"Возвестил ли Ты усопшим?"
По рукам женщины можно узнать многое. Впрочем, как и мужчины. Хотя у них вариантов меньше, если учесть разнообразие форм и цвета ногтей благодаря женскому маникюру. Но это скорее шутка. Внимание Сорвина, сотрудника консалтингового агентства, всегда сразу привлекали в человеке именно руки. Они или вызывали симпатию, или отталкивали. Они выдавали происхождение хозяина, род его занятий, натуру, отношение к самому себе и еще многое другое. Они выдавали касту. Конечно вкупе с языком, манерами, стилем – но это всё после рук…
А каста имела для Сорвина решающее значение. Эта древнеиндийская и ведическая концепция о том, что можно выделить четыре стадии развития души - брахманы, кшатрии, вайшья и шудры - проверялась им на тысячах людей, и оправдывала себя. Она объясняла многое: неудачность брачных союзов (нельзя понижать касту!), синдром человека "не в своей тарелке" или "не в свои сани не садись", успешность личности и наоборот, разница в жизненных путях-программах, способности и качества людей, а также всевозможные проблемы с их психикой.
Брахманы (голова) - это учителя, гуру, жрецы и цари, те кто уже может видеть вдаль и вглубь. Кшатрии (рёбра) - князья, воины, министры-визири, прочие деятели высшего управления. Вайшья (руки) - мастера своего дела, ремесленники, торговцы, рабочие. Шудры (ноги) - служащие высшим кастам, они могут быть самых разных видов - от курьеров до клерков, это ученики и помощники, задача которых внимать "старшим" и служить им верой и правдой. Касты могут (и должны!) переходить по возрастающей - при условии проработки уроков и задач своей касты, усвоении нужных знаний и набора качеств для продвижения. На это требуется не одна инкарнация. Но стратегически мыслящий индивид понимает такие вещи и не ждет сиюминутных успехов, он терпелив, так как строит "длинную волну". Этим и отличаются представители высших каст. В отличие от шудр, а тем обычно хочется всего и сразу, "в этой жизни", а не в светлом будущем. Слово "вечность" их пугает как хвостатого бесёнка ладан. Шудры часто беспринципны и слабовольны, руководимы лишь собственными "хотениями". Вот почему им требуется мудрый духовник или гуру. Это самая проблемная категория людей, и их много, очень много. Эра их массового явления в мир, календарный срок их тестирования и отбраковки. Преступники и революционеры в основной массе именно шудры - ноги...
Форма тела, в том числе конечностей, создается всегда под конкретную функцию и касту – в этом он, Сорвин, был убежден абсолютно. Как и в том, что его появление на свет отнюдь не случайность, а результат долгой цепи воплощений и тщательного собирательства микронов истин, добытых немалой ценой - самоотречения и любви. К тем, кто никогда о нем даже и не узнает. Но почувствует свет "ниоткуда возьмись" и будет растить свое золотое зерно...
Нет, он не являлся ни психологом по образованию, ни, тем более, хиромантом. Просто любил наблюдать за живыми существами в разнообразных ситуациях. Вот приходит к нему мажор - эдакий фирмач-владелец сети салонов (неважно каких), заказывает экспертизу бизнес-проекта. А потом оказывается, что проблема-то у него совсем иная - с женой - выпивать стала регулярно, с детьми - неуправляемы. И Сорвин вскрывал эти гнойники - вместо экономических расчетов. Мажор уже ходил к нему не за этим, а чтобы понять самого себя... И Сорвин искренне вникал, помогал разгрести авгиевы конюшни этой пришедшей к нему души. Борясь иногда с самим собой, с натурой своей слишком нежной - всегда,с детства, боялся обидеть человека...
Возможно, он подсознательно копил материал для будущих литературных зарисовок? Всё возможно. Однако ничего не записывал на бумаге. Почти ничего… Ленился, наверное. За это был собой недовольным, бурчал сам на себя. Он вообще чудачески боролся с недостатками своей натуры, для чего тоже изучал её, как и любой другой объект исследования. А себя даже удобнее – всегда под рукой. Только надо тут удержаться от фантазий о себе любимом… Быть по возможности объективным и зрить неприятную правду. Чтоб без самообмана, в него так легко скатиться! Тогда это всё лишь во вред…
Случайно взятое однажды в руки Евангелие постепенно открывалось ему в своей красоте - это мало кем еще понятое великое учение - о бессмертии и бесконечности наших дорог-спиралей. Евангелие помогало отвечать на вопросы приходящих к нему страждущих, на грани срыва в самоуничтожение, людей. Особенно влекли, цепляли Сорвина слова об исцелении. "И пошел о Нём слух по всей Сирии: и приводили к нему всех немощных, одержимых различными болезнями и припадками, и бесноватых и лунатиков, и расслабленных, и Он исцелял их" (Мф. 4. 24) Ис-целял! Делал целыми. цельными, видящими Цель...
