Ирена Печерская
ВО ДВОРЕ
Глава 1.
Было утро девятого мая - солнечное, тёплое, почти летнее. В нашем дворе было людно, как всегда в праздники : у ворот весело переговаривались молодые мамаши с колясочками, за большим столом жужжали пенсионеры, колотя костяшками домино по столешнице, рядом в песке что-то созидали ребятишки; их альты и дисканты сплетались с басами дедов в причудливый хор. Из окон доносились военные марши и торжественный голос Левитана. Все эти звуки, смешиваясь, отражались от стен, со всех сторон обступивших двор, и двор гудел, как банка с жуками.
На пятом этаже все окна были закрыты. "Ольга, конечно уже уехала”, подумала я и тут же увидела её в воротах. Её можно было узнать по одному силуэту:" невысокая, но очень стройная, подтянутая, как-то особенно ловко сбитая, походка свободная, летящая ; самый простой костюм на ней всегда казался дорогим и необычным.
Завтра уезжаю! - радостно объявила она, подходя. - Прощай, Москва! Всё бегаю, запасаюсь всякой всячиной. Она открыла сумку и показала мне тюбики с "тайгой" и с масляными красками. А новый этюдник так и не успела купить. Старый разваливается, его лошадь топтала. Кобыла по кличке Сплетница.
Баян тоже везёшь?
Ясное дело.
Этюдник, краски, баян... Книги, конечно, тоже? Ты не геолог, ты ходячий дом культуры.
Нет, в первую очередь геолог, а потом уж всё остальное.
Понесла тебя нелёгкая в этот Цветмет, пять месяцев в голу где-то мотаешься, а Натка без матери.
Ах, страсти какие! В своё время нас с Лилькой мать отдала в интернат, а сама пошла на фронт. Могла не ходить, никто не звал. Как видишь, не рассыпались, даже на пользу пошло.
Из интерната сёстры действительно вынесли много полезного. Правда, там немного испортились их манеры, но они потом исправились.
Ольга пришла в наш пятый "А" в первом послевоенном году. Привели к нам на урок маленькую курносую девчонку с косичками-рожками и с независимым озорным лицом, похожую на чертёнка из табакерки. По количеству замечаний на уроках она быстро побила рекорд второгодницы Ляльки Шевякиной, а на переменах вытворяла такое, чего никогда не видели стены нашей строгой женской школы. Любимым её развлечением были прогулки по карнизу третьего этажа и гимнастические трюки на крыше.
В интернате работал воспитателем профессиональный акробат, и Ольга три года занималась акробатикой.
Когда этот чертёнок, проверив, нет ли поблизости учителей, выходил на свой карниз, я в полуобмороке уползала из класса, чтобы не видеть жуткого зрелища. Я ненавидела её за эти минуты своей дурноты и восхищалась её смелостью. И как мне было не восхищаться, если сама я боялась даже небольшой высоты.
Однажды, съезжая по перилам, она угодила в объятия нашего длинного чопорного директора, поднимавшегося по лестнице. Он немного подержал её в руках, как держат забавную игрушку, когда хотят её получше рассмотреть, потом аккуратно поставил на ступеньки и спросил обычным
тихим голосом:
Как фамилия, какой класс?
Ольга ответила, сохраняя независимый вид, только лицо у нее стало малиновым.
Вышнеградская ? Слышал о вас. - Директор любезно наклонил голову и прибавил задумчиво: Придётся исключить...
Обычно у нас такие обещания всегда выполнялись, но Ольгу сумел отстоять учитель физкультуры.
До девятого класса мне и в голову не приходило, что мы с ней такие антиподы, можем близко сойтись. Наверное, этого не случилось бы, если бы не одно чепе.
Можно, я зайду к тебе домой? - спросила Ольга как-то раз после уроков.
Мне нужна твоя помощь в одном деле.
Я даже рот приоткрыла: неужели бывают такие ситуации, когда ей нужна моя помощь?
Я выбрала тебя, потому что ты неглупая, не трепло и биологию знаешь лучше всех, - объяснила она.
Было не очень понятно, почему её помощник должен обладать именно этим набором качеств, но я ни о чём не расспрашивала : лестная аттестация обязывала к сдержанности, когда мы пришли, Ольга ошеломила меня сообщением :
Люба верит в бога. Не смотри на меня так, я не спятила, это правда. Она ударилась в религию после того, как погибла вся её семья. Говорят, так бывает: с горя человек уходит в религию. Я этого не понимаю.
По-моему, из-за этого скорее можно стать атеистом. Как можно молиться богу, который такое допускает? И тем не менее факт.
