алексея.
— Что ищешь, брат Никита, ты в ночи?
— Я...
— Если Марию, так в лес она к отцу ушла...
— Откуда знаешь?
— То, что Марию ищешь? — спросил Алексей, подойдя к другу. — Или то, что в лес она ушла? Так сам и провожал, а чтобы путь свой скоротать обратный... немного полетал вокруг поместья, хотел проверить, все ли здесь в порядке и нет ли где гостей незваных...
— А крылья, я видел сам... — начал Никита.
— Ты лишь увидел то, что тебе ближе, о чем мечтаешь сам... В противном случае — полет мой объяснить ты мог бы лишь не иначе как колдовством, присвоив титул мне нечистой силы... А мне того не надо.
— Так объясни...
— Тогда скажи, ты помнишь ту звезду, что в небе для Волхвов явилась? — спросил друга Алексей.
— Конечно, помню. На Рождество Спасителя они спешили, и путеводной та звезда была.
— Теперь представь, что той звездою ангел был небесный... А принятый им вид звезды понятней был для звездочетов и вызывал доверье у Волхвов.
Никита задумался.
— Нет, я не ангел, — успокаивая друга, продолжил Алексей. — Сие всего лишь дар...
— О, как бы я хотел летать... — сказал в ответ Никита. — Увидеть чужие города и укрепленья стен и замков. Мосты и механизмы их подъемов... затем, чтобы в родном отечестве суметь мне больше пользы принести...
— Но Леонардо не летал, ему открыто было многое иным путем.
— Неужто через сон? — уточнил Никита.
— Возможно... — улыбнувшись, молвил Алексей.
— О, твой намек я понял: ты намекаешь, что мне спать пора, а не по крышам лазать...
— Не обижайся и ступай, мой друг. Нам рано подниматься, в монастыре нас ждут... Там голова твоя нужна. Должны мы стены ставить так, чтобы никто на сотни лет вперед не одолел бы сей твердыни... Чтоб смог наш монастырь за стенами собрать и сохранить людей, чтоб детишек наших, сестер и матерей в полон не взял бы более татарин.

Солнце встало уже через час. Во дворе молодого боярина Алексея Ногина толпились люди, перебирали ногами оседланные лошади, стояли груженые повозки. Отданы последние указания оправившемуся после тяжелого ранения управляющему, и обоз с двумя верховыми всадниками, лишь выйдя из ворот поместья, окунулся в туман, как в молоко.
Вскоре над ними филин пролетел. Этот неизменный охранник путников сначала устремился вперед, оглядывая окрестности, а затем вернулся и пролетел мимо, чуть не задев в тумане конников и покачивая крыльями, как бы давая знать, что путь впереди свободен.
Алексей благодарно махнул ему рукой. Филин сделал еще один небольшой круг, уже над молодым наместником, и скрылся в тумане.
До монастыря добрались без приключений. Там уже их ждали. Кроме монахов весь двор был заполнен крестьянами и мастеровым людом, приглашенными игуменом Сильвестром со всех краев. И лишь наместник Ногин приехал, как начался молебен. А потом закипела работа: на телегах без перерыву подвозили белый камень для постройки церквей и палат, кирпичи и бревна. Новгородские мастера палатного дела уже выкладывали новые стены. Десятки людей перемешивали гашеную известь, рыли землю под кладку, выкладывали в форму кирпичи будущих стен, поднимали на высоту и укладывали уже готовый формовой камень...
Алексей с Никитой рассматривали чертежи строений детинца и, оценив новгородский опыт, вносили небольшие изменения, улучшая оборонительные свойства будущего монастыря.
Вечером была трапеза. На столе, несмотря на имеющиеся сокровища и размах работ, для братии еда оставалась предельно скромной: картофель в мундире, вяленая рыба, лук и монастырские хлеб и квас.
В какой-то момент Никита задал настоятелю вопрос.
— Отче Сильвестр, я все никак не разумею, в стране разруха, а монастырь ваш, пусть и согласно повелению царя, отстраивается на глазах и растет как на дрожжах.
— А ты наместнику задай этот вопрос... — ответил ему настоятель. — Те деньги он монастырю принес...

Уже вечером Никита повторил свой вопрос Алексею...
И Алеша рассказал, как в свое время попал в колодец и обнаружил клад. И о том, что приехав в свою вотчину, он вместе с игуменом Сильвестром и Саввой посетили порушенный монастырь...
— Как же мы теперь все это восстановим? — сетовал тогда Савва, оглядывая разграбленный храм.
— Начнем молиться, уповая на Божью милость, глядишь, и осилим сей путь, — промолвил Сильвестр.
— Я помогу... Надеюсь, что татары не нашли ваше золото... — начал Алексей.
— Какое золото не нашли татары? — с удивлением спросил Савва.
— То, что я в колодце нашел, когда меня туда келарь наш сбросил... Или вы уже забыли про панагию, которую я вам подарил?
— А ведь и вправду позабыл, Алеша! — произнес игумен.
— Тогда ищите веревку, да покрепче...
И вскоре Алешу уже спускали в колодец. Вот и заветный лаз... В этот раз в руках у Алексея был факел. Его свет и высветил церковные сокровища, схороненные кем-то для лучших времен. И вот эти времена настали... Сокровища стали поднимать на поверхность...
— Вот это золото и дало нам возможность в это трудное для страны время собрать в монастыре лучших работников... — закончил свое повествование Алексей.
Правда, еще об одной встрече, которая произошла уже в колодце, Алексей, до поры другу не поведал... по той причине, что в заветной комнате, наполненной дарами золотыми, он встретил... гигантского змия, не иначе как хранителя этих богатств.
Но, окрещенный в младенчестве в православной вере, а позже воспитанный в монастыре, Алексей мгновенно осенил себя крестным знамением, затем троекратно и самого гада — после чего услышал знакомый голос.
— Вижу, что ты научился использовать силу Животворящего Креста Христова...
И в это же мгновение гигантский змий принял облик его наставника Басилевса...
— Наставник, как я по тебе скучал... — первое, что произнес Алексей, опускаясь перед ним на колени.
— Вставай, тебе не подобает более свои колени преклонять передо мной. Я ни земной Владыка, ни небесный. Всего лишь Волхв... хранитель этих мест...
— Сие есть проявление моей к тебе любви, — смиренно произнес Алеша.
— Пустое... главное, что ты сумел достойно эти годы прожить и жив остался вопреки судьбе...
— Твоим наукам все благодаря... — уже с гордостью промолвил молодой наместник.
— За золотом пришли? — спросил Басилевс.
— Хотим восстановить святыню... — согласно кивнув головой, произнес Алексей.
— Монастырь ты восстановишь, но только знай, что снова враг придет сюда... И очень скоро. Ты, как наместник государев и как хозяин здешних мест, с врагом сразиться будешь должен, причем сразиться не на жизнь, а лишь на чью-то смерть... Еще одно скажу, что встреча ждет тебя... Среди врагов увидишь ты... А впрочем, не буду торопить истории я ход, пусть все идет, как в книгах жизни начертали, все в свой черед... А теперь берите золото и ступайте с Богом...
И они тепло расстались.
К Покрову уже сверкала увенчанная золотом главка монастырского храма. Был совершен обряд освящения и первая служба. Затем была праздничная трапеза, после чего все работники были щедро оделены настоятелем и наместником дарами и златом и отпущены по домам. С этого дня монастырь зажил своей полной жизнью, а Алексей вместе с Никитой перебрался в свое поместье. Пока ехали домой, сговорились, что Мария сама должна решить, кто ей более мил и люб... И каждый примет ее решение как собственное волеизлияние. А воля человеческая, они о том ведали, была в те времена свята!
Казалось бы, мир и покой пришел на русскую землю...

Глава пятая.
ТАЙНА МУРЗЫ СЕЛИМА

В это время за многие десятки верст, в Блистательной Порте, которая была тогда на вершине своего могущества, а Османская империя простиралась от ворот Вены до Персидского залива, от Крыма до Марокко, уже поговаривали о новой войне с русским царем Иваном. Одним из поводов для этого послужил приезд к турецкому султану королевского посольства Польши с просьбой оказать давление на крымского владетеля. Послы должны были растолковать султану бедственное положение московского царя, стоявшего, по мнению короля Сигизмунда Августа, на краю гибели, и убедить Девлет-Гирея о необходимости завершить свой прошлогодний поход...
А так как и самому султану Сулейману II крайне нужна была хоть одна, но победоносная война, он был готов пожертвовать парой сотен воинов из корпуса своих янычар, чтобы руками крымского хана отхватить и себе богатый край земли русичей.
Об этом после встречи с турецким султаном и должен был по возвращении домой поговорить Девлет-Гирей с самым близким из своих приближенных мурзой по имени Селим.
В своей душе татарский хан проклинал турецкого султана, заставлявшего его снова садиться в седло. Девлет-Гирей еще хорошо помнил горечь от пожара Москвы и гибель большого числа своих лучших воинов. Но мало кто знал, что великий крымский хан регулярно получал султанское жалованье — пятьдесят золотых дукатов ежедневно, а значит, и не мог ослушаться того, кто платил эти деньги.
Но прежде чем он встретился с мурзой Селимом, Девлет-Гирей решил выслушать советы своих приближенных. В одном из залов дворца, где обычно происходили дипломатические переговоры, своего хана с нетерпением ждали знатные вельможи и посланник турецкого султана.
Поклонившись хану, вельможи поочередно начали высказывать свое мнение о войне.
— Не верь Ивану, великий хан, обманывает он тебя, — первым начал говорить его военачальник мурза Дивей.
— Но он твердит о мире... — отвечал ему, а более собравшимся Девлет-Гирей.
— Он в последнее время много говорит о мире, а сам строит города на Дону, потом захочет взять Азов и таким образом открыть себе прямую дорогу на Крым, — говорил так, словно бы напоминал о своем присутствии, посланник султана.
— Я согласен с турецким посланником, — откликнулся ногайский князь. — Этот московский царь опаснее своего отца. Он и так уже завоевал Полоцк, Казань, Астрахань, теперь воюет Ревель. А если он польского царя одолеет, то, поверьте, после этого и до наших юрт доберется.
— Московский царь и на Тереке город поставил. Разве для мира города ставят? — глухо звучал голос турецкого посланника.
— Если ты помиришься с московским князем, то он Литву извоюет, затем и Киев возьмет. Станет города по Днепру ставить, — густым басом произнес присутствующий на встрече брат жены великого хана.
— Московский царь Иван и казанцам шубы дарил, а после взял Казань и Астрахань. Как ему верить? — снова обозначил свою позицию турецкий посланник.
— А доход ему только от одной Астрахани на день по тысяче золотых... — произнес кто-то в тот момент, когда Девлет-Гирей отвел свой взгляд от гостей.
Татары одновременно зацокали языками, закачали головами, давая понять о своем согласии с тем, кто произнес эти слова.
— Послы докладывают, — продолжал убеждать всех Девлет-Гирей, — что царь Иван делается все уступчивее... Еще немного, и он отдаст нам и Казанское ханство.
— Пока не взят им Ревель... он на словах нам все вернуть готов... — снова произнес военачальник мурза Дивей, начавший разговор.
Хану было понятно, что его вельможи жаждали войны. Они нуждались в новых рабах. Ведь рабы — это и оружие, и деньги, и лошади, и богатая одежда...
— Готовьтесь к великому походу... — промолвил хан так ожидаемые от него слова, которые тут же, как полноводные ручьи, растеклись по степи, мгновенно достигнув земель Блистательной Порты и Королевства Польши...
Когда все покинули дворец, хан опустился на мягкие подушки и задумался.

