ПЕРЕХОД: ХИЧКОК ЗА ПОВОРОТОМ
Перед сном вышли прогуляться по холодку на палубу. Холодает сразу, как только садится солнце, растекаясь по плесам какими-то невероятными фиолетовыми линиями с размытым золотом. За лесом у горизонта в небо бьет почти призрачный тоже золотой луч, иногда вдруг упираясь в подоспевшее прозрачное облачко и снова уходя в густо синеющее небо и уже растворяясь там насовсем. А может, и не растворяясь, а просто улетая, становясь меньше и меньше, пока не превратятся в точки разгорающихся звезд.
С берегов тянет медовым запахом, тонким и обволакивающим. И чувствую себя собакой, ушедшей целиком в нос, трепетный и всевдыхающий...
И вдруг — рычание, утробное, низкое, крадущееся по воде навстречу, откуда-то из-за поворота, из за темного леса. Все, кто есть на палубе поворачивают головы туда, в сторону этого рыка, все разговоры затихают.
Спине зябко: это животный рев, будто огромный тигр ворочается где-то впереди в темноте, он все ближе и ближе. Ни Спилбергу с его «Парком юрского периода», ни Верхувену со «Звездным десантом», ни даже Кэмерону с «Чужим» этот ожидаемый неизвестный ужас не снился.
Умом понимаешь, что не может тут быть ничего ужасного, живого, поджидающего нас на темнеющей реке... А тушка вибрирует.
Может быть, так ревет Несси Баскервилей, выискивая свою жертву.
И — разом наступает тишина. Почти могильная, если бы не подрагивание палубы.
...Поворот!
Господи, земснаряд! Углубляют дно. К драге, сияющей, как новогодняя елка, приткнулась сонная баржа. На ее длинное раскоряченное пузо уже навалена груда ила, нарезанная смачными ломтями ковшей землечерпалки. В рубке буксирчика при барже никого нет, не горят огни, там сон.
Это милое чудовище, уснащенное цепями, ковшами и прочим металлом, и издавало утробное урчание, переходящее в стон.
Машинально смотрю на часы: одиннадцать.
А! Вот почему это ревущее чудовище замолчало: подошли мы и еще один теплоход, бегущий за нами с полудня. Видимо, работа в присутствии лайнеров прекращаются, особенно об эту пору. Чтоб не тревожить пассажиров.
Еще милицию вызовут!.. Я так и представил наряд, пробирающийся по лесу к воде в неизвестной им точке реки.
Все долго-долго смотрят на земснаряд, от которого в ночи остались уже только огоньки, все ждут, не проснется ли опять алкающее и рычащее раскатами по воде чудовище.
Но оно спит...
Да и пора.
ВЫТЕГРА: УСТАЛАЯ ПОДЛОДКА
Городок в десять тысяч населения. Чем живут — науке не ведомо.
Достопримечательностей ровно две: музей крестьянского поэта Николая Клюева и поставленная здесь в 2005 году на прикол подводная лодка Б-440. Не очень понятно, зачем ее привели именно сюда. Возможно, хотели поднять дальше, в большие города. Но она прошла только в первый шлюз на понтонах.
Я прошелся по лодке. И вот что скажу: лучше пехотой в окопы, чем в эту железную мышеловку, набитую какими-то вентилями, трубопроводами и приборами. Причем, это еще, как я понимаю, из дизельных — не самая маленькая лодка.
Волшебные слова «каюта» и «кают-компания» превращаются в какие-то углы, закутки, в которых даже и встать-то в полный рост нельзя. А в кают-компании мичманов вообще еще и две койки, а жили, похоже, человека четыре, потому что есть еще и две банки (скамейки) вдоль узкого стола.
Офицерская кают-компания не намного просторнее.
Свободно у дизелистов и в отсеке электромоторов. Но, подозреваю, там оглохнуть можно от вечного рева движков.