Я стояла перед ней, не успев снять пальто с одного плеча, и раздумывала над этим сообщением. Любовь Сергеевна была нашей биологикой и классным руководителем. Она возилась с нами так, как будто была нашей общей бабушкой, и знала о нас всё, вплоть до того, как и чем нас кормят дома. Ей мы были обязаны больше, чем всем остальным учителям, вместе взятым.
Ну, что будем делать? - спросила Ольга, когда ей надоело наблюдать моё удивление.
Что тут можно сделать? Не читать же ей лекции о происхождении мира. Нужно молчать, иначе её попросят вон из школы. Верующих учителей не держат, особенно биологов: это ведь главный атеистический предмет.
Кстати, ты заметила, что мы обходим все атеистические моменты?
Да всегда обходим. Целые разделы пропускаем.
А в классе есть девчонки из верующих семей. У них и так в голове муть, а тут ещё в школе такое положение.
Ты что, хочешь, чтобы Любашу выгнали ? Она же одинокая старуха, вся её жизнь - это мы.
Да нет, я совсем другое хочу.
И тут я услышала, что мы с ней должны организовать школьный атеистический кружок, и это единственный выход.
Никакого энтузиазма ее проект у меня не вызвал. Я считала, что мы и так будем большими героями, если не проболтаемся. А вести антирелигиозную пропаганду за Любовь Сергеевну - это уж чересчур. Мы не РОНО, не администрация школы, это не наше дело. Да и времени было жалко, лучше почитать или в кино сходить. Я отказалась. Ольгино лицо стало в друг розоветь; я не сразу поняла, что это с ней.
Ну и не нужно! Я думала, ты человек, а ты просто ... - С бесконечным презрением она произнесла не совсем приличное слово, которое, вероятно, было в ходу у её прежних товарищей, интернатских ребят. -Тебе наплевать, что в любой день всё может открыться, и Любаша полетит из школы. А так велась бы работа, и никто не мог бы сказать, что она не ведётся, руководителем считалась бы Люба... Черт с тобой, зря я с тобой связалась, ещё болтать будешь. Смотри, если кому-нибудь скажешь, я тебя...-Она сжала кулаки, её лицо выразило такую угрозу, что я невольно попятилась.
Сорвав с вешалки своё пальто, Ольга выбежала и громко хлопнула дверью.
Это произошло так стремительно, что я не сразу опомнилась, а когда пришла в себя, на душе у меня заскребли кошки. Было очень неприятно, что всё получилось так глупо, но была и ещё одна причина. Дело в том, что Любовь Сергеевна любила меня больше других. Внешне это никак не проявлялось, но все это знали. За что она меня любила? Я не нарушала правил, не вступала в конфликты, не доставляла хлопот. В общем, сплошные "не". А что же "да”? Делала всё, что требовалось. Тихо сидела на уроках и чинно ходила на переменах. Укладывалась в рамки. Была разумной и осторожной пайдевочкой, девочкой себе на уме. Эх, Любовь Сергеевна, не меня вам следовало любить...
Глава 2.
К вечеру я не выдержала и пошла к Ольге. Я была уверена, что она зла на меня, -ведь я полностью сорвала её планы, и готовилась к неприятному разговору. Но всё вышло иначе.
Она сидела за обеденным столом, обложенная книгами. Подняла голову, как ни в чем не бывало подвинула мне стул.
Ты это читаешь ? - изумилась я, увидав на корешке одной книги название "Анти-Дюринг". Я хорошо знала, что Ольге никогда не удаётся дочитать до конца даже заданный урок по биологии.
Ищу материал для доклада на кружке, - упрямо сказала она.
Давай лучше я... Только "Анти-Дюринг" для начала не годится.
Вот здорово! - обрадовалась Ольга. - Мне это не по зубам. Лучше я буду твоим иллюстратором. Нужны смешные картинки, вроде шаржей.
Ах, какие она нарисовала картинки ! До сих пор я помню одну обезьяну, стоящую возле дерева в задумчивости с суковатой дубиной в руках и как будто размышлявшую, что бы такое ещё предпринять для дальнейшего прогресса. У неё было портретное сходство с Петром Кузьмичём, школьным сторожем-алкоголиком, которого тоже отделяло от человечества порядочное расстояние.
Кажется, Любовь Сергеевна тогда обо всём догадалась. Она иногда так странно на нас смотрела: с некоторым опасением и с каким-то новым уважением. Доклады она слушала молча, сидя в уголке за последним столом. После меня и другие стали делать доклады, кружок разросся, на занятия приходило всё больше девчонок из младших классов. Заходили даже одуревшие от зубрёжки десятиклассницы. И никто так и не узнал тайну Любови Сергеевны.