Было известно, что король Сигизмунд Август вел дружбу с турецкими султанами, и крымские ханы не имели права нападать на земли Литвы и Польши без их разрешения. А потому в Литовском княжестве не опасались за свои южные окраины.
— А что если, уже имея султана в числе своих союзников, собрав немереное войско и быстро взяв Москву, пойти на запад? Тем более что всего две крепости на южной границе Литовского княжества, Черкассы и Брацлава, не смогут нас удержать. И сразу, откуда и не ждали, в Польшу. А там, великими дарами ублажив султана, уйти в Европу?
Но об этом он решил поговорить завтра со своим первым советчиком и умным вельможей, которым был мурза Селим. Тем более что у того родился сын и завтра в его доме будет праздник.
На следующий день после обильного угощения хан Девлет-Гирей опустился на мягкие подушки рядом с хозяином.
Мурза выжидал начала беседы.
— Мой преданный Селим, — начал хан после некоторого молчания. — Скажи, как мне поступить? Вчера я выслушал немало слов, и все лишь о войне с Иваном... Мои визири спешат лишь тяпнуть, как шакалы, кусок побольше и снова в свои норы заползти...
— О великий! — начал свой ответ Селим. — Не иначе как турецкий султан снова задумал завоевать твоими руками Астрахань? Ему это выгодно. Но если в Астрахань придут турки, то крымскому ханству наступит конец.
— Ты прав! — промолвил хан. — Я действительно не желаю видеть турецкого султана в Астрахани. Но без большой добычи, без рабов наши ханы и князья сами съедят меня. Есть у меня одна задумка...
Мурза склонил голову и, не дождавшись продолжения слов великого хана, приложив руку к сердцу, тихо произнес:
— Идея хорошая... Главное — это не дать увязнуть нашему войску в Москве, не обременить себя полоном и обозами, которые замедлят ход твоей лавины, имеющей на острие клинка земли Королевства Польши и Литвы... Или я ошибаюсь?
Девлет-Гирей улыбнулся... Он понял, что принял верное решение.
— Ты вновь удивляешь меня, мурза Селим, и говоришь так, словно читаешь мои мысли... — произнес хан.
— Я всего лишь рад служить тебе, о великий хан. А теперь позволь же мне действительно тебя удивить...
Мурза Селим хлопнул в ладоши и на пороге возникла фигура воина в золотом облачении. Он явно был молод, но чувствовалось, что превосходно сложен.
— Мы приготовили для тебя поединок. Мой воин... сейчас сразится с русскими богатырями. Бой будет насмерть... Он один будет сражаться против семи невольников.
Девлет-Гирей уже с большим интересом стал ждать начала поединка.
Они вместе прошли в бойцовский шатер, что стоял по соседству и отличался от прочих, так как стоял на толстых столбах высотою в три копья и имел в центре круглую площадку для поединщиков.
Там по всему периметру арены плечом к плечу уже стояли вооруженные воины мурзы Селима с пиками наперевес, которые обязаны были предотвратить любую попытку выйти поединку из-под контроля.
В центре площадки находились те самые выбранные для поединка русичи, вооруженные мечами, но без защитных доспехов и щитов, а потому более напоминающие римских гладиаторов. Нельзя сказать, что они были тщедушными: чтобы продемонстрировать навыки своего воспитанника, мурза Селим не пожалел своих самых крепких и выносливых невольников.
Девлет-Гирей и мурза Селим уселись на мягкие подушки, а воин в золотом защитном облачении вышел на середину, чтобы склонить голову для почтения и в ожидании начала поединка.
В тот момент, как только хан Девлет-Гирей поднял руку, чтобы дать отмашку на начало поединка, один из русских воинов, очевидно, не выдержав невольничьего позора, с криком бросился вперед на склонившегося в поклоне воспитанника мурзы Селима.
То, что произошло далее, великий хан не сразу и понял, так как воин в золотом облачении в мгновение ока оказался позади нападавшего и держал за волосы отсеченную непонятно как голову уже лежавшего на арене и убитого им русского раба.
Видя это, его товарищи медленно стали брать татарского поединщика в кольцо.
А тот стоял неподвижно, даже не проявляя признаков беспокойства. И в тот момент, когда русские невольники попытались одновременно напасть на него, он, высоко подпрыгнув и сделав в воздухе кульбит, лишил головы того из воинов, кто оказался прямо перед ним.
А потом и вовсе исчез с глаз хана Девлета-Гирея... и нападавших. Пока русские воины пытались понять, куда он мог деться... на окропленный кровью песок поочередно скатились еще три головы...
Двое оставшихся в живых мгновенно изменили тактику боя и теперь встали друг к другу спиной, прикрывая себя мечами.
Воин в золотом, уже во плоти, улыбаясь, стоял у них на плечах... а когда он сделал очередной кульбит и, опустившись на арену, преклонил колени перед восхищенным увиденным великим ханом, русичи, словно сухие поленья, развалились на равные половинки.
— Кто этот воин? — спросил великий хан.
— Его готовил я тебе в подарок как будущего наместника Москвы... — тихо ответил ему мурза Селим.
— Наместника? — чуть удивленно переспросил хан.
— Великий хан, ты согласишься, лишь услышав, кто он, — уже почти на ухо прошептал мурза.
— Так кто же он? — спросил немного заинтригованный Девлет- Гирей.
— Сын русского боярина Ногина... — также шепотом ответил Селим.
— Того, кто воюет ныне для царя Иоанна Ревель? И как же он попал сюда?
— Великий хан, должно быть, помнит про меткий пушечный выстрел боярина Ногина, когда в Казани погиб... ваш пусть и дальний, но родственник.
— Продолжай... — уже заинтересованно произнес великий хан.
— Я отправил своих людей вослед. Они сожгли имение. Жену боярина взяли в полон. Она дите в себе носила... и родила уже у нас... Мальчишку я забрал к себе и воспитал его подобно янычарам... Но изредка, по малолетству, давал ему встречаться с той, кто родила, чтобы язык и нравы их усвоил, чтобы потом он был своим среди чужих... К тому же видел ты, великий хан, что он и воин славный... Рубил своих, не ведая пощады...
— Как ты назвал его? — проявляя знаки нетерпения, спросил Девлет-Гирей мурзу Селима.
— Уру, мой хан, что означает «великий», — произнес мурза Селим. — Прими его в подарок...

В преддверии следующей главы буквально в двух словах напомним, что «мурза» — это род тюркского дворянства и в России приравнивался к татарским князьям. Предположительно, что титул мурзы был пожалован Селиму, равно как и Дивею, крымским ханом Девлет-Гиреем за некое отличие. И если Селим был мудрецом, то мурза Дивей был одним из военачальников. Правда, справедливости ради нужно заметить, что с недавнего времени они находились в родственных отношениях.
Теперь мы должны на некоторое время вернуться к тем событиям, когда почти двадцать лет назад татары окружили и подожгли поместье боярина Ногина.
В тот самый момент, когда боярыня, в дыму теряя сознание, стала падать, в окно ее спаленки ногами вперед влетел молодой татарский воин. Он успел распихать по карманам увиденные им драгоценные золотые украшения, а потом, подхватив на руки еще живую молодую женщину, вывалился вместе с ней из окна уже горящего терема...
Анна очнулась, когда татарские воины уже переправились через Волгу и шли по степям. Хоть она и была укрыта с головы до ног, но краешком глаз видела несчастных русских невольников, взятых в полон и привязанных по десяткам за шею к березовым хлыстам. Кто-то из писателей-историков предположил, что таким образом для многих в степи решалась проблема с дровами. Каждый десяток невольников таким образом волок на себе по два березовых ствола. Сотня рабов — это уже два десятка стволов, а тысяча — двести...
Вскоре отряд конников достиг Перекопской крепости, перегородившей путь на Крымский перешеек турками в самом узком месте. Проход был только через ворота крепости и его хорошо охраняли. Никто не мог проехать, не заплатив таможенной подати на ввоз раба, да и каждый раб переписывался турецким чиновником, сидящим под навесом и наблюдающим за тем, в какой день, для кого и сколько было пропущено рабов.
Старик-купец, казалось, с полным безразличием взирая на эту процедуру, обратил внимание на то, что два десятка всадников сопровождали всего одного плененного человека. И если принять во внимание, что часть одеяния пленного незнакомца разметалась в пути, он понял, что везли женщину. И, очевидно, не простую.
Купец с кувшином в руке подошел к тому из отряда, на ком был халат из яркой ткани.
— Не желает ли господин воды? — спросил он, низко склонив голову и одновременно пытаясь получше разглядеть укутанную в ткань пленницу, но в этот же миг получил обжигающий спину удар плетью от того воина, который и вытащил боярыню из огня.
Единственное, что он смог в тот день узнать, уже от людей из окружения чиновника-турка, что всадники были людьми важного вельможи и приближенного великого хана Девлета-Гирея — мурзы Селима... И этого единственного раба, а точнее рабыню, везли ему.
Вскоре отряд продолжил путь в сторону столицы крымского хана — цветущего Бахчисарая. Анна могла видеть кибитки пастухов и цветущую зелень, отары овец и табуны лошадей. Несколько раз они проезжали мимо гордо вышагивающих верблюдов, между горбами которых дремали купцы.
Еще несколько дней пути, и отряд прибыл на место.
Старшая жена мурзы с высохшим злым лицом, к которой и привели новую рабыню, когда осматривала Анну, сразу заметила, что молодая боярыня на сносях... О чем и сообщила своему мужу мурзе Селиму.
А далее произошло нечто, что до определенного времени просто не укладывалось в голове молодой женщины и матери, а именно: ее поместили в отдельную комнату, дали возможность разродиться мальчиком и даже первое время кормить новорожденного младенца грудью.
Этого младенца и своего второго сына она нарекла именем Владимир...
Здесь нужно признаться, что мурза Селим испытывал необычное влечение к своей рабыне, более того, если кто-то и каким-то образом видел русскую рабыню, то ему каждый раз предлагали за нее огромные деньги. Но что-то необъяснимое каждый раз заставляло его не только отклонять эти щедрые предложения, но и самому не касаться ее. К тому же он-то хорошо знал, чьею женой была его невольница, и, возможно, надеялся на богатый выкуп, который можно было получить за молодую боярыню.
Более того, он содержал невольницу наравне с женой. Ей было дано возможным выходить с другими на рынок, так как знали, что ее малолетний сын крепче любой охраны и не даст ей убежать. И когда всевозможные купцы приносили в дом мурзы Селима всевозможные товары и сладости, то ей в числе иных было разрешено выбирать себе подарки.
Однажды в доме мурзы Селима появился знакомый нам старик-купец, который нечаянно встретил невольницу у Перекопской крепости. На этот раз он принес в дом золотые кольца с драгоценными камнями, серьги с подвесками из кораллов, ожерелья, украшенные бирюзой, всевозможные заколки и застежки.
Когда невольница на несколько минут осталась без надзора, старик-купец неожиданно обратился к ней на родном языке.
— Кто ты будешь, матушка? — тихо спросил он.
Невольница от неожиданности вздрогнула.
— Боярыня Анна Ногина... — тихо ответила она.
— Жена Ростислава? — уточнил старик.
Женщина кивнула.
— Если у вас будет возможность, — заговорила она, почувствовав надежду, — сообщите мужу, что у него родился сын... И наречен он именем Владимир...
Когда в гостиную вошла старшая жена мурзы Селима, невольница, приложив к груди ожерелье, рассматривала свое отображение в венецианском зеркале.
Но вот однажды через двор, где находилась боярыня с подросшим пятилетним сыном, прошел дервиш. Он лишь мельком взглянул на мальчика, а потом о чем-то тайно переговорил с мурзой Селимом, и уже вечером мальчика забрали от родной матери, перевели на мужскую половину, а буквально на следующий день, неожиданно для многих непосвященных и с болью для матери, он был обрезан и наречен именем Уру... что означало «великий»...
С этого момента Анна имела возможность лишь изредка видеть сына и благодарила Бога за то, что успела вложить в его память и сердце родной язык, но далее воспитанием мальчика, равно как и последующим обучением, занимался уже другой человек... Для всех обитателей улуса этот человек был простым дервишем, или монахом в нашем толковании. Но одного его слова было достаточно, чтобы кочевые юрты были собраны и караван начал движение в указанном им направлении.
Иногда он забирал мальчика с собой и пропадал с ним по несколько недель, уходя в горы или в пески. Он никогда не брал с собой ни еды, ни палатки, ни охраны... Чем жил, чем питался, чем занимался — оставалось для всех загадкой, но подросший отрок каждый раз возвращался жизнерадостным и румяным.
Последующие десять лет его жизни прошли уже вдали от родной матери и лишь наедине с дервишем...
И вот теперь, будучи подаренным крымскому хану Девлет-Гирею, Уру, сын боярыни Ногиной, вошел в его ближайшее окружение.


Глава шестая.
КОГДА ЗАДРОЖАЛА ЗЕМЛЯ

В 1572 году Пасха была поздней. Вокруг монастыря уже высились поселения, избы стояли в обрамлении зелени и яблоневого цвета. Торговые ряды в святочные дни от изобилия не ломились, но каждый хозяин приберег что-то и на красный день. Детишки весело трезвонили на колокольне... Чувствовалось ощущение праздника, народ словно забыл, что еще недавно свирепствовавшая чума и голод на пару подобрали чуть ли не треть населения страны.
Наместник Алексей Ногин сидел в трапезной с архимандритом Сильвестром. Они разговлялись яйцами, куличами и кулебякой с осетровой визигой. Запивали медовухой, черпая ее ковшами из стоящей на столе бадейки, и неторопливо вели беседу.
— Сон мне виделся на днях, Алеша... — начал монах. — Снова земля под ногами горела, а в небе две птицы насмерть бьются. Белая и черная...
— Ведом мне твой сон, отче, — молвил в ответ Алексей. — Девлет-Гирей снова Москву брать хочет. Отец написал, что крымский царь требует от нашего государя возврата Казани и Астрахани, предложив ему вместе с турецким султаном перейти к ним «под начало, да в береженье»...
— Где это видано, чтобы волки овец пасли... — ответил ему Сильвестр.
— А тут еще башкиры восстание подняли... Строгановы с опричным полком вышли на подавление.
— Спаси и сохрани, Господи, отечество наше! — сказал монах, перекрестился и добавил:
— Это не иначе как звенья одной цепи...
А на колокольне не утихал перезвон.
— Ты ступай, Алексей... — сказал, поднимаясь из-за стола, настоятель. — У тебя и без меня дел хватает. Спасибо, что не забываешь нас.
— Что-то я Савву на службе не заметил, — сказал, поднимаясь из-за стола, Алексей.
— Так он на пасеке... Скоро первый мед отжимать будем... Я передам, что ты о нем справлялся...
Алексей, прежде чем покинуть трапезную, подошел к архимандриту под благословение.
Мария и Никита в это время были в саду. Молодой сад, посаженный ею, цвел вишневыми и яблоневыми деревцами. В отдалении были видны гряды с первой зеленью.
Никита, закончив что-то мастерить, окликнул девушку.
— Принимай работу, красавица...
Мария подошла и увидела, как сконструированная Никитой машина типа небольшой мельницы ковшиками забирала воду из ручья и по системе лоточков и емкостей распределяла воду под кусты и между грядками.
Больше всех сие сооружение понравилось Зевсу. Старый пес, как щенок, радостно бегал взад и вперед.
— Молодец! — сказала Мария и поцеловала парня в щеку.
— Мария! — начал вспыхнувший румянцем Никита.
— Что, Никита?
— Выходи за меня замуж... — неожиданно выпалил он.
Девушка внимательно смотрела на него.
— Я ведаю, что тебе Алешка люб... Так ведь он, как и отец, всю жизнь подле государя будет... Что же это за жизнь, когда видеть его будешь несколько ден в году... А я всегда рядом буду... Любое твое желание выполню, на руках носить стану...
В это самое время в сад вошел Алексей, держа в руках полное лукошко окрашенных яиц.
— Христос Воскресе! — промолвил он от калитки и шел им навстречу, широко, улыбаясь.
— Воистину Воскресе! — ответили вместе Мария и Никита.
— Вот, яичек вам принес от отца настоятеля... — сказал Алексей и протянул лукошко друзьям.
— Давайте мериться... чье яичко самое крепкое окажется... — вдруг предложил Никита.
Друзья переглянулись, и Мария первой взяла яичко красного цвета. Алексей — зеленое. Никита, наоборот, придирчиво выбирал и остановился на голубом.
Никита подставил свое яичко Марии, и та, ударив первой, увидела, что скорлупа ее яйца треснула. Эта победа приободрила юношу, и он решился потягаться с Алешей.
Алексей подставил ему для удара острый конец своего яйца, и... яйцо Никиты от удара разбилось. Увидев, что он расстроился, Мария улыбнулась и сказала: «Это всего лишь игра!»
Но Никита уже не слышал друзей, он быстро уходил из сада.