Здесь крылся какой-то необъятный пласт смысла. И он теперь уже считал своим главным и глубинным долгом вникать в этот смысл - чтобы помогать людям.
Откуда возникло в нем это убеждение, что он может и имеет право прикасаться к таким таинственным вещам, не будучи облеченным священническим саном или другими формально-явными признаками духовной власти - Бог весть. Но оно завладевало Сорвиным всё больше и больше, и его работа в агентстве давала пищу для реализации этой потребности. Исцеление! Как много человеческих душ нуждается в нём, грешном, как много энергетических калек, полумертвых сердец вокруг... Однако осознать свое уродство и найти причины болезненного состояния - вот тут слабО. Что-то не дает...
"Странные мы всё же создания – не раз констатировал Сорвин, - хотим совершенства, даже страстно порой, но не делаем для этого ничего существенного. Если же что-то и делаем, но некачественно или не до конца… Разве что татуаж тела или стрижку-покраску его волосистых частей. Начинаем рассуждать о смысле жизни, но заходя в тупик, бросаем это «пустое» занятие. Мол, некогда сейчас - а то кушать будет нечего… Оправдываем сами себя – виртуозно, мастерски, тут адвокаты все, все Плевако… Почему человек поступает так, а не иначе? Что заставляет нас страдать или радоваться? Какую цель преследуем и понимаем ли мы её? Что есть развитие человека?
А от слова "святой" или "святость" мы шарахаемся как Квазимодо от зеркала...
С течением жизни таких вопросов становилось меньше: появлялись некие пунктирные оси, пронизывающие туманную вселенную сознания. Память подсказывала: он уже жил когда-то на этой земле, готовился к чему-то важному, и накопления требуют выхода на гора... Возникала из хаотического месива геометрия постижения Цели как приближения к святости, сходились концами линии жизней, сливались в крупные фрагменты отдельные пазлы. Это было невероятно интересно, заводило и давало новую пищу его аналитически-жадному уму. Гумус для новых вопросов, уже более глубинного свойства. Параллельно всё это применялось к конкретике, практике, так сказать… Сканирование душ и помощь в пути... Кто-то властно побуждал его к этому.
Психоман он был – можно так сказать. От слова психея - душа. А "ман" - многосложное понятие. Одно из значений - рука. Такой вот каламбур выходит. Боженька любит пошутить...
К сорока пяти годам Сергей Сорвин имел жизненный опыт в виде университета, женитьбы, рождения сына, развода, похорон отца, десяти лет работы математиком вуза, одновременно с игрой на форексе, и почти столько же – в консалтинговой фирме. Советовать бизнесменам, как решить управленческие и даже финансовые проблемы, у Сорвина, как ни странно, получалось. Хотя сначала к нему отнеслись скептически: что они могут, эти теоретики? Но новый сотрудник умел быстро узреть ключевую проблему и высчитать вероятность влияния на нее причин-факторов. Может быть, помогали в этом непростом деле системность его мышления, обширные знания, а также та самая внимательность – ведь всегда в ряду причин неудач у клиентов лидировал (вывод Сорвина), пресловутый человеческий фактор. Бизнес – не исключение. Состояние человека, его настроение, здоровье, отношения с людьми, его детство и лад или разлад с самим собой – всё имеет значение, всё влияет на процесс принятия решений… И - кто он по касте. Ибо "негоже лилиям прясть". А князьям-кшатриям - торговать...
Что самое любопытное - с некоторых пор у него появилась некая дополнительная энергия - он назвал ее "дельта". Эта странная энергия постепенно меняла всё вокруг ее обладателя: круг общения, звуки, тексты, цвета, даже погоду. он мог почти не спать, а она только прибывала. Стал совсем немного есть, и проблемы с питанием исчезли сами собой из его жизни. Работоспособность же выросла в разы. Энергию эту он ощущал как своего рода коктейль радости, доверия судьбе или промыслу, живого потока знания, вселенской благожелательности.