Из интереса полез по трапу наверх, в ходовую рубку. И понял, что запросто могу застрять навсегда: согнутые перед грудью и животом локти заклинили меня, как защелка.. Я не тонок, конечно, но это даже не люк, а труба какая-то. Не представляю себе, как можно по ней сыпаться вниз по команде «Срочное погружение!», просто падать, надеясь на то, что успеешь затормозить, сжав ладонями поручни. И уж точно успеешь — свалившись кому-нибудь на голову.
Мне кажется, именно в таких условиях — когда месяцами ты живешь в этих лабиринтах — и возникает то, что обычно принято называть «морским подводным братством» - или как-то так. Только это братство от нечеловеческой безысходности. Надо же как-то доказать себе и другим, что вот это переплетение железа, закутков, теснота, десятки и сотни метров воды вокруг — это вот и есть кусок твоей жизни. И надо с этим как-то обретаться в мире, и другой жизни у тебя просто не было. И гордиться-то по сути нечем, кроме этого самого подводного мифа.
Вытегра зелена, неспешна и довольно велика. В ней сплелись остатки каналов старой Мариинской водной системы, ставшие тихими заводями, старое русло Вытегры и собственно Волго-Балт с торчащими башнями бетонного шлюза, кажется, второго, если идти от Питера и Онеги.
Забавно здесь зовутся жители: мужчины — вытегоры, а женщины — вытегорки. Так и пишут на всех плакатах и призывах. По-моему, красиво.
Война сюда дотянулась, финны входили.
И о войне рассказали потрясающую историю.
Когда наши отбили Вытегру и этот район, наткнулись на огромное количество мин, поставленных финнами. И тогда сформировали роту саперов.
Ее набрали из девчонок шестнадцатилетних. Самой старшей было восемнадцать.
И вот этим восьмиклассницам дали десять уроков разминирования и послали расчищать минные поля.
Повел их тот, кто их и учил, боевой сапер и их командир, имевший фамилию — Командиров.
И он подорвался на первой же мине.
Наверное, восьмиклассницы были не то, что в ужасе, я даже не знаю, что они чувствовали. Но надо было что-то делать. Одна из них рассказывала, как стояла над первой своей миной, несколько раз нагибалась и протягивала пальцы к взрывателю, но не могла дотронуться. Разгибалась, отдышывалась и — снова к этой мине.
Но после первой все пошло более-менее.
Мины им приказывали не уничтожать, а выносить и складировать, шла война и эти мины отправляли на фронт. Только летом сорок пятого пришел приказ взрывать мины на месте.
Из роты подорвалось 13 девчонок. Участниками и ветеранами войны их не признавали до конца восьмидесятых годов. Эти школьницы, исползавшие километры по минным полям, считались у нас тружениками тыла...
ВЫТЕГРА: ПОДАЙТЕ РУССКОМУ ПОЭТУ
Судьба Николая Клюева, поэта, остановила меня и заставила думать об очень многих вещах.
Есенин считал его своим учителем, наряду с Блоком. Клюев писал только о деревне и в другом качестве себя не мыслил. Все свои жилища — и в Вытегре и в Питере и в Москве — обставлял одинаково: сундук, иконы, стол с лавками. Он был глубоко верующим человеком. Но очень любопытным и жадным до людей с иными знаниями. Охотно общался с политическими (еще до революции) и был арестован впервые еще при царе. Неофициально, вероятно, именно за связь с политическими. А официально — за неуплату налогов. И в этом его судьба чем-то перекликается с Ходорковским или Аль Капоне.
Потом его выпустили. Революцию он даже приветствовал. И в партию вступил. Но революция не хотела, чтобы он верил в Бога и потому Клюеву сказали: либо перестаешь ходить в церковь, либо партбилет на стол. Он продержался недолго, придумав объяснение: я хожу в церковь, чтобы лучше изучить церковную жизнь и церковников, врагов мирового пролетариата. Но ему не поверили и из партии исключили.