Вечером этого же дня в степи сверкала молния. Это был первый дождь в этом високосном году. Грозовые тучи заволокли луну, но, когда разгулявшийся не на шутку ветер ненадолго разгонял тучи, можно было заметить, как по степи, погоняя коней, скакали татарские воины.
Они гнались за одиноким всадником, уходившим от них.
Незнакомец, доскакав до высокого берега Днепра, пришпорив коня, заставил его прыгнуть в воду. Но когда голова всадника показалась над водой, он, оставив коня, неожиданно поплыл к берегу, с которого только что спрыгнул в воду.
Подскочившие к реке татарские всадники спешились... Но когда они увидели, что конь плывет по реке один, то поняли, что тот, кого они преследовали, очевидно, при падении в воду погиб. И, немного покрутившись на берегу, повернули назад.
Но вот из песка показалась рука, потом вторая... и, отгребая от себя песок, показалась голова знакомого нам татарского купца, который был у Перекопской крепости, когда туда привезли молодую жену боярина Ногина.
Он встал на ноги, скинул цветастый халат и, войдя в воду, поплыл к противоположному берегу широкой реки.
Вскоре, справившись с течением, беглец выбрался на берег и, проходя через высокий и густой камыш, наткнулся на шалаш, забрался в него и, утомленный, сразу же и крепко уснул.
Утром следующего дня к дому куренного атамана двое казаков подвели связанного человека. Это был купец с голым торсом и в турецких шароварах. Укрытие, на которое он в ночи наткнулся, было сооружено для наблюдения за противоположным берегом. И рано утром казачий наряд, подойдя к своему шалашу из тростника, наткнулся на спящего в ней старика.
— Заблудился, Саид? — весело спросил старика молодой казак с обнаженной саблей в руке.
Стоявший рядом казак, хоть и был старше, но и он не сдержался, фыркнув от смеха.
— Слово и дело государево! — промолвил в ответ пойманный купец. — Отведите меня к вашему атаману.
Казаки переглянулись. Тот, что был постарше, молча развязал кушак, которым подпоясывался, и завязал с его помощью незнакомцу глаза. А затем, оставив напарника в дозоре, повел старика-купца за собой среди высоких камышей по лишь ему одному знакомым тропам, чтобы вывести к хате-куреню, в которой жил куренной атаман.
Из куреней, что были рассыпаны как грибы, увидев гостей, уже вышли любопытные казаки. Один из них, очевидно, приближенный к атаману, вошел в дом и вскоре же вышел, но уже вслед за рослым казаком с поседевшими усами и с саблей на боку.
Сопровождавший татарина казак подошел к атаману и что-то сказал ему на ухо.
— Развяжите глаза... — приказал атаман.
И когда его приказание было исполнено, он какое-то время внимательно вглядывался в незнакомца.
— Говоришь, слово и дело государево? — спросил его атаман так, чтобы все слышали.
По толпе прошел удивленный говор. Ну да вы и сами знаете, что в Запорожье собрались не только казаки, но и сбежавшие из-за Перекопа русские пленники, разоренные опричниками крестьяне и мелкие дворяне, а также русские из захваченных литовцами земель, превращенные там в рабов. Все они нашли за днепровскими порогами родной дом и неприступную крепость.
— А ну, перекрестись... — вдруг раздался чей-то голос.
Купец обернулся на звук и увидел выступившего из толпы православного попа.
Атаман улыбнулся и говорит:
— Слышишь, что святой отец говорит? Осени себя животворящим крестом Христовым!
И все увидели, как купец медленно и с достоинством наложил на себя крестное знамение.
— Добро! — прогудел батюшкин глас.
— Говори теперь, что за дело у тебя к государю? — уже более серьезно спросил незнакомца атаман. — Да говори правду, как пред Богом...
Незнакомец оглянулся, но делать нечего, ему была нужна помощь, следовало говорить этим людям правду.
— Войско крымского хана к походу на Москву собирается. Султан своих янычар дал. Девлет-Гирей всю орду поднимает.
— О сроках известно? — вопрошал атаман.
— На праведника Евдокима Каппадокийского должен на Москве уже быть...
Тревожный говор прошел по толпе казаков.
— Помощь мне твоя, атаман, нужна... — просит далее незнакомец. — Коня бы мне, на своих ногах упредить царя не успею. Да и не только царя... Девлет-Гирей уже в прошлом году Москвы не пожалел, а сейчас на всю Европу зарится...
Атаман оглядел стоящих вокруг казаков.
— Ну, что скажете? — спросил он своих товарищей.
Курень в этот момент взорвался криками согласия.
— Знамо, упредить Москву надо... — отозвался на вопрос атамана молодой казак с чубом.
— И десяток казаков для сопровождения дать, — согласно промолвил тот, что стоял с ним рядом и был постарше.
— Они и лошадей обратно пригонят, еще ли что случится... — прозвучал басовитый и узнаваемый голос хохла.
— И ему в пути заступа будет... — как бы подытожил сказанное поп.
— Добро! — промолвил атаман, и курень на глазах ожил.
Незнакомец, окруженный пожилыми казаками, отвечал на их вопросы, несколько молодых казаков, которых атаман определил в сопровождение старика-татарина, уже набивали походные котомки всяким харчем, а другие, прихватив арканы, отправились ловить коней в табуне.
Через некоторое время, сходя с крыльца и подводя незнакомца к оседланному коню, атаман сказал, обращаясь к незнакомцу.
— Всего два дня, как с Хортицы гонец царский уехал. Чуть припозднился ты... Три дня с кошевым атаманом переговоры вел. Говорил, что царь Иоанн Васильевич нас, запорожских казаков, на свою царскую службу желает взять и жалованье будет платить. А посему, ежели война случится, вместе воевать будем... Твое дело, старик, теперь успеть упредить Москву.
А когда увидел, с какой легкостью «старик» вскочил в седло, то понял, что не простой сей незнакомец, ох не простой...
Выступивший вперед священник широким крестным знамением благословил казаков. И отряд из десяти казаков и старика-купца выдвинулся в дальнюю и опасную дорогу.

Несколькими днями позже загудела степь. Орда собирала своих вассалов. Чтобы проехать через лагерь, раскинувшийся в степи, нужен был почти целый день. Князья и мурзы, ханы ногайские, астраханские, казанские и азовские приводили свои армии и разбивали станы. Отдельным лагерем стояли турецкие янычары. Вечерами, везде, куда только доставали глаза, горели костры, что создавало впечатление, что само небо перевернулось.
В огромных котлах варилось мясо, и тут же лежали конские окорока и бараньи туши. Слуги только успевали наполнять чаши... Воины рвали мясо зубами и руками, стараясь поглотить его как можно больше, так как верили в особую чудодейственную силу сочного мяса с кровью, делавшего их, как им казалось, бесстрашными в боях.

После пожара в Москве, если честно, было не до кремлевских палат, да и гарь словно въелась в камень, а потому для царя сделали временные деревянные палаты. Их облицевали узорной резьбою и покрыли мягкими коврами. Вот там государь и услышал от купца известие о том, что Девлет-Гирей со своей армией снова выступает на Москву.
Правда, старик предстал перед государем уже без бороды и в богатом облачении. Да и не купец это был, как оказалось, а князь Миних.
Иоанн долго рассматривал своего лучшего лазутчика, стоявшего на коленях и склонившего голову.
— Ты, Миних, сколько лет уже в степи?
— Шестнадцать, мой государь! — ответил тот.
— Твой старший сын воюет со мной Ревель...
— Я рад, что он заслужил эту честь...
— Твое появление здесь может означать лишь одно: Девлет-Гирей вышел в новый поход... Сколько у них воинов в этот раз? — спросил государь.
— 120 тысяч, государь... — все также, не поднимая головы, отвечал князь.
— И что они хотят?
— Не столько они, сколько турецкий султан, подстрекаемый польским посольством.
— Понятно теперь, откуда ветер дует... — невольно вырвалось у Малюты Скуратова.
— Так что они хотят? — повторил свой вопрос царь.
— Вместо православного царя поставить, мнится мне, хотят наместника над всеми нами. Хотят, о чем я слышал сам, порушить храмы, кои сжечь, а иные по кирпичам разметать... А там, где были русские церкви, там свои молельни поставить...
— И в этом Сигизмундова мечта? — произнес царь и задумался.
Князь все еще оставался на коленях.
— Известны сроки? — спросил царь.
— Да, великий государь.
— Какой же это день? — продолжал вопрошать Иоанн.
— Первого августа, великий государь, чают быть на Москве, ответил тот. — И еще... Не от меня услышишь, так другие скажут...
— Говори!
— Похвалялся крымский хан перед турецким султаном, что он тебя, великого князя, государя, как пса шелудивого, за своим конем на веревке... в Крым приведет!
— Достаточно! — промолвил царь. — Поднимись с колен, князь...
Тот поднялся на ноги и распрямил плечи.
— Отдохни несколько дней и приезжай ко мне в слободу. Там и отблагодарю тебя за службу. И вот еще: подумай, не пора ли тебе поехать в Польшу... Есть одна любопытная затея... А пока ступай.
Князь Миних вновь склонился, затем сделал три шага для целования руки, но прежде, чем покинуть приемную, остановился за спиной боярина Ногина.
— День добрый, боярин! — тихо начал князь Миних, говоря чуть ли не в ухо Ростиславу. — Жена твоя... Анна...
Лишь он заговорил, как боярин Ногин замер, услышав весточку, которой уже и не ждал.
— ...и сын... в Бахчисарае, у мурзы Селима.
— Алеша здесь, на царской службе... — хотел было возразить Ростислав князю, прибывшему из Орды.
— В неволе сына родила боярыня твоя... Владимиром назвав. Теперь он сам военачальник... И среди прочих с войском движется к Москве.
Сказал и незаметно вышел из приемной залы.

Проснувшись ранним утром следующего дня, царь, сидя на кровати, долго думал, кому доверить защиту государства.
Таким человеком, и по знатности, и по опыту, был старый служака и герой Казани князь Михаил Иванович Воротынский.
Правда, он недавно был в опале, но уже лет пять как помилован и восстановлен в правах. Более того, ему вернули его вотчины...
— Эй, есть кто рядом? — громко крикнул царь.
Дверь чуть приотворилась. На пороге опочивальни стоял постельничий.
— Кликни мне Скуратова и Ногина...
Через минуту Малюта и Ростислав уже входили в царскую опочивальню. Они перекрестились на иконы и поцеловали государю руку.
— Сон мне сегодня привиделся... — начал Иоанн.
— Добрый ли сон, государь? — спросил царя Ростислав.
— Старец, покойный митрополит Кирилл во сне... просил не забывать про Русь.
— Так, государь, ты и так поболее всех о ней печешься... — мгновенно отозвался Скуратов.
— Сон не о том, он что-то о Девлет-Гирее мне твердил...
— Выходит, наш лазутчик прав... — неожиданно произнес Ногин. — Если и с того света о татарах нас уже предупреждают.
— Я в князе Минихе не сомневался... — продолжал высказывать свои мысли Иоанн. — Беда лишь в том, что войско наше некому возглавить.
— Князь Воротынский, думаю, сдюжит... — произнес Ногин фамилию, которая и так с утра вертелась на языке Иоанна. — Не всякий, просидевший под замком в монастыре, сумеет сохранить и христианскую любовь, и верность государю...
Царь промолчал, хорошо помня о заточении им князя в Белоозерском монастыре.
— Он нужен нам, мой государь... — снова тихо промолвил Ростислав.
— Никто так хорошо не знает повадки ордынцев и не умеет так бить их в степях, как князь Воротынский... — вкрадчиво добавил Скуратов.
— Где он сейчас? — спросил Иоанн Малюту.
— Уж месяца три, как в Москве... — ответил Скуратов.
— Почто об этом я не знал?
— Прости, мой государь, то я его позвал в столицу, — смягчая вспышку гнева, произнес боярин Ногин. — Готовим вместе мы указ о службе на степных окраинах государства Московского... Недавно он вернулся из поездки...
— А казаки? — встрепенулся государь. — Что они о предложении моем сказали?
— Заверили, что если Перекопский хан пойдет, то воевать их вместе будем, — сказал Ногин и склонил голову.
— Добро! Пусть будет так... Зови ко мне к полудню Воротынского...
— И вот что, государь... — сказал и неожиданно смолк Ногин.
— Раз начал, говори, — твердо произнес царь. — Тебя за твой язык я не тянул...
— Дозволь мне сына повидать перед походом, — негромко промолвил боярин.
— О сыне ли печешься только? — снова спросил любимого боярина царь. — Иль о жене? Неужто думал ты, что я о крестнице своей, об Аннушке, забыл?
— Мой государь...
— Что государь? — сказал Иоанн, поднимаясь с постели. — Известно стало нам, что их военачальник Дивей мурза... совсем недавно породнился с мурзой Селимом... Поезжай. А уж там будешь действовать по обстановке. Что смотришь? Отпускаю к сыну... Ты мне в Новгороде, думаю, что не понадобишься...
И Ростислав упал на колени, с благодарностью глядя на государя.
— Эй, кто там за дверью... начинайте облачение...