Мы с Ольгой стали часто встречаться и подолгу разговаривать. Была ли она моей подругой? В общепринятом смысле слова - нет. Она была моим Другом и Собеседником. Мы почти не говорили на обычные для подруг темы : мне было жаль расходовать Ольгину масштабную личность на всякие пустяки. Это было бы так же глупо, как играть собачий вальс на органе. Случалось, и мы говорили на девичьи темы, когда вопрос становился проблемой : психологической, этической или ещё какой-нибудь. Обмен мыслями, хотя и не всегда умными, был главным в наших отношениях. И ещё взаимопомощь во всём. С другими я была девчонкой, как все, с Ольгой мы были друзьями-мальчишками. Она была для меня совершенно особенным человеком уникальной ценности. И так будет всегда.
... Пенсионеры ушли, и мы заняли их законную скамейку под тополями. Листочки на них были ещё маленькие, очень чистые и яркие.
Люблю это дерево, - сказала Ольга, срывая один листок. - Запах-то какой ! Все его ругают за пух, а мне и пух нравится...
Из нашего подъезда вышел Горик Ваганяи из второй квартиры с большим плоским свёртком в руках и заспешил к автобусу.
- Опять поехал разыскивать людей, встречавших отца на фронтет - объяснила Ольга, проследив за моим взглядом. - Каждый год стоит с портретом и ждёт... Дядя Тиграна был высокий, красивый. Нам с Лилькой всегда носил конфеты, а мама с ним ругалась : у Лильки был диатез.. Господи, сколько погибло хороших людей. И чем больше проходит времени, тем больше это поражает". Раньше я об этом как-то не думала : война же, ничего не поделаешь, А сейчас жуть берёт. Ушли люди из дому, и всё.
Я отвернулась, и Ольга виновато замолчала, вспомнив о моем отце. Я уже хотела заговорить о другом, но она меня опередила.:
Смерть загадочна, она будоражит воображение. Поэтому её многие боятся.
Все боятся.
Нет, не все. Честное слово, я не боюсь. Не веришь?
Тебе верю.
Она улыбнулась:
Думаешь, я не боюсь по легкомыслию?
Нет, просто в тебе столько жизни, что ты не можешь себе представить смерть.
Я могу представить. Но я настолько люблю жизнь, что принимаю все
её проявления, даже смерть. Естественная смерть - это просто заключительная стадия жизни, одно из её состояний. Правда, наименее желательное. Я понятно говорю? Да, только мысль какая-то еретическая, даже языческая; в общем - новаторская трактовка. Смерть всегда противопоставляют жизни.
Ну и зря. Смерть - такой же закон жизни, как и все другие её законы, и нечего вокруг неё накручивать страхи. Впрочем, что это мы углубились? Мы ещё пошумим! Ведь пошумим? - Она со смехом вскочила со скамейки. - Ого, мне ещё далеко до заключительной стадии! Да здравствует промежуточные!
И прибавила серьёзно:
- А знаешь, чего я правда очень боюсь ? Сделать что-нибудь гадкое. Такое, что потом будет стыдно. Я утаено боюсь стыда. У меня дефект какой-то: я стыд очень плохо переношу. Хуже любой боли.
- Ну, уж тебе гадкие поступки не грозят.
- Хорошо, если так.. слушай, а который час? Я тут сижу, а вещи-то не собраны. Какие же мы, однако, трепачи! Кстати о трепотне - ты мне напишешь? В поле необходимы письма вроде твоих - длинные и интересные. У тебя эпистолярный дар. - Она явно подлизывалась.
Вот как? Дар? А на мои эпистолы отвечать не обязательно?
Честное слово, обязательно отвечу. А в октябре пойдём с тобой в Александровский садик, и я тебе всё буду рассказывать, тоже длин¬но и интересно. И ещё сходим в зоопарк: я слона бог знает, сколько не видела... - Это было сказано таким тоном, будто речь шла не о слоне, а о близком человеке.
Мы подошли к подъезду. Ольга вдруг остановилась:
Полюбуйся. Вот это композиция!
Над дверью сияла недавно прибитая табличка "Дом высокой культуры быта", а под ней на крыльце валялась разбитая водочная бутылка.
Жизнь рисует свои картинки, и весьма талантливо. - Она подняла бутылку и отнесла её в урну.
Глава 3.
