Когда я еще был молод и глуп ( ваше право ехидно констатировать, что от первого я благополучно избавился еще лет двадцать тому ), то страшно мечтал попасть в больницу. Да-да, вы не ошиблись, был такой идефикс. Слушая рассказы друзей и одноклассников с их вечными желтухами, краснухами, зеленухами и прочими светофорными недугами, о том, как они весело проводят время в больничных стенах, я страшно негодовал на свой дурацкий организм, которому кроме сезонного гриппа больше ничего не обламывалось. И ваш покорный слуга, вместо того, чтобы участвовать в подушечных боях, подсекать сквозь дырку, процарапанную в закрашенном окне женского туалета, за писающими медсестрами, ходить по ночам в самоходы и рисовать зубной пастой очки на фэйсах спящих сопалатников, вынужден от звонка до звонка посещать опостылевшую школу, как завещал некогда юзер с ником lenin_. И вот наконец, практически на исходе жизни, мечта идиота сбылась:).
Что послужило тому причиной, мы оставим за кадром, скажу лишь, что ничего особо интересного, типа отсеченных конечностей, харакири или трепанации черепной коробки с последующим разбрызгиванием ее содержимого по всему Французскому бульвару, не было. А была всего лишь банальная бытовая травма и последовавшее за ней ограничение в передвижениях. Что само по себе диктует среду обитания именно больничную, так как перевязки, уколы, анализы и прочие барокамеры я сам себе ну никак бы не мог обеспечить в домашних условиях.
Живу я, как вы можете убедиться в личных данных, в славном городе Одесса. А в славном городе Одесса даже покупка пачки сигарет происходит по протекции. «Да, только в «Наталке» на Софиевской продают настоящее Мальборо, у меня там кум охранником работает!». И если ты нормальный одессит, то рано или поздно ты достигаешь определенного статуса, при котором у тебя или твоих друзей-родственников обязательно найдутся знакомые в любой сфере, вплоть до торговцев обогащенным ураном. Именно так я оказался в военном госпитале на Пироговской, главному хирургу которого был совершен звонок из Киева врачом, который меня оперировал.
Надо сказать, господин главный хирург – это весьма высокий авторитет в медицинских кругах Одессы, и именно благодаря ему я пишу сейчас эти строки из индивидуальной палаты с евроремонтом, телевизором и душем, овеваемый легким бризом кондиционера. Но когда я поступал в это учреждение, главный хирург, увы, отсутствовал, его зам прохлопал ушами, и я на общих основаниях был помещен в обычную переполненную палату без всяких льгот, элитного лечения, индивидуального подхода и прочих дел. Поймите меня правильно, я не сноб и трудности жизни меня не страшат, но раз уж я зашел с таких концов, то будьте, как говорится, любезны! Через день, после нового звонка, все стало на свои места, но этого дня мне хватило, чтобы детская мечта была повержена в прах…
Господа, болеть – вообще дело неблагодарное. Но болеть в наших больницах… Дело тут даже не в отношении персонала, перманентных поборах или недоброкачественном лечении. А в самой атмосфере бренности нашего существования, когда цена человеческой жизни стремится к нулю и становится понятно, что жизнь красива и романтична лишь в нашем воображении. Мы обманываем сами себя, расцвечивая ее яркими красками, мы строим ее по образу и подобию увиденных фильмов и прочитанных книг, но стоит нам хоть раз хорошенько столкнуться с действительностью, как понимаешь, насколько все-таки жизнь неприглядная штука. Не надо кидаться в другую крайность и облачаться в вериги мученика и окружать жизнь ореолом величественного уродства, воображая себя воплощением зла. Надо всего лишь признать, что жизнь на самом деле – весьма мерзкая девица, некрасивая, вся в соплях и испражнениях, и цена ей – грош в базарный день.
Деда привезли под вечер. Дед был при смерти, он лежал на койке в метре от меня огромной бесформенной, трясущейся как холодец, тушей, весь опутанный трубками, как дохлая муха паутиной, и громко хрипел. Дряблые ноги ритмично подрагивали, к члену, обрамленному редкими седыми волосами был присобачен толстый шланг, другой шланг выходил прямо из вздутого, с синюшным отливом живота и по нему что-то непрерывно текло. Все это воскрешало в памяти достославную муву «Чужие», где злобные инопланетяне вот так же питались через свои хоботки плотью еще живых людей. Говорить он не мог, но все понимал, во всяком случае, когда ему принесли плевательницу, он тут же начал ее юзать, громко набирая полный рот набегающих соплей и смачно их отхаркивая.
Я смотрел на него и думал вот о чем: рано или поздно все мы, ныне живущие, окажемся на его месте. Красиво и безболезненно не умирает никто. Единицам везет, и они умирают быстро, не напрягая особо себя и окружающих. И, по большому счету, выглядит это одинаково некрасиво, что дома, в окружении сиделок и безутешной родни, уже в уме поделившей все праведно нажитое имущество ( это не сарказм и негодование, констатация факта всего лишь, это нормально ), что в общей палате переполненной больницы. Так почему же мы, окружающие, у которых все это впереди, не самые жестокие и черствые люди между прочим, чувствуем сейчас к этому несчастному не участие и сострадание, а лишь брезгливость и глухое раздражение? Нет, понятно, понадобилась бы моя помощь, я бы помог ему не раздумывая, даже личным участием ( хотя лучше бы деньгами ), но что делать с неприязнью к человеку, который самим фактом вторжения в мою жизнь вносит в нее столько дискомфорта?
Словно подтверждая мою мысль, дед оглушительно пернул и застонал. Если еще учесть, что последние несколько дней я читал Кинга, который ни фига не любит смаковать самые натуралистические подробности, касающиеся человеческих внутренностей и прочей красочной физиологии, то картина становится совсем привлекательной:). «Человек - звучит гордо. Но выглядит отвратительно». Как все-таки хорошо, что мы, подобно страусам, всю жизнь верим, что смерть – это про кого-то другого, но никак не про нас, и что с нами этого не случится по определению. Держись, дед, держись, ты молоток, мы сейчас покажем костлявой, чего мы стоим, мы покажем, что могущество человеческого духа непобедимо, ведь правда?
Ночью дед обосрался, залив жидким дерьмом не только постель и все свои приспособления, но и документы, лекарства и пол вокруг койки. Вонь стояла невыносимая, и я ушел курить на улицу, размышляя о тщете всего сущего и о том, что всех доморощенных философов, пропагандирующих победу человеческого духа, было бы неплохо сейчас подселить в палату №4 1-го хирургического отделения…