Глава седьмая.
РЕКОГНОСЦИРОВКА НА МЕСТНОСТИ

Уже на следующий день бояре узнали, что воеводой большого полка назначен князь Воротынский. И что уже завтра ехать ему в Серпухов, чтобы подчинить себе опричные полки, объединив их с земскими.
Доверив князю Воротынскому защиту государства от крымского хана Девлет-Гирея, царь Иоанн оставшиеся войска, стрельцов и государев полк отправил в Великий Новгород для подготовки города к возможной осаде. Среди бояр, правда, бытовало мнение, что государь не очень-то верил в возможную победу князя Воротынского над татарами. Но, что сделано, то сделано...
23 июля 1572 года стотысячное войско крымского хана Девлет-Гирея, состоящее из крымских, ногайских татар и турецких янычар с артиллерией, прошло по Дону к Угре и остановилось у Оки.
Мальчишка, ловивший рыбу, первым заметил появление татарских всадников и, бросив удочки, со всех ног понесся домой.
— Татары, татары идут...

Вечером этого же дня в одном поместье состоялась беседа. Несколько родовитых бояр, князей и дворян из числа тех, кого государь отринул с глаз, держал в опале... были собраны вместе и вели неторопливый разговор.
— Опричный князь-воевода Михайло Воротынский нас призывает под свои знамена... — начал беседу князь Мстислав Рогожин. — Какие будут мнения у вас?
— Делить не нужно было войско... — в сердцах промолвил воевода Тимофей Иволгин. — Царю не иначе как в Ревеле медом одно место намазали...
— Да не на Ревель, царь на Новогород свои войска ведет, — уточнил князь Головин.
— Хрен редьки не слаще. В прошлом году в слободе отсиделся, теперь снова бежит из Москвы... — продолжал обиженный воевода.
— Мне сообщили, что государь готовится к осаде града, — согласно молвил князь Мстислав. — На вольнодумство их хочет найти управу...
— Все ныне голос свой иметь хотят... Не знаешь, хорошо это иль плохо... Вот раньше было: царь сказал — и ладно, — произнес думный боярин Кузьма Коровин.
— Вы говорите так, как будто сами не в опале... — произнес самый молодой из них, боярин Илья Нехорошев. — Не наших ли родных и слуг кого порезали, кого сослали...
— Ты прав... но кто же станет с крымским ханом воевать... 120 тысяч татар собрал Девлет-Гирей, у Воротынского — лишь 20 тысяч будет, как мы ему поможем... — проговорил старейший из них, князь Головин, затем, окинув всех присутствующих взглядом, добавил:
— Или пропустим, пусть Москва горит опять?
— Уж если князь Воротынский сам простил царя, то нам подавно следовать его примеру, — вновь подал голос бывший царский воевода Тимофей Иволгин. — Иль мы не русские, не христиане? Неужто по лесам нам прятаться опять...
— Слова твои, мой старший брат, я слушаю лишь по одной причине, что на кону стоит судьба святой Руси... — проговорил сидевший до этого под иконой человек в монашеском облачении — архимандрит Павел. — Известно ль вам, что Орден иезуитов активно занимается вовлечением в католичество состоятельных молодых вдов? Их склоняют к принятию католической веры, обучают польскому языку и в результате уговаривают написать завещания, по которым все земли, принадлежавшие их предкам, становятся собственностью католической церкви... Но и это еще не все... они и слуг своих склоняют принимать католическую веру, а наиболее упорных заточают в подземелья своих замков.
— Не мытьем, так катаньем... князь Невский их бил, да не добил, — пробурчал думный боярин Коровин. — Мы их в дверь, а они, как тараканы, к нам в окна уже лезут...
— А посему, как понимаю я, нам Ревель все же важен... Пусть государь его воюет, а мы уж вместе с Воротынским турка подождем... — сказал, поднимаясь, хозяин поместья князь Мстислав Рогожин. — Ну а теперь к столу всех приглашаю...

Наместник Алексей Ногин с утра собрался ехать в ставку князя Воротынского, когда у ворот поместья показались вооруженные всадники в черных одеждах.
Сразу наступила тишина, замолкли разговоры. Крестьяне в ожидании беды прижимались к домам, к заборам.
— Опричники! — мгновенно пронеслось по поместью.
Черные всадники ехали по два в ряд. Копыта коней глухо ударяли по бревенчатой мостовой, позвякивала богатая сбруя.
Алексей не спускал глаз с царских слуг.
Когда они остановились у колодца, Алексей сам взял рушник и небольшой ковш для воды.
— Почто бежим? — спросил он, наполняя ковш водой и подавая всаднику.
— Татары... как псы цепные за спиной у нас... — ответил один из них.
— Так и держите оборону... — начал наместник.
— Сразись-ка с ними сам, там глаз не хватит, чтобы увидеть все то, что движется на Русь...
— И кто же встанет на защиту? — поинтересовался подошедший Никита.
— Пусть земские полки от печек задницы поднимут, да местных мужиков сбирайте всех до кучи... иначе через день-другой детишек ваших, как капусту, резать будут... а женок всех в полон возьмут.
И, напившись воды, они ускакали.
Проводив нежданных гостей, Алексей и Никита, оседлав коней, отправились в путь. Наместник планировал сегодня посетить лагерь князя Воротынского, чтобы узнать положение дел и то, какая помощь может понадобиться от него лично.

В это же самое время и боярин Ростислав Ногин с пятью верховыми личного сопровождения спешил в свое поместье, чтобы увидеть старшего сына. Дорога тянулась извилистой лентой. В какой-то момент Ростиславу показалось, что он видел в кустах огненные волчьи глаза, его лошадь фыркала и прижимала уши.
И надо же такому случиться, что передовой отряд отборных татарских воинов, очевидно, с целью разведки местности, двигался ему навстречу по этой же лесной дороге. Кони под татарами были породистые. У каждого воина за плечами лук, у седла колчан со стрелами, сбоку на поясе дорогая сабля.
Но вдруг сопровождающий татар проводник остановился и обратил внимание татарского темника на дерево, что стояло прямо на дороге, с ободранной корой и истекавшее соком.
— Шайтан... Нечистый дух... — говорил он, обращаясь к господину и показывая рукой на дерево. — Русские называют его медведь... Лучше уходить этот лес.
Молодой татарский темник лишь улыбнулся...
В этот момент раздался рев, которого он еще в своей жизни не слышал. Лошадь под ним встала на дыбы, и татарин просто вылетел от неожиданности из седла, а лошадь уже понесла его, запутавшегося в стременах, в противоположную сторону.
Этот рев, чуть впереди себя, услышал и Ростислав.
Татары уже ощетинились луками, ожидая нападения.
В этот момент, раздвигая кусты, на поляне показался огромный медведь на задних лапах. Его рыка было достаточно, чтобы лошади вышли из повиновения... Татары, как опытные наездники, сумели справиться с шарахающимися на дороге конями и помчались вслед за своим господином.
Когда через несколько минут боярин Ногин достиг этой поляны, увидел и дерево с ободранной корой, и богатый кинжал, что вывалился у темника, когда его сбросила лошадь.
— Спасибо, мишка! — громко крикнул боярин и спешился. После чего поднял и какое-то время рассматривал инкрустированный камнями кинжал.
В лесу темнело быстро. Ногин быстро вскочил в седло, и они продолжили свой путь.  А на лесной дороге, провожая их взглядом и словно заглядывая в дальнейшую судьбу каждого, стоял Басилевс.

В ставке русского воинства царскому наместнику Алексею Ногину были представлены предводители войска земского — князь Мстислав Рогожин, воевода Тимофей Иволгин и молодой боярин Илья Нехорошев. Они как раз беседовали с опричным князем Воротынским о плане расположения русских войск и армии противника, обсуждая возможный ход ведения боя с татарами.
— К нашим двадцати тысячам воинов примкнет посланный государем отряд из семи тысяч немецких наемников и тысяча украинских казаков... — говорил князь Воротынский. — Задача, поставленная передо мной, такова: Девлет-Гирей идет на Москву и, как я понимаю, не ищет сражения. Пытаться обогнать войска хана, идя по боковому пути, бесполезно... Встречать их у подступов к Москве уже пытались в прошлом году... Чем это закончилось, вы все знаете. А потому мы обязаны перекрыть старый Муравский шлях и, опередив хана, выйти к реке Жиздре, где и дать противнику решающий бой..
— По тому, как татары осторожно перемещаются, каждый раз тщательно выбирая позиции, вряд ли они заинтересованы в традиционном быстром налете и грабеже... — заметил старый воевода Шереметев.
— Тогда я видел бы задачу земских полков в том, чтобы изматывать противника на марше, — вступил в разговор князь Рогожин. — Будем устраивать засады, внезапно нападая, нанося урон и быстро отходя, увлекая их за собой в урочища и к засекам...
— Добро! — откликнулся Воротынский. — Какие будут еще предложения?
— А что если дополнительно к сказанному князем Рогожиным отдельным полком вцепиться противнику в хвост, — неожиданно предложил Алексей Ногин. — Тактика рискованная, но можно попытаться заставить хана развернуть свои войска...
— Вожжой под хвост? — уточнил князь Воротынский смысл слов молодого наместника. — Почему бы и нет?

Затем Алексей вместе с князем Воротынским спустились к реке, где Алексей с Никитой увидели, как ускоренным темпом идет работа по установке по берегам рек частоколов. Укрепления эти сооружались людьми опальных князей Гагарина и Головина, боярина Коровина с их поместий. Причем бояре и князья работали наравне с простолюдинами.
Воины забивали в землю колья частокола, рубили ветви и заплетали плетень, копали ров. Из лесу на подмогу вышли местные жители. Мужики подносили камень, а бабы таскали в подолах песок. Для каждой стены сооружались два плетня на аршин друг от друга.
Согласно плану князя Воротынского в этом месте на реке Оке, в 70 верстах от Москвы и по всему берегу, крестьяне забивали в землю колья и, пропуская через них ветви, сооружали нечто подобное плетеным заборам, с той лишь разницей, что заборы делались в два ряда, а пустоту между ними засыпали землей, выкопанной перед наружным забором. Стрелки таким образом могли бы укрываться за плетеными стенами или шанцами и стрелять из-за них по татарам, когда те стали бы переплывать реку. На этом месте реки и за этими укреплениями русские рассчитывали встретить и оказать сопротивление крымскому царю.
В ту ночь почти никто не сомкнул глаз... Ждали наступления татар. Прождали до утра... пока на взмыленном коне не прискакал гонец и не сообщил князю Воротынскому, что главный военачальник крымского царя Дивей-мурза рано утром с частью войск переправился ниже по реке и теперь с тыла подходит к Серпухову.
Таким образом, затраченный труд на строительство оборонительных сооружений оказался напрасным, равно как и крепости, расположенные по течению реки Оки и составляющие внутреннюю линию укреплений Московского государства.
Передовой отряд врага выходил на прямой оперативный простор... Если смотреть со стороны, то разношерстная армия Девлет-Гирея напоминала собой саранчу, которая, если поднималась в небо, затмевала собой солнце, а опустившись на землю, пожирала все живое...
Теперь этого врага можно было остановить лишь ценой собственной жизни. И пошла потеха... Первая сшибка татар со сторожевым полком князя Шуйского продолжалась весь день с попеременным успехом.
Боярин Ногин с сопровождающими его стрельцами в это время въезжал в свое поместье. На пороге терема его встречал управляющий.
— Живой... — радуясь встрече, сказал боярин своему управляющему, сходя с коня.
— Не дождутся! — ответил управляющий, и они обнялись.
— Где все? — спросил Ростислав.
— В монастыре... Мария с ними. Я сам вчера там был. Они продержатся...
— Алешка с ними? — задал свой второй вопрос боярин Ногин.
— Он в ставке князя Воротынского...
— Добро! Пойдем, покажешь мне мои покои.
И вместе с управляющим пошел к терему.