Видимо, с помощью этой "дельты", то есть, вдохновенно - Сорвин создал свою методику диагностики: как управленческих проблем, так и людей-их носителей. Это ноу-хау включало ряд тестовых вопросов, нелепых на первый взгляд, но дающих поразительный результат: прозрение "в корень" человека и его болезней-дисбалансов. Безошибочно, если не считать допустимой погрешности в пять-семь процентов. Коллеги дивились: "ты у нас прямо Джуна в брюках!".
По мере накопления данных, расширения круга клиентов методика совершенствовалась, уточнялась, словом, творчески развивалась.Клиенты поражались его прозорливости и информированности о тайная тайных своей натуры, секретов, прятавшихся тщательно от всех. А секреты-то просты и у всех примерно одинаковы - делал вывод Сорвин - неуверенность в том, что любимы, что нужны не из корысти... Стремление доказать чего-то кому-то. Часто родителям, женщине...
Но глубь влекла в свою бесконечность. Так что вся жизнь – как личная, так и общественная – представляла для нашего героя поле для наблюдений. Одну большую панель, выражаясь языком социологов и маркетологов. Главное - он не испытывал по жизни разъедающих мук совести, неутоленных желаний и одиночества. Что уже само по себе редкое счастье. Да, хотелось бы иметь единомышленника, двойника, которому ничего не надо растолковывать, можно поверять свои открытия, и видеть, что ему, двойнику, это и впрямь надо. По горло... И он готов положить на выяснение этого личную жизнь. Обмениваться огненными мыслями. Вне всяких сомнений, он, этот двойник, обязательно должен быть одной "крови", одной касты.
Желательно, чтобы этот двойник, альтер эго, был в юбке…
Да, в юбке – женские брюки Сорвин недолюбливал. Понял он это еще года в три, когда впервые увидел джинсы на своей маме. Тогда им была произнесена фраза, над которой потом все смеялись и часто ее вспоминали: «мама, вернись, пожалуйста в юбку!» Джинсы, брюки не аутентичны для сущности женщины – этот вывод уже осознанно сделал Сорвин позже, когда стал студентом. Так же, как широкие ладони или короткие пальцы. Или слишком длинные ногти…
Да, честно признаться, Сорвину трудно было угодить. Камертон гармонии, встроенный в него априори, до прихода на эту планету, почти всегда показывал значимые отклонения от требуемого уровня. Осечка с женой только доказала это. Сорвин честно сделал тогда выдержку - как при проявлении черно-белых негативов, снятых старинными объективами, пока сын не достиг восемнадцати. Внимательная чуткость сделала свое дело и тут - мальчик вырос неплохой, отношения с "предками" смогли сбалансироваться к выходу из отрочества и далее – из гнезда. Так что обошлось без надрывающих сердце трагедий у всех троих.
Хотя... эта странная, иномирная (не от мирная?) энергия, вселившаяся в Сорвина, плохо повлияла на жену: у нее стали возникать признаки легкого безумия, мало заметные, но повторяющиеся. Сорвина тут обмануть было трудно. Как мог, он помогал ей, но уход бывшей жены в сумрак отменить уже не мог никто. В свои сорок восемь она никуда не выходила из затемненной квартиры в столетнем доме на Достоевского, которую оставил ей Сорвин, носила пыльную вуаль и ела под одеялом. Она будто находилась в обороне от невидимой опасности. День у несчастной перепутался с ночью, и сонливость стала постоянной. За ней присматривала старшая сестра. Да и Сорвин заходил не реже двух раз в неделю. Жалел её, как кем-то брошенную собаку. Но вместе находиться - исключалось...
Сейчас сын успешно заканчивал «бауманку», с удовольствием варился и конкурировал в гиперактивном бульоне столицы.