В октябре мы не гуляли в Александровском садике и не ходили к слону. В октябре я опять сидела в нашем дворе на той же скамейке с Феликсом, тем самым, которому Ольга на втором курсе отдавала свою стипендию, иначе ему пришлось бы бросить институт. (На третьем курсе он объяснялся ей в любви, а на четвёртом в день её свадьбы впервые в жизни напился и сильно наскандалил.) Феликс то вскакивал и топтался передо мной, то плюхался на скамейку и всё говорил, говорил... С тополей на нас падали сухие ржавые листья, похожие на обрезки старой жести, ими был усыпан весь двор, и звуки, которые они издавали при порывах ветра, напоминали металлический скрежет...
Ольгино первое и последнее письмо я получила утром второго августа.
Я была в отпуске и письмо читала на той же скамейке в густой тени тополей.
Из восьми страниц убориста исписанных красивым чётким почерком, две первые были посвящены лошадям. Не зная, кто автор письма, можно было бы поклясться, что он коневод – профессионал, на худой конец, цыган. Дальне шли шутливые описания лагерьной жизни, восторженные опи¬сания природы, описания утренних купаний в холодном ручье и восторгов по этому поводу. Следующая порция ВОСТОРГОВ относилась к товарищам : в любом коллективе Ольга себя чувствовала, как рыба в воде, и любила товарищей за их действительные и мнимые достоинства. Заключительные восторги были посвящены поварихе и её изделиям. В конце восьмой страницы телеграфным стилем Ольга отвечала на мои вопросы и спрашивала о моих делах: места не хватило, вся бумага вышла на восторги. В целом письмо производило такое впечатление, как будто было написано в санато¬рии первой категории. Ни слова об усталости, о комарах и мошкаре, о стёртых ногах и трудностях походной жизни.
Сбоку была короткая приписка о каком-то не известном мне Бычкове: Это загадочная личность, но писать о нём не хочу, расскажу с под¬робностями. Наверное, очередной вздыхатель, подумала я и пожалела, что он там портит ей восторги своими приставаниями, совсем неудобными, должно быть, в полевых условиях. У Ольги время от времени появлялись безнадёжные вздыхатели, от которых она не знала как отделаться. Один такой персонаж, прозванный в семье Ассирийцем за длинную густую бороду при совершенно лысом черепе, регулярно наносил ей визиты, потешая Натку своим старомодным ухаживанием с цветами, полупоклонами и дол¬гими нудными разговорами на отвлечённые темы за остывшим чаем. Впрочем, Ольга отчасти сама была виновата в этом : она не умела оттолкнуть человека, не сделавшего ничего дурного, а иногда ведь без этого- не обойдёшься, если человек не желает понимать вежливых намёков. Кое- кто даже обвинял её в кокетстве. Это было ложное обвинение, выдумка заинтересованного лица; Ольга никогда не грешила кокетством.
Но я ошиблась, Бычков не был вздыхателем. Кем он был, я потом узна¬ла от Феликса во время нашего разговора под тополями.
Ещё в письмо был вложена не очень ясная любительская фотография, на которой лохматая смеющаяся Ольга переходила верхом ручей. На обо¬роте простым карандашом, видимо, в спешке было написано несколько слов, которые можно было принять за тарабарщину, но для меня они имели глубокий смысл : "Я хочу, чтобы ты захотела хотеть. Пожалуйста, за¬хоти!" Она хотела, чтобы я хоть немного была похожа на неё: сама она всегда чего-нибудь очень хотела. Эта фотография сейчас стоит на моём столе, и я часто перечитываю эту надпись.
У надписи была своя предыстория. За год до этого я написала свой первый очерк об одном талантливом враче. В редакции газеты, куда я его принесла, меня принял молодой, но унылый сотрудник и. перелистав моё. детище, стал задавать мне вопросы типа "а вы кто?", а почему вдруг? и "а какие у вас основания?" В редакцию я пришла с улицы, по возрасту была немного ближе к сорока, чем к тридцати, и не могла рассматриваться как представитель подающей надежды молодёжи. Публикаций у меня не было, если не считать нескольких строк в книге Корнея Чуковского "От двух до пяти". Всё это сильно смущало унылого молодого человека. Очерк был отвергнут. Это твоё призвание, - сказала Ольга. - Будешь идиотки, если бро¬сишь, и я тебе этого никогда не прощу как глупость и бесхребетность. Плохо, что ты не умеешь хотеть! Даже хуже - не хочешь хотеть.
- Да я же хочу! Но что же я-то могу сделать?
- Хотеть - значит бороться. Ладно, придётся мне хотеть за тебя. Попробую поговорить с (Она назвала фамилию известного литератора, которого знала с детства : он был другом её родителей.)
Нет, этот путь мне не нравится, - ответила я.
Я слукавила: не щепетильность заставила меня отказаться от ее предложение.