Утром в палатку князя Воротынского с чертежами в руках вошел Никита.
— Алеша, — обратился он к наместнику Алексею Ногину, — дозволь слово молвить.
— Дерзай, брат! — ответил ему Алексей.
— Я придумал, что нам сможет помочь остановить татар...
— И что же? — спросил его уже сам князь.
— Крепость... Крепость на колесах. Вот, смотрите, — и он разложил на столе свои чертежи. — Мне ваши плетеные стены помогли в решении этой задачи. Мы возьмем за основу телегу с усиленными осями, а с обеих сторон обшиваем ее еловым частоколом. Лучники, как и стрельцы, стоят на телегах и имеют преимущественный обзор противника. Так как у нас в наличии достаточное количество телег, мы можем выстраивать их как в одну линию, так и при необходимости брать неприятеля в кольцо... Более того, находясь за телегами, наши войска имеют возможность тайного перемещения и даже защиту от неприятеля...
— Татары сожгут ваши телеги, даже не приближаясь к ним, — сказал боярин Рыбин, опытный воин в окружении князя Воротынского, с которым они воевали Казань.
— А вот и нет! Частокол будет из свежесрубленного леса. Это прибавит тяжести, но усилит и устойчивость телег...
Князь Воротынский и молодой боярин Алексей переглянулись.
— И где поставим твою крепость? — уже серьезно спросил князь у Никиты.
— Есть одно место... Но поставить крепость мало, — ответил князю Никита. — Нам еще пушки будут нужны...
— Пушки? Будут тебе пушки, — сказал Воротынский, — рассказывай, что задумал?

Утром следующего дня войско хана Девлет-Гирея вышло к реке Ока и стало лагерем.
В шатре князя Воротынского стояло два десятка казаков.
— Это хорошо, что вы все добровольцы, — вглядываясь в них, говорил князь-воевода. — Дело, которое я вам поручаю, чрезвычайно опасное. Не сегодня завтра татары пойдут Оку вброд... Таких мест здесь три. Ваша задача — не дать им перевезти на наш берег пушки. Их у них хоть и не так много, но беды могут наделать.

Ночью татары начали переправу через Оку...
Старались не шуметь. Копыта лошадей были обвернуты мягкой рогожей. Вскоре первая вражеская сотня переправилась через реку. За первой сотней пошли вторая, третья...
Но когда дело дошло до лодок, то те вдруг на середине реки дали течь и часть из них вместе с пушками стала уходить под воду, а в другой в воде оказался запас пороха. Татары были пловцами не ахти какими и более старались думать о собственной жизни, а не о пушках с порохом.
Правда, какой-то татарин заметил, что рядом с ним в одной лодке чужак, и переодетый казак, обняв его, словно друга, нечаянно, увлек под воду, а там, перерезав горло, ушел...

Известие о переходе татарами Оки сразу же было доставлено в штаб князя Воротынского.
— Хан Девлет-Гирей, как мы понимаем, — начал князь, — перейдя ночью вброд, с основной частью войск по серпуховской дороге пойдет на Москву, обходя Тарусу и Серпухов с востока, отбросив после кровопролитного боя наши полки под командованием князей Одоевского, Шуйского и Шереметева. Пусть идет... Мы встретим его в сорока пяти верстах от Москвы, у деревни Молоди...
— Молоди? — переспросил старый воевода Рыбин. — Помню, это небольшое село, со всех сторон окруженное дремучим лесом. Там лишь на западе пологие холмы, отторгнутые местными мужиками у леса и распаханные. И если татарам сей путь не перегородить, то их уже и не остановим...
— Это хорошо, воевода, что ты помнишь про эти места, — сказал князь Воротынский. — Возьмешь свой полк и два запасных. Поступаешь на эти сутки в полное распоряжение сего юноши по имени Никита...
Никита делает шаг вперед, и белоголовый воевода склоняет перед ним голову.
И вот уже несколько сотен воинов, отложив в сторону пищали и иное оружие, валили лес, рубили ветви и обтачивали стволы, крестьяне делали телеги и обвязывали их с двух сторон тонкомером, другие копали ров и вбивали в него острые дубовые колья, делая и сам подход к крепости труднодоступным.
Крепость росла буквально на глазах. В таких случаях всегда говорили, что глаза боятся, а руки ратников, помнящих ремесло, свое дело делают. Внутри уже ставили шалаши, копали укрытия, женщины варили обед.
В это время, распугивая кур и путников, по московской дороге, обгоняя отдельные части стрельцов и казачьи сотни, неслись на рысях глашатаи с набатами у седел. Они били плетками в медные барабаны и кричали.
— Дорогу пушкарям, дорогу обозу царского воеводы!
И вот уже вслед за ними несется по дороге царский военный обоз: в нем несколько десятков телег, груженных шестипудовыми бочонками с порохом, пушками, ядрами и картечью. За ними, практически невидимые в тучах пыли, летели телеги с пушкарями и запальщиками. Замыкали военный обоз возы с хлебом, пшеном, мясом и другой снедью. И долго, долго стояла непроглядной пеленой над московской дорогой пыль, поднятая обозом.
Вечером князь Воротынский в булатных доспехах, на сером высоком жеребце, в сопровождении воевод и Никиты объезжал крепость. Несколько факельщиков освещали ему дорогу.
— Успели! — произнес довольный увиденной крепостью князь. — Я, видит Бог, боялся... что татары не дадут вам закончить. Могли бы захватить и пушки, и порох, и людей порубить.
— Ратники и сами это понимали, спасибо местные помогли, даже торопить никого не приходилось, — ответил Никита.
— Крымский царь думает, что я, как в прошлом году, попаду в ловушку. Два раза на одни грабли я не наступаю... Завтра в полдень полк Хворостинина ввяжется в бой с арьергардом татар — с их отборной конницей, которой командуют сыновья великого хана, увлечет их за собой... Ну а затем, Никита, твоя очередь наступит. Не оплошай...

Утром следующего дня хан Девлет-Гирей со своим войском по серпуховской дороге шел на Москву. Он знал, что воевода князь Воротынский идет вслед, знал и то, что говорили ему лазутчики, что дорога на Москву свободна, и это его настораживало.
На взмыленном коне подскочил мурза.
— Святейший царь... передовой полк Хворостинина выдвинулся нам вслед...
Девлет-Гирей молча выслушивал сообщения.
Тут же рядом появился еще один военачальник.
— Дорога на Москву свободна, великий хан...
— Дивей-мурза, почему царь Иван не останавливает нас? — обратился хан к своему главному военачальнику.
— У него нет сил, — высказал свое предположение мурза. — Чума и голод, благодаря Аллаху, стали нашими союзниками.
Великий хан остановил своего коня.
И тут же встало все войско. Темники и десятники, напрягая зрение, ожидали следующего приказа.
— Здесь что-то не так, — промолвил хан. — Вернемся на Пахру. Снова перейдем реку и встанем лагерем на прежнем месте...
— Как скажете, мой господин... А полк Хворостинина, который идет нам вслед?
— Передай моим сыновьям, пусть немного потешат себя, а то уже засиделись в седлах...

Когда солнце стояло в зените, на холме показалась русская конница.
Кто-то из сопровождения указал сыновьям великого хана на русских.
Неожиданно увидев впереди татар, передовой полк Хворостинина стал спешно разворачиваться, оставив лишь заградительный отряд.
— Догнать! — раздалась зычная команда одного из сыновей Девлет-Гирея, и арьергард татарского войска бросился в бой.
Началась рубка, в которой преимущество было явно на стороне противника, и заградительный отряд быстро был уничтожен.
Когда татарская конница, продолжая погоню, поднялась на следующий холм, то сыновья крымского хана увидели что конница русских устремилась в небольшой проход стоявшей на холме деревянной крепости.
И татары, пришпорив своих коней, с криками «Алла-а-ла, алла-а»! бросились вслед за ними...
Впустив своих, по сигналу Никиты, ворота крепости на колесах сомкнулись, и татарская конница неожиданно для себя попала под прицельную стрельбу русских лучников, расположившихся на стенах крепости. От множества летящих стрел зарябило в глазах.
Тогда, спасая конницу, татары выпустили вперед своих лучников. Но стоило тем встать в плотные шеренги и выйти на позицию для стрельбы, как с крепости по лучникам стали палить уже пищали стрельцов.
Татары, понеся большие потери, вынуждены были отступить.

Первая военная операция удалась, и она всех воодушевила. Воины стали приводить себя в порядок, раненым оказывалась помощь, кто-то готовил еду, другие проверяли оружие и точили мечи.
На одной из телег сидел Никита, два верховых боярина и несколько стрельцов.
— Молодец, Никита! — сказал боярин Охлопков. — Это надо же такое удумать, чтобы крепость по полю гуляла!
— Я видел, как у ихнего мурзы глаза на лоб полезли... — весело отозвался на разговор стрелец Федор Пущин.
— Пусть гуляет, — нехотя отозвался Никита. — Лишь бы татар к Москве не пустить.
Сказал и задумался.
— Никита! — вдруг раздался зычный голос.
Он обернулся и увидел Савву. Монах был в рясе, опаленной огнем, и с саблей на боку.
— Савва, а как же монастырь?
— Стоит, что ему станет... Татары сначала к нам сунулись было, да с ходу взять не удалось... И ушли.
— Савва, а как там... наши?
— Мария?
Никита смутился.
— Молодец девица. Из лука бьет лучше любого стрелка... Не был бы я монахом... Ну, а теперь говори, что делать нужно. Меня к тебе в помощники отрядили...
— Да вот хочу пушки на телеги поставить... — уже серьезно отвечал Никита.
— Я так понимаю, для маневра... А что, мысль интересная!
И они вместе пошли в сторону обозных телег.

Вечером и у князя Воротынского шел свой совет.
— А если татары решат оставить полк Хворостинина, находящийся в крепости, и, обойдя крепость, пойти на Москву? — спросил воеводу Алексей.
— Вряд ли татары захотят иметь у себя в тылу нашу конницу, да и идти вперед, как мы видим, не решаются, — заметил знакомый нам опытный воевода боярин Рыбин. — Иначе чем объяснить, что они снова вернулись на Пахру и разбили лагерь?
— Они уже, поди, привыкли, что русские воеводы всегда встречают их в поле или на берегу реки... — заметил князь Хворостинин, — а тут никто не встречает... хоть до самой Москвы топай.
— Тогда именно крепость вскоре примет на себя основной удар этой армады... — уточнил князь Андрей из окружения Воротынского.
— Пусть попробуют, — сказал князь Воротынский. — Пусть только выстроят свои полки... Тогда заговорят наши пушки.
— Пушки? — спросил Алексей.
— Да, твой Никита задумку предложил...

А в ставке Девлет-Гирея ощущалось явное смятение... У крымского хана было такое ощущение, что с ним играют в игру, называемую «прятки», что русские словно оттягивают время, которое им для чего-то очень необходимо.
Но для чего? Неужели царь Иван, оставив Ревель, сам идет к стенам Москвы? Но почему ему об этом до сих пор не сообщили?
И вдруг известие, что его хочет видеть посольство русского царя Ивана с письмом от государя.
Посол Афанасий Нагой, успевший нагнать царя, уже вышедшего с войском из Москвы, теперь дожидался ханского зова в одной из соседних палаток. Несмотря на жару, он явился к крымскому хану Девлет-Гирею одетым по всем московским правилам, в кафтан, и со слугами, нагруженными подарками.
Только что, проезжая по лагерю, посол увидел огромное число воинов, готовых к бою. Мимо него непрерывно двигались и конные, и пешие. Тяжело катились колымаги с кожаным верхом на широких колесах, окруженные вооруженными всадниками, тряслись по ухабам легкие повозки и телеги тех, кто победнее. И от этого хаотичного движения клубившейся вслед им пыли создавалось ощущение, что сама земля ходит ходуном и вот-вот взорвется беспощадным извержением, чтобы враз поглотить все живое.
Посол был ошеломлен уже лишь тем, что сам не заметил, просмотрел то, как незримо в тайне от его слухачей шла подготовка к этому походу, понимая, что за это именно с него в первую очередь спросит государь.
Девлет-Гирей возлежал на подушках, слушая речь русского посла.
— Светлейший хан, наш государь и царь всея Руси Иоанн Васильевич IV... — начал он выдавливать из себя слова, держа в трясущихся руках государеву грамоту, — к вам с предложением о мире... готов он уступить то, что по праву было вашим... Казань и Астрахань... к ногам твоим, великий хан, смиренно отдаем...
— Достаточно пустых слов... Я вижу, посол, тебе нечего нам больше сказать, — прервал его Девлет-Гирей. — Мы подумаем о предложении царя Ивана и завтра вам дадим ответ. Пока же отдыхай. Тебя проводят.
И когда русское посольство покинуло шатер, обратился к своим военачальникам и князьям.
— Ну что, ответим мы царю Ивану? Довольно будет с вас... Казани?
Присутствующие в шатре военачальники и князья лишь в полный голос засмеялись.
— Мой господин! — начал первым Дивей-мурза. — Я завтра возьму этот русский обоз... Сегодня лично проведу рекогносцировку и думаю, что мы найдем ту щель, которая превратится для нас в широкий проход... Русские пусть и не все, но тоже любят жизнь и деньги... А как они от страха завтра побегут, мы всех и перебьем... Путь на Москву тебе, великий хан, будет открыт...
— Тогда жду завтра я тебя с победой... А теперь ступайте, мне нужно отдохнуть.
Все приближенные и вельможи, склонив головы, быстро покинули шатер.