Потом, к началу тридцатых, вообще объявили кулацким поэтом, т жить ему стало совсем туго. Из Вытегры он уехал в Ленинград. Жил на квартире друга — директора Петергофских музеев, знал Ахматову, Зощенко. Потом перебрался на съемные квартиры.
Печатали его мало, потом перестали совсем.
Он практически нищенствовал. Друзья говорили: продай иконы, так заработаешь. А икон у него было много, просто сейчас бы сказали — целая коллекция. Клюев отказался продавать иконы. Впрочем, однажды он это сделал, купив на вырученные деньги персидский ковер, единственную свою роскошь (протертый и блеклый, он сохранился и сейчас есть в музее Клюева среди небогатого десятка других его вещей).
И Клюев пошел на паперть. Он сидел у Ленинградских немногих работавших тогда церквей и просил: «Подайте русскому поэту!..»
Возможно, его бы и не сильно трогали, ну, нищий, почти безопасный. Но он нищенствовал у тех церквей, куда ходили иностранцы, приезжавшие в Ленинград. Специально он это делал или нет, уже и не понять. Но русский поэт, даже «кулацкий», ну никак не вписывался в образ страны, предназначенный для иностранцев. И его арестовали. Обвинение — по статье за кулацкую агитацию. Отправили куда-то под Томск. И дальше следы его надолго исчезают. Много лет никто не знал, что с ним было дальше.
И только после смерти Сталина нашли хоть какие-то концы: Николай Клюев в лагерях впал в старческое слабоумие и был расстрелян, что для 1937 года никого не удивляло и многих уже не пугало, став просто частью страшной жизни.
...Но это был еще не последняя строка в биографии Клюева.
Уже где-то после смерти кормчего, работая на рытье котлована под Томском, студент-экскаваторщик случайно наткнулся ковшом на какю-то стену, не то остатки здания, не то фундамент. Зубья, скрежетнув, обрушили эту стену и в котлован покатились... тела. Трупы были странные: они не разложились, а скорее стали как бы восковыми. Наверное, просто не было воздуха в том месте, где их когда-то замуровали. Может быть — специально, а может — просто случайно завалив смертную яму песком и бетоном.
Тела быстро перезахоронили в общей могиле. Тогда, да и долго после, смертельный быт ГУЛага вообще не принято было вспоминать, хотя о репрессиях довольно свободно говорили уже с шестидесятых.
Среди вывалившихся с трупами вещей нашли подгнивший чемоданчик. В нем лежал томик стихов Есенина и фотография: Сергей Есенин со своим учителем — Николаем Клюевым...
ВОЛГО-БАЛТ: КОНЕЦ ГУЛАГА
Лестница шлюзов здесь, на Волго-Балте, просто не красивая до уродства. Башни, как пятиэтажки, собраны из серых бетонных панелей, по швам замазанных битумом. Строили их в шестидесятые, хотя еще при Сталине были разработаны шикарные, имперской стати и красоты, проекты этой цепочки.
Говорят, денег не хватило и пришлось срочно оставлять только самое необходимое, не размениваясь на колонны и статуи.
Скорее всего, денег хватало. Но их хватал так, как могло хватать при Сталине: без учета стоимости рабочей силы. Канал Москва-Волга строили и оборудовали зеки, рабская сила, без числа и учета. Все расходы на ее содержание были просто мелочью. Основные затраты ложились на материалы и отделку. Вот на нее и в хрущевскую пору хватало. А нагнать зеков в новый ГУЛаг уже не могли. И пришлось укладывать отведенные деньги в это прокрустово ложе.
Так что две эти лестницы — Москва-Волга и Волго-Балт — очень показательное сравнение двух систем. Железобетонный символ перехода от рабовладельческой, жирующей на этом рабстве, империи к империи тоже репрессивной, но все-таки уже очнувшейся от рабовладения.
(Продолжение следует)