Ночью, при свете полной луны Дивей-мурза с небольшим сопровождением выехал на рекогносцировку, чтобы выявить наиболее слабые места русской обороны.
Невдалеке от крепости его встречал знакомый нам темник. Двое татар стояли рядом и держали связанного и стоящего на коленях русского — это был молодой боярин Илья Нехорошев, чей род, если вы помните, подвергся суровой царской опале. Боярин был ранен в руку.
— Поднимите его, — приказал Дивей-мурза охранникам.
— Я сам! — и молодой боярин встал на ноги.
— Герой! — сказал Дивей-мурза, рассматривая красивый лик молодого боярина. — А знаешь ли, герой, что царь ваш мир нам предлагает и вас в полон нам отдает?
— В ином исходе я не сомневался... — ответил боярин.
— Что так? — вопрошал Дивей-мурза.
— Наш род дворянский его любовью сыт по горло.
— Так ты, выходит, заговорщик... А хочешь жить?
— Кто жить не хочет... — промолвил тихо боярин.
Дивей-мурза достал кошель с деньгами и бросил его к ногам боярина Ильи Нехорошева.
— Развяжите его... Своего, к тому же раненого, они сами впустят в крепость, — сказал он своему десятнику, а затем уже боярину. — Тебе сейчас скажут, что нужно будет сделать...
И довольный Дивей-мурза поскакал дальше, осматривая со стороны русскую крепость, успев краем глаза заметить, что боярин поднял с земли его золото.
Но так случилось, что, огибая крепость в поисках прохода, с противоположной стороны и в этот же час ехал боярин Ногин.
Дивей-мурза не ожидал появления перед собой русских конников и сразу пожалел, что отпустил темника со всадниками. Его свита сражаться не умела и не могла... Они могли лишь поддакивать и ублажать... И Дивей-мурзе ничего не оставалось делать, как повернуть коня и пытаться скрыться, но волею провидения конь татарского военачальника вдобавок ко всему еще и споткнулся и Дивей-мурза вывалился из седла... А когда оглянулся, то понял, что оставлен всеми.
Подскочивший первым к татарину в богатых доспехах стрелец из Суздаля быстро спеленал Дивей-мурзу.
С этой добычей Ногин, увиденный стрельцами, и въехал в крепость — Гуляй-город.

Давно уже никто из окружения крымского хана не видел Девлет-Гирея в состоянии такой злости.
— Как могло случиться, что Дивей-мурза оказался в плену? — вопрошал разгневанный Девлет-Гирей своих военачальников.
— Он выехал со свитой на... — начал один из князей.
— Я знаю, куда и для чего он выехал. Я спрашиваю, почему, имея под своим началом сто двадцать тысяч воинов, главный военачальник оказывается кем-то плененным?
Все, стоявшие в шатре крымского хана молчали, никому не хотелось держать ответ за этот нелепый случай.
— Всем, кто находился в свите Дивей-мурзы, отрубить головы, — решительно произнес хан. — Крепость взять в кольцо... нам торопиться некуда... мы выморим их голодом...
— А может быть, обменяем Дивей-мурзу на русского посла? — подал голос один из вельмож.
— Царь Иван сам провинившимся князьям и боярам головы рубит... Русский посол Нагой много спал и вкусно кушал, а посему и проспал подготовку нашего похода на Москву... За его голову царь Иван теперь и гроша ломаного не даст...

Как только туман рассеялся, стало видно, как крепость действительно взята в плотное кольцо. Прямо как в сказке... ни птице не пролететь, ни мышке не проскользнуть.
Князь Хворостинин, его военачальники и приближенные, а также боярин Ногин и Никита стояли у крепостных стен Гуляй-города и смотрели на то, как татары, остановившись буквально в ста метрах от русской крепости, начали беспечно ставить свои палатки, разводить костры и готовить пищу.
Здесь были любимчики хана — его гвардия, а также отряд мушкетеров и конница, чести служить в которой добивались дети племенной аристократии. Все они, скрепляя между собой телеги, образовывали теперь свой стан.
Единственные, кто не участвовал в этом демонстративном показе, были турецкие янычары. Их отряд выехал на разведку, хотя это было лишь обозначение мотивации последующих грабежей. Девлет-Гирей молча сносил их автономное существование, так как с ними был турецкий наблюдатель.
Однако же вернемся в крепость.
— Ничего не боятся... — негромко сказал воевода Шереметев, рассматривая татарские позиции.
— Воистину, когда Господь хочет кого-то наказать, то лишает его разума! — произнес князь Хворостинин и перекрестился. — Теперь можно и начинать. Где Никита?
— Здесь я, князь, — ответил тот.
— У тебя все готово? — еще раз уточнил военачальник.
Никита согласно кивнул головой.
— Тогда выжди немного и начинай свою потеху.
А далее... Крепость словно ожила: ее стены стали смещаться и через каждые десять метров в образовавшиеся проемы, как в окна, вкатывались повозки с установленными на них и заряженными пушками. Фитили бомбардиров уже тлели.
Татары даже не успели ничего понять, так как после команды «огонь!» весь крепостной периметр, выплюнув по ядру, вновь скрыл оружейные стволы, чтобы под защитой крепостных стен спокойно перезарядить пушки и, появившись уже в соседнем проеме, продолжать убийственный огонь по следующей позиции...
При такой скученности вражеского войска каждый веерный выстрел картечью и практически в упор пятидесяти пушек валил татар сотнями, подсекал ноги, ранил и калечил породистых коней, выстроенных, как на парад, рубил штандарты и валил шатры.
В татарском лагере вспыхнул пожар, началась паника. Скрепленные между собой телеги и повозки не давали татарским воинам возможности организовать ни наступления, ни отхода, ни даже сориентироваться.
И тогда из крепости Гуляй-город с четырех ее сторон с саблями наголо вылетела конница князя Хворостинина, чтобы крушить и гнать очумевших от взрывов татарских воинов.
От плотной массы те войска, что были подтянуты и стояли во втором и третьем эшелонах, не ведая, что происходило впереди, но лишь увидев, что передовые линии татарской армады дрогнули и бегут, сами развернулись и, ломая строй, подминали под себя уже последующие линии и засадные полки и не заметили, как вскоре снова оказались у берегов Оки...
Вместе с конницей и вслед за ней из крепости выехали две телеги, которые поехали в прямо противоположные стороны.
На одной были монах Савва и Никита, которые, воспользовавшись тем, что татары отступили, спокойно набирали в свою телегу уцелевшие после выстрелов пушек продукты, так необходимые для гарнизона, остававшегося в крепости.
А вторую сопровождал боярин Ростислав Ногин с несколькими всадниками.

В шатре крымского хана вновь стоял русский посол Нагой и выслушивал речь Девлет-Гирея, который уже не лежал, а возвышался над склонившимся русским послом.
— Где мир, который предлагает мне царь Иван, если по нам бьют ваши пушки?
— Про пушки мне, светлейший хан, неведомо...
— Неведомо? — переспросил посла хан и, обратившись к слугам, сказал: — Ну так отведите и поставьте посла на поле... Пусть сам увидит эти пушки.

В полдень боярин Ногин уже въезжал в ставку князя Воротынского.
Князь принял царского посланника в своем шатре.
— Рад тебя видеть, Ростислав! — начал князь. — Как добрался?
— Бог миловал, но земля вокруг горит. Плач такой, что до небес достает. Сожженные деревни, море крови, чад малых и тех, не жалеючи, в горящие избы бросали...
— Я слышал об этом. Турецкие янычары лютуют... Дай время, боярин. Оправимся немного и сами ударим. Так ударим, что впредь не захотят более нашей земли. Так с чем пожаловал?
— Ты не поверишь, князь... Выйдем, на воздух, сам увидишь.
Посмотреть на главного татарского военачальника, сидевшего связанным на телеге, собрались все воеводы.
— Что вылупились? — выкрикивал Дивей-мурза. — С кем вы осмелились тягаться? С вашим будущим господином, с крымским царем?
— Нам хватит и своего царя... — откликнулся князь Дмитрий Хворостинин.
— Ваш царь бежал в Новгород, бросил войско, бросил страну... — отвечал татарский военачальник, — нам пишет, что отдает Казань, Астрахань... Сам отдает...
— Брешешь! — уже не выдержав, воскликнул князь Хворостинин.
— Что брешешь, когда ваши города и уезды уже все расписаны и разделены между мурзами, даже в Москве улицы все расписаны. Каждый знает, я знаю, какую под собой будет держать...
— Достаточно, послушали и будет! — произнес князь Воротынский. — Отведите его в мой шатер, и чтобы глаз с него не спускали.
Двое стрельцов стаскивают Дивей-мурзу с телеги и уводят в сторону шатра князя Воротынского.
— А теперь слушайте меня... — обращается князь к воеводам. — Не позднее, чем завтра поутру, Девлет-Гирей возобновит штурм Гуляй-города и попытается отбить у нас своего главного военачальника... Сегодня большой полк под моим командованием войдет в крепость... Войдем так, чтобы татары это слышали, с барабанным боем... Пусть считают, что коробочка сама захлопнулась...
В одном из соседних шатров беседовали отец и сын Ногины.
— Вот ведь, Алеша, как все сложилось. Матушка твоя, слава Богу, жива... Я в сей же час повезу мурзу в Новгород, к государю. Если доеду благополучно, то попрошу царя Иоанна дозволить мне обменять военачальника на свою жену... Она у мурзы Селима, а они с Дивей-мурзой недавно породнились...
— Я с тобой, отец! — решительно произнес Алексей.
— Нет, Алеша! Ты теперь царский наместник, тебе должно здесь находиться. Еще неизвестно, чем все закончится. И вот еще, самое главное... Мне стало известно, что в числе татарских военачальников есть... мой второй сын. Он родился в неволе... И он твой родной брат! При рождении был матушкой наречен как Владимир. Вот его предстоит найти уже тебе...
— А как я смогу понять, что это мой брат?
— Не знаю, право. Возраста он твоего, лишь на год младше... И потом, есть у меня одна надежда. У матушки твоей был медальон...
В это время в шатер входит князь Воротынский.
— Пора, Ростислав! Забирай мурзу и в путь. Я дал тебе сопровожденье. Встретившись с государем, поведайте ему о наших планах. Заверь, что Москвы не отдадим.
Боярин согласно кивнул головой и подошел к Алексею.
— До встречи, сын! — сказал Ногин.
— Возвращайтесь вдвоем. Мы будем вас ждать... — ответил Алексей, и они обнялись.
— Молись, чтобы Господь помог нам в этом деле... — промолвил Ростислав.
— Я с вами, князь, если позволите, — обратился Алексей к Воротынскому. — Мне должно быть в Гуляй-городе.
— Я знаю, мне отец твой все поведал... Мы выступаем через час. Будь готов.
И Ростислав Ногин с князем Воротынским вышли из шатра.

Светало... В это время Никита выполз из своего шалаша, чтобы справить малую нужду... И, горделиво оглянувшись на творение своего ума, увидел в стене своей крепости... брешь. И то, что кто-то стоял в самом проеме, размахивая белым платком, не иначе как показывая проход для татарских лазутчиков.
— Вот бес! — сказал Никита и бросился к шалашу. — Савва, подьем! — и бросился к проему. Савва выполз из шалаша и, увидев направление движения друга, бросился за ним.
Никита понимал, что скрываемые высокой травой татарские лазутчики были уже совсем близко, и начал сводить телеги, закрывая брешь.
Подбежавший Савва развернул на себя оторопевшего от неожиданности человека, что белым платком все еще подавал татарам сигнал, и узнал боярина Нехорошева.
— Ты что же делаешь, паскудник! — сказал монах и сильным ударом в грудь свалил боярина с ног.
И отбил себе от удара руку. После чего подошел и рванул боярский кафтан. Пуговицы разлетелись, и посыпались монеты, спрятанные им на груди.
— Иуда! — только и сказал монах, а потом, приподняв изменщика, и вовсе перевернул, вытряс из него золотые монеты, после чего отбросил тело, словно за ненадобностью, на татарскую сторону и стал помогать Никите закрывать проем.
Татарские лазутчики, уже не таясь, в полный рост бежали к проему...
Никита из последних сил пытался сдвинуть телегу, чтобы закрыть опасный проход, но колесо задело за пенек и не давало ему возможности завершить сцепку.
— Савва... помоги... — крикнул он монаху.
Савва быстро подбежал к телеге с внутренней стороны крепости, чуть напрягшись, ее приподнял, и та, миновав пенек, закрыла-таки собой проход, а уже затем Никита, оставшийся на стороне неприятеля, быстро полез вверх, чтобы успеть спрятаться за стенами своей крепости.
Именно в этот момент его спину пронзила татарская стрела.
Савва едва успел подхватить боевого соратника на руки.
Подбежавшие стрелки выстрелами из пищалей заставили татарских лазутчиков отступить.
Выйтя из своих шатров князя Воротынского и Алексея увидели, как Савва несет друга в свой шалаш.
Воеводы, также вышедшие из своих палаток, поспешили к стрельцам, чтобы прояснить обстановку, а Алексей побежал к друзьям.
— Никита, только не смей умирать, — обращаясь к другу, просил Алексей, стоя перед ним на коленях и держа Никиту за руку. — Помнишь, я сказал тебе, что не вечно быть тебе моим холопом... Я тебе тогда обещал дать свободу... Ты слышишь меня, ты свободен, Никита, ты свободный человек.
— Свободный... — промолвил Никита. — За это и умереть сладко... Еще хотел тебя просить... Мария!
— Я знаю...
— Ты береги ее... — промолвил и умиротворенно закрыл глаза.
Великан Савва с трудом сдерживал слезы.

Глава восьмая
БИТВА ПРИ МОЛОДЯХ

Уже в шатре Алексей и князь Воротынский продолжили начатый разговор.
— Ты считаешь, что лазутчики шли за Дивей-мурзой? — спросил князь
— Несомненно! — ответил Алексей. — Нужно поставить палатку у них на виду и выставить усиленную охрану. Пусть считают, что их главнокомандующий все еще в крепости.
— Думаешь, что нужно ждать новых гостей? — озабоченно спросил князь.
— Обязательно, — уверенно отвечал Алеша. — Хан Девлет-Гирей, насколько я знаю, шага без своего военачальника не делал.
— Ты знаешь, кто за ним придет?
— Думаю, что догадываюсь...
В это время в шатер князя Воротынского вошел воевода Шереметев.
— Дозволь обратиться, князь, — сказал он.
— Говори! — ответил Воротынский.
— Татары в сотне метров от крепости врыли столб и привязали к нему кого-то из наших.
Уже с высоты крепостной стены князь Воротынский узнал русского посла в Бахчисарае.
— Это Афанасий Нагой, наш посол... — промолвил Воротынский.
— Может быть, они хотят обменять его на Дивей-мурзу? — спросил воевода.
— Хотели бы обменять, прислали бы посольство... — сказал Алексей.
— И то верно. Что будем делать? — снова спросил воевода Воротынского.
— Пусть крест несет свой до конца. Не смог предупредить царя о том, что за его спиной поляки с турками страну нашу делили... Хотя... мы можем сами предложить обмен Нагого на мурзу.
— Не понял, князь, я твоей задумки, — склоняя голову, произнес воевода Шереметев.
— Докажем этим, что мурза у нас... — ответил ему Алексей. — И выиграем время, которое нам так необходимо.
— А кто пойдет к татарам с предложеньем? — спросил воевода.
— Стрелу пустите в этот самый столб с запиской, — сказал Алексей. — Они поймут.

В это время в шатре Девлет-Гирея находился его лучший воин Уру — тот самый, что был при их первой встрече в золотом облачении. Теперь на нем был надет стрелецкий кафтан.
Для доверительной беседы с ним великий хан даже поднялся с подушек. В руках у хана были записка и стрела.
— Они со мною в кошки-мышки, не иначе, сыграть решили. Хотят, чтобы поверил, что на посла они Дивей-мурзу сменяют... А ты в кафтане на русича зело похож... Лишь волосы слегка убрать, а так похож... — говорил Девлет-Гирей, осматривая своего воина со всех сторон. — Мне нужна твоя помощь, Уру... Я, как ты понимаешь, не могу без своего главнокомандующего идти дальше...
Уру склонил голову.
— Ты должен будешь пройти в лагерь и привести ко мне Дивей-мурзу живым и невредимым... Летать по воздуху не придется, да и он тяжел... — хан улыбнулся, — мы начали копать подкоп. Русские самодовольны и глупы, они сами обозначили нам его шатер, выставив вокруг него охрану.
— Хорошо, мой господин! Но только я бы не считал, что они сделали этого по очевидной глупости. По тому, как они каждый раз заманивают ваши отряды в ловушку, могу предположить, что у нас достойный противник.
— Но ни один из них не сможет сравниться с моим лучшим воином и будущим наместником Москвы...
— Мне приятно слышать эти слова, мой повелитель, — сказал Уру, склонив голову. — Когда будет готов подкоп?
— К полуночи завтрашнего дня, — ответил хан.
— Позвольте мне идти, — сказал Уру.
— Ступай, и да поможет нам Аллах! — ответил хан и протянул для поцелуя свою руку.

Ранним утром за стенами крепости еле различимая в тумане стояла телега с телом Никиты, укрытым рогожей.
Монах Савва прощался с Алешей.
— Отвезу Никиту в монастырь, там братия его и похоронит, — сказал Савва. — И сразу же назад.
— Мне будет не хватать тебя, — сказал ему Алексей, обнимая богатыря.
— Еще повоюем вместе. И вот что еще хотел тебя спросить. Слышал я, что ты в шатре засадном решил сидеть...
— То правда! — ответил ему Алексей.
— Никита перед... в общем, накануне смерти сказал: к шатру подкопом смогут лишь добраться... А ты их встретишь, порох запалив.
— Спасибо за совет, я с князем буду нынче говорить и расскажу ему про этот план. Ну а теперь ступай, пока туман тебя от всех скрывает.

Ночь. В крепости тишина. Лишь по периметру одного из шатров стоят стрельцы с горящими факелами в руках.
В шатре словно из воздуха появилась фигура Уру. Спиной к нему сидел человек в татарском халате, но явно, что с чужого плеча. Уру осмотрев шатер и поняв, что воин один, спросил:
— Ты кто?
— Не тот, за кем ты шел, — ответил незнакомец, поднимаясь и поворачиваясь к нему лицом.
— А где мурза? — спросил гость.
— Отгадай... — ответил Алексей.
— Поспешили к царю Ивану отвезти... Похвастаться о своей победе. Не рано ли?
— Пока довезут, глядишь, будет в самый раз! — ответил боярин.
— На все воля Аллаха!
— Согласен, на все воля Божья!
И одновременно же осенили себя: один, коснувшись ладонями своего лика, а другой — сотворив крестное знамение.
А потом какое-то время стояли друг против друга, вглядываясь в лица и ловя каждое движение, которое происходило в их сердцах, уже забыв о самой необходимости отражать возможный выпад или нападение. Просто доверяли своим сердцам и врожденной интуиции, которая говорила, что в этом шатре для них нет врагов.
— Смотрю, ты в нашем облачении... — начал Алексей.
— Да и ты в татарском халате... — ответил Уру.
— А как в шатер вошел? — уже более с любопытством спросил Алексей. — Глаза у стражников отвел?
— Нет! Это было бы неинтересно. Просто у нас с тобой были разные учителя...
— Но мать одна... — спокойно, глядя в лицо незнакомца, неожиданно для Уру произнес Алексей.
— Что ты сказал? — с удивлением спросил Уру.
— Что матушка у нас одна... боярыня Анна... жена боярина Ростислава Ногина, нашего отца... и крестница царя Иоанна. Она была похищена восемнадцать лет назад и сейчас находится у мурзы Селима в неволе. Так что, я твой старший брат! Хотя всего лишь на год старше. Зовут меня Алешей. Тебя же матушка нарекла Владимиром... А теперь твой ход. Решай, что станешь делать.
В это время за стенами шатра раздался взрыв.
— Обрушили подкоп? — спросил Уру.
— Догадлив, — улыбнувшись, произнес Алексей.
— Весь в тебя...
— Так что же станем делать? — вопрошал Алексей.
— Сражаться... — и улыбнулся в ответ, а потом и вовсе исчез из шатра, но Алексей хорошо слышал его голос откуда-то сверху.
— Завтра на ратном поле, перед битвой...
Этот вопрос беспокоил и князя Воротынского, который с засадой сидел в зоне видимости шатра. Но все дело в том, что он не видел, входил ли кто в шатер и кто там в данный момент.
Тех из татар, которые прокапывали подкоп, кого не завалило землей и кто был жив, уже вытащили.
Но вот из шатра показалась фигура Алексея.
Уже в шатре князя Воротынского Алексей ответил на все вопросы князя.
— Я не знаю, как он вошел и как вышел. Это особое умение... Он мог бы убить меня в любой момент... Но о главном мы договорились. Завтра на рассвете перед общей битвой мы сойдемся с ним в смертельном поединке.
— Это твой брат? — уточнил свои домыслы князь
— Выходит, так! Жаль, что нет отца рядом... Но пусть все идет свои чередом.
— Согласен. Скажи, чтобы строили полки, — сказал Воротынский, обращаясь к Алексею уже как к царскому наместнику.
Алексей вышел, а старый князь опустился на колени перед небольшой иконой Николая Угодника.
— Господи! Приведи мой ум в ясность, дай твердость руке, не попусти язычникам господствовать на Русской земле. А я Тебе обещаю, что не пожалею живота своего... и пока будет биться мое сердце, я постою за Отечество. Цари, как и люди, смертны, а вот Русской земле должно стоять на века...
Когда князь вышел из своего шатра, войска, стоявшие в крепости, были уже подняты на ноги и выстраивались в полки.
Огня не зажигали, построение проходило молча, команды отдавались только шепотом.
Князь Михаил Воротынский сел на подведенного ему жеребца. Рядом и тоже на конях были его воеводы. В темноте чуть отсвечивали их доспехи.
— Братья мои, — негромко, но так, чтобы все слышали, начал князь Воротынский, обращаясь к ратникам, — завтра в этой битве при Молодях решается судьба нашего Отечества. А посему стоять должно насмерть. Биться будем за все, что нам любо: за землю-кормилицу, за народ русский, за веру православную, а главное — за свои дома, за детей малых, за матерей и жен наших... А не дай Бог отступимся и потеряем их, то и смысла нет в такой жизни...
Воротынский крепко обнял князя Дмитрия Хворостинина и воеводу Ивана Шереметева, остающихся в крепости, и большой полк вместе с князем Воротынским непрерывным потоком по лощине бесшумно устремился к лесной чаще, находившейся в сотне метров.
Провожавший их Алексей начал закрывать ворота, как перед ним появился Савва.
— Пустите, Христа ради... повоевать за Отечество!
Они обнялись и уже вместе закрыли ворота.
— Там у столба человек привязан...
— Да, наш посол Афанасий Нагой...
— Он мертв... — сказал печально Савва.
— Убит? — поинтересовался Алексей.
— Нет. Думаю, что умер сам, возможно, от жары или... от страха. И все же... — монах перекрестился. — Упокой, Господи, душу усопшего раба твоего Афанасия...
— Да, пусть упокоится его душа... — согласно молвил Алексей.

Утром все поле вокруг крепости было усыпано татарами. Им предстояло смять гарнизон крепости и открыть себе свободную дорогу на Москву. Хан Девлет-Гирей уже понял, что у русских более нет сил, чем те полки, что сумел собрать и выставить против него князь Воротынский.

Уру еще ночью сообщил ему, что Дивея-мурзу отвезли в Новгород... Крымский хан не мог простить такого позора, теперь он должен был любой ценой сломить русское сопротивление и, залив кровью Москву, посадить наместником своего любимца Уру. И даже готов был... пойти вслед за царем Иваном в Новгород.
Ранним утром в его шатре собрались все мурзы.
— Повелеваю вам взять проклятый Гуляй-город, а всех неверных, оставшихся в живых, посадить на цепь — и в Крым. Я пришел сюда быть царем и государем всея Руси. И я им сегодня стану! Тот из вас, кто приведет ко мне на аркане эту хитрую лису — воеводу Воротынского, получит столько золота, сколько сможет унести... Сегодня одолеем Воротынского, а завтра пойдем на Новогород, за трусливым царем Иваном... Да и добыча там будет более богатой, чем в сгоревшей Москве...
Татарские военачальники оживились и закивали головами.
— Битву начнет сын мурзы Селима, наш будущий наместник на Москве, великий Уру с поединщиком от русских. Но, каков бы ни был результат этого боя, мира с русскими сегодня не будет. Мы будем резать их, как баранов... Ступайте и ждите моего сигнала к началу атаки...
Ханские вельможи зашептались и, низко кланяясь, стали выходить из шатра.
Хан Девлет-Гирей подошел к Уру, который был сегодня в знакомом нам золотом облачении.
— Мой мальчик! Все должна решить всего лишь одна битва. Эта битва! Жаль, что с нами нет сегодня твоего отца... мурзы Селима, моего главного советчика. Он бы гордился тобой.
— Я тоже немного жалею, что сегодня здесь нет моего отца... — уклончиво сказал ему в ответ Уру.
Полки, собранные Ордой для этого похода, уже были выстроены и, готовые к битве, подбадривали себя дикими криками.
Татары уже не боялись выстрелов крепости, так как знали, что почти весь запас пороха для пищалей и ядер русские извели. И потому их темники и десятники смело разъезжали впереди своих колонн.
В отдалении находились лишь янычары с турецким наблюдателем.
Они уже вдоволь поохотились в окрестностях Серпухова, грабили, убивали, насиловали. И молва об их зверствах уже дошла до самой Москвы. Князю Воротынскому доложили, что люди бегут из столицы и все лавки закрыты. Они боятся и возможного повторения пожара, и самой жестокости этих людоедов, как в народе уже прозвали турецких янычар.

В русской крепости призывно ударил барабан.
Полк под командованием князя Дмитрия Хворостинина и воеводы Ивана Шереметева стоял в полной боевой готовности.
Рядом с ним и также на коне был и Алексей, облаченный в непривычную для себя серебряную броню. Рядом, придерживая его коня под уздцы, с дрыном на плече стоял в монашеском облачении Савва.
Пушкари зарядили пушки, используя для этого единственного выстрела последние запасы пороха.
Договорились, что Алексей начнет поединок и, каким бы ни был его результат, выстрел произведут лишь тогда, когда татары подойдут к самой крепости...
А далее начнется уже сабельная рубка...
Начало поединка обозначили татары, когда радостным криком приветствовали своего воина Уру в золотом облачении, выехавшего перед татарской армадой.
Навстречу ему в открытые ворота крепости под крики «Ура!» русских ратников в серебряных доспехах выехал Алексей.
Какое-то время под крики своих воинов всадники гарцевали, словно разглядывали друг друга.

А за многие километры от места битвы созерцали ее начало и развитие поединка еще два человека. Это знакомый нам Басилевс и тот самый дервиш, взявший в свое время на воспитание русского мальчика.
Басилевс, погруженный в созерцательный молитвенный транс, стоял на коленях на том самом камне, с которого его и увидел при их первой встрече Алеша.
Дервиш, наоборот, был в своем шатре и внимательно смотрел на поверхность воды, что была налита в золотую чашу в обрамлении драгоценных камней. Он бросил в нее щепотку зелья, и она, подчинившись, стала показывать магу то, что происходило за сотни километров.
Вот Алексей и Уру выхватили сабли и завертелись волчком, поражая конников своим мастерством. Обмены ударами были столь быстрыми и отточенными, а выпады молниеносными, что взгляды конников даже не успевали их фиксировать.
Конь  под Уру неожиданно оступился и начал падать на бок...
В этот момент Девлет-Гирей, которому уже не терпелось ощутить вкус победы, отдал приказ к началу атаки... Завыли татарские трубы.
Звук труб отвлек внимание армий, и никто не заметил, что Алексей, свесившись с лошади, успел протянуть руку брату и оттащить от падающего на бок коня.
Крымчаки, словно не замечая поединщиков, с дикими криками уже ринулись на крепость.
Последнее, что увидел монах Савва, было то, как оба брата в закружившем их вихревом потоке поднимались в воздух, пропуская под собой лавину рвавшихся к крепости татарских всадников.
Когда весь цвет татарской конницы был в нескольких метрах от ворот, ударили пушки Гуляй-города.
Татары оказались в смятении, и тогда в образовавшийся проем пошла русская конница князя Хворостинина.
Начался бой.
А Савва уже был в крепости и теперь, воспользовавшись тем, что противник занят боем, с несколькими помощниками спешно разворачивал крепость, вытягивая телеги в линию и преграждая противнику саму возможность ее обхода.

В стан янычаров прискакал гонец Девлет-Гирея...
— Великий хан приказал вам пройти через лес и выйти в тыл русским...
Янычары нехотя стали седлать коней.
Алексей и Уру уже стояли на холме, наблюдая за ходом начавшейся битвы. Рядом отдыхали их кони. Вышли из высокой травы и улеглись рядом Зевс и старая волчица.
— Поединок мне нужен был, лишь чтобы проверить, действительно ли я твой брат, так как против брата у тебя не поднялась бы рука...
— Теперь убедился? — улыбаясь, спросил Алексей.
— Да! Ну, здравствуй, брат...
И они обнялись.
— Что теперь, пошли нашим помогать? — спросил Владимира Алексей.
— Нет! — неожиданно для Алексея произнес Владимир. — Наши сами знают, за что они сегодня сражаются. И это испытание для каждого из них. Слишком многое зависит от этой битвы. И эту победу наши должны завоевать сами. Хотя в одном мы могли бы им помочь... Смотри!
И Владимир показал, как по лощине в сторону леса, а значит, в тыл русских войск движутся две сотни янычар...
— Зевс, ко мне! — отдал Алексей команду.
И когда верный пес, а за ним старая волчица подошли к воину, он что-то стал им говорить в самое ухо.
— Вперед! — еще раз произнес он, и звери, следуя его команде, скрылись в листве.
— Это что-то новое... — произнес Владимир.
— Мы говорим с ним на одном языке... А эта волчица вскармливала меня, когда Зевс, спасая от татар, принес в лес... В тот день наша матушка была взята в полон, а всех, кто был в поместье, убили люди мурзы Селима...
— Понятно! Выходит, что тебя вскормила волчица?
— Первый год матушка, ну а второй — уже она. А воспитывал Волхв Басилевс...
— Я слышал о нем от своего учителя... — заинтересованно сказал Владимир. — Так вот кто твой учитель!
Басилевс в этот момент держал в руках небольшую палочку, рисуя ею на песке, а нарисованный им дух серого волка мгновенно ожил и спустился на землю.
Когда конница янычаров вошла в лес, то была остановлена устрашающим звериным воем. Это старая волчица собирала своих сыновей.
Кони под янычарами, эти потомки славных скакунов, закаленные на полях многих битв, вдруг стали волноваться и упрямо отказывались идти через лес.
Более того, уже и сами янычары видели, как чуть ли не под ногами их скакунов проносились серые тени, сбивая шаг коней и делая их неуправляемыми для поводьев.
А волки, собравшиеся на зов волчицы и расположившиеся на взгорках, стали медленно сужать кольцо, и тогда янычары повернули назад.
Зевс и старая волчица еще долго следили за тем, как янычары возвращались в свой стан.
В это же время дервиш, видя, что успех битвы уходит из-под его контроля, решил прибегнуть к помощи духа огня.

Он выждал момента, когда полк князя Воротынского, пройдя по дну лощины, вышел в тыл татарскому войску. Затем, сказав несколько заклинаний, дервиш опустил свои ладони в воду, и в тот же миг вспыхнул лес вокруг русских ратников и стало трудно дышать и ориентироваться.
Басилевс тут же взвился птицей в небо и, цепляя облачко за облачко, собрал грозовую тучу, которая пролилась мощным ливнем над полем боя...
И когда Девлет-Гирей посчитал, что битва уже закончена, из леса показался полк князя Воротынского.
Теперь татары оказались как бы между двух огней. С одной стороны воины князя, а с другой стены крепости.
— Вперед! — закричал Девлет-Гирей.
И, воспрянув духом, татары с криками бросились в новую атаку, продолжая битву, равной которой еще не было по своей жестокости...
Дервиш бросил свой взгляд в чашу и, увидев рядом двух счастливых братьев, злобно смахнул чашу со стола, мысленно соглашаясь с поражением в сегодняшней битве.
И лишь после этого Басилевс с помощью лишь одному ему известного волхования напустил на татар густой и безбрежный туман.
А дальше произошло нечто, чему был свидетелем князь Воротынский и его воеводы. А именно: татары то исчезали, то появлялись из тумана и снова убегали в туман, а уже там, вопреки логике и здравому смыслу... убивали друг друга.
По приказу князя Воротынского русские полки немного отступили и теперь зачарованно смотрели на это помрачение рассудка, мгновенно овладевшее несколькими тысячами татарских воинов, которые с особой жестокостью бились друг с другом на этом окутанном туманом клочке земли, словно не замечая русских ратников.
Кричали, падая и умирая, люди, ржали гибнущие кони, стон над землей стоял такой, что на щеках бывалых воинов навертывались слезы.
Савва перекрестился такому наваждению.
Когда туман развеялся, то на всем зримом пространстве лежали лишь трупы, а на горизонте виднелись остатки татарской армады, что в спешном порядке, бросая награбленное, возвращалась в Орду...

Вечером в крепости, немного отойдя от боя, снова встретились князь Воротынский, Алексей и Владимир.
— Можно поздравить тебя, Алексей, с обретением брата! — начал князь.
— Спасибо, князь. Вот только рано поздравлять. Янычары не ушли вслед за Девлет-Гиреем. И встали лагерем невдалеке в надежде поживиться.
— Вновь поднимать полки? — взволнованно спросил старый воин.
— Нет, лишь добровольцев из стрельцов в эту крепость.
— Ты хочешь...
— Мы их возьмем в кольцо...
— Добро! Командуйте уж сами, а я немного отдохну.
И братья вышли из шатра воеводы, обсуждая детали предстоящего боя.
У входа в шатер их ждал Савва.
— Говорят, что вы на янычаров собираетесь идти, — начал монах.
— Да, но ты с нами не пойдешь! — ответил Алексей.
— Рожей не вышел? — обидчиво спросил монах.
— Нет, брат... ты монах, тебе кровь проливать не след.
— Так я вроде с татарами уже успел повоевать...
— Ты с ними за Отечество сражался, а здесь...
— Что там? — уже с недоумением спросил монах.
— Там мы будем мстить... и ты этого не слышал.

Утром, когда турецкий посланник вышел из шатра, то с удивлением увидел, что стан янычаров со всех сторон окружен крепостью. Раздался сигнал тревоги, и вскоре все янычары были в седле... Они сделали полный круг, но так и не нашли ворот для возможного прохода... Началось замешательство...
И в это самое время на стенах крепости появились стрелки... А далее янычаров уже отстреливали, как бешеных псов, метущихся по кругу. Тем из них, которые пытались с крупа лошади запрыгнуть на стены крепости и руками ухватиться за частокол, острыми саблями отрубали кисти рук. Вскоре отрубленные пальцы и кисти рук плыли в потоках крови.
После боя, когда все до единого янычары были порублены, из шатра вытащили трясущегося от страха турецкого посланника и, связав, накинули ему на голову мешок, а затем закинули, как куль, на круп лошади.
Несколько стрельцов отдыхали. Бывалый в боях воин, находившийся среди них, вдруг произнес:
— Грустная эта победа... Порубали своих же детей...
— Ты говори, отец, да не заговаривайся... — одернул его молодой стрелец. — Мы приказ выполняли, при чем здесь наши дети?
— А я приказ не осуждал. Сам с вами их рубил сегодня. Только хочу, чтобы вы знали... корпус янычаров ежегодно пополнялся христианскими детьми... Считай, их с малолетства собирали. Держали в темноте, без солнца, а сам султан был за отца, когда кормил детишек сырым мясом...
— Держали, как зверей, выходит...
— Выходит, так. Мне рассказал об этом мой отец, когда у турок был в неволе.
— Господи, прости нам этот грех! — сказал молодой стрелец и перекрестился уже вместе со всеми, кто участвовал в разговоре.

Утром следующего дня князь Воротынский, Алексей, Владимир и воеводы ехали через места битвы, ведя за собой свои полки, оставляя сзади крепость Гуляй-город, которая вместе с проявленной в битве русской смекалкой помогла победить не только в этой битве, но и сохранить родное Отечество, а главное, в очередной раз спасти Европу от Орды.
Ехали в спасенную Москву, которая встречала их колокольным звоном.
Древние летописи свидетельствуют, что «в Новогороди от великой радости весь день по всим церквам также звонили в колокола: побили Крымского людей наши воеводы, и государь воевод жаловал добре; и даже сам звонил в колоколы того дни у Софии Премудрости Божий много».
Да того же месяца девятого, в субботу, боярин Ростислав Ногин привез в Новгород к государю живого Дивей-мурзу...

Прошел год. По дороге через пшеничное поле боярин Ростислав Ногин вел на поводу лошадь, на которой сидела женщина. Это была его жена Анна. Волосы, правда, немного посеребрились, но она была все так же красива.
Люди, работающие в поле, оставляли работу, кланялись и с радостью смотрели на возвращение своей боярыни.
Вскоре Ростислав остановил лошадь.
Чуть впереди на дороге стояли два брата — ее возмужавшие сыновья Владимир и Алексей.
Алексей обнимал Марию, у которой на руках был ребенок — внук рода Ногиных. За ними — настоятель монастыря архимандрит Сильвестр, монах Савва и отец Марии — управляющий имением Ногиных.
А чуть в стороне, на взгорке... сидели старик Зевс и старая волчица.


Эпилог

Победитель при Молодях князь Михайло Воротынский уже в следующем году был по доносу своего холопа арестован и обвинен в намерении околдовать царя и якобы умер от пыток. Причем сладострастная молва донесла, что во время пыток сам царь якобы своим посохом подгребал угли...
Что же было на самом деле? Что так заинтересовало царя в намерении своего воеводы познать иной мир и овладеть его силами, подчинив их своему разумению и последующей пользе?
Нам так думается, что Воротынский всерьез увлекся рассказами Алексея Ногина о его детстве, проведенном в лесу, а так как был свидетелем, скажем так, ряда необычных событий, развернувшихся на поле битвы на его глазах, то, проявив завидное упорство, вскоре действительно встретился с его учителем Басилевсом.
Сопровождающий его холоп, нарушив слово господина, тайно подглядывал за этой встречей и донес о том, как при появлении луны незнакомец, разговаривающий с Воротынским, вдруг обратился в странное существо: вроде как в большую кошку, но с головой птицы.
За сим доносом и последовало обвинение, а затем и арест пытливого и талантливого воеводы.
По указу государя Иоанна IV в течение двух недель полк стрельцов тщательно прочесывал местность, разыскивал незнакомца с головой птицы и туловищем льва, но опричники обнаружили лишь величественный камень, на котором Алеша впервые увидел Басилевса.
Следствие по делу прекратили, хотя выпускать героя битвы при Молодях и не собирались, да и не смогли, если бы даже и захотели...
Просто в один из дней он бесследно пропал из своего запертого на три замка узилища.
Стражник, правда, божился, что в ночи ясно видел большую кошку с головой птицы. Да кто же ему поверит... Сказали, что был пьян, а за допущенное пьянство на дежурстве был посажен в ту же камеру.
И вот что еще... Молва гласит, что будто бы царь Иоанн Грозный поручил боярину Алексею Ногину важное задание — раздобыть некий таинственный перстень, принадлежавший французской династии Каролингов. Но это уже, как вы понимаете, другая история...

Хотелось бы закончить это повествование, так или иначе посвященное временам правления Иоанна Грозного, словами Карамзина: «Добрая слава Иоаннова пережила его худую славу в народной памяти: стенания умолкли, жертвы истлели и старые предания затмились новейшими; но имя Иоанново блистало на Судебнике и напоминало приобретением трех царств монгольских; доказательства дел ужасных лежали в книгохранилищах, а народ в течение веков видел Казань, Астрахань, Сибирь как живые монументы царя-завоевателя, чтил в нем знаменитого виновника нашей государственной силы, нашего государственного образования... и... доныне именует его только Грозным, не различая внука с дедом, так названным древнею Россиею более в хвалу, нежели в укоризну».
И сказаны они были, как вы понимаете, не в угоду тех, кто у власти, а лишь как справедливая и совестливая оценка деяний бесспорно великого, но и предельно сложного, я бы даже сказал, самого трагического деятеля в истории государства Российского.