Сорвин же не изменял северной… Она больше соответствовала его гармоническому камертону. Любил он и кладбища, особенно Никольское - не публичное, не помпезное, как другие, например, Пискаревка или даже Смоленское. Не то чтобы он ловил там потусторонние настроения или откровения от ушедших. Нет, он всё же более был ученым, нежели мистиком. Просто здесь, среди фамильных усыпальниц можно найти тишину завершенности - эту особую глубину и чистоту помыслов, вернее, полное отсутствие суетных желаний и отвлекающих от внутреннего космоса помех. Такая особенность Сорвина проявилась тоже еще в детстве, чем удивлял он немало взрослых: зачем ребенку эти скорбные места? Но мама, умница, его понимала… . И они не раз ходили вместе по той же Лавре среди заросших надгробий великих мира сего, исполняясь почтения, даже благоговения, отстраняясь от грохочущего рядом гибельно-техногенного демона…
Мама ушла шесть лет назад. С тех пор больше никто не разделял с ним таких странных прогулок. А не так давно Сорвина осенило: мама тоже была брахманом! Конечно!
Но надо сказать, его "рисёрч" не подчинялся гендерному принципу – луч любознательности собирался в фокус не зависимо от того, кто сидел или маячил перед ним – эфемерное существо с большими амбициями и явными признаками нарциссизма, с фарфоровыми, неумелыми ручками и хроническим - еще с детства - неврозом; или же сверхплотный субъект из мастеровых по рождению, но уже с выраженным захватом всех десяти пальцев «к себе», без музыкального слуха, но играющего роль светского льва. И тоже с неврозом на почве скрытой неуверенности в себе – тарелочка-то не та...
Однако природу не обманешь. И не в принципах Сорвина - лгать самому себе. Поэтому поисковая работа всё же происходила. И он ловил себя на появлении в голове вопросительного знака – а вот эта женщина, скажем, новая соседка по подъезду, могла бы меня понять? Подошла бы на роль двойника? Не ниже ли она по касте его, брахмана? И включался отработанный алгоритм оценки.
А что же сердце? Оно не оставалось в стороне от этого важного занятия. Сорвин не мог не знать эту мудрость насчёт «разумного сердца и сердечного разума». И худо-бедно следовал ей. Собственно говоря, камертон как раз и выручал. Соединял подсознание с рассудком.
***
В эту обычную для питерской осени бессолнечную субботу его пригласили на уик-энд старые знакомые, еще по вузу. Супруги недавно въехали в коттедж, вымученный за двенадцать лет долгостроя и радовались этому как отпущенные с уроков дети. Так определил их состояние на данном этапе Сорвин. И поехал. Правда, не без внутреннего сопротивления – такие мероприятия не вдохновляли его. Хорошо, что недалеко – в Пушкине. В Детском Селе… Опять слово «дети» – подумал он, заводя машину. Интересное совпадение, кстати, а что их дети? У них же были двойняшки, кажется. Сколько им сейчас, около двадцати?
В просторном холле, переходящем в столовую, обрамленном нахально зелеными деревьями в стилизованных кадках, щедро накрытый овальный стол посверкивал бокалами и приборами. Словом, всё как «учили».
- Как в лучших домах ЛондОна и Копенгагена» - сказал Сорвин, желая сделать приятное хозяевам. Сарказмом он не грешил, ирония его обычно носила легкий и доброжелательный оттенок.
Приняли его хорошо, радушно. Программа дня была ясной – выпивка, еда, выпивка, снова еда, но другая. И снова выпивка. Не то чтобы собравшийся здесь, в красивом доме и в виду будущей - пока - лужайки, народ страдал алкоголизмом. Но… суббота! И ассортимент богатый, продуманный. Можно позволить себе…
Садясь за стол, условились - ни звука об Украине! Эта тема уже полгода сидела глубоко и больно в печенках у всех. Поэтому поговорили о том, о сём: в основном сначала крутились около стройки – возбужденные новосёлы еще не пришли в себя от всех мытарств, о ценах и их бешенстве, о метрах и детях. Все три пары и в их числе Сорвин, находились в том неплохом промежутке жизненного цикла, когда дети уже выросли, а внуки еще не появились. И с жильем уже тип-топ. Вот, дом построили, молодцы.
- Ну, теперь можно задуматься о вечном – полушутя-полусерьезно изрёк кто-то из гостей, в паузе между закусками и горячим.
Что значит «теперь» и "вечное" - не уточнялось. Сорвин еще надеялся – огонёк мысли зажжётся – всё же люди с высшим, даже со степенями...
- Не мешало бы… В то же время тянет расслабиться. Жизнь бичует… А прыть-то уже не та, в том числе мозговая.
С этими словами хозяин дома, кругленький и лоснящийся, добряк этакий, предложил покурить трубочку у электрокамина. Сегодня он был всем доволен. Даже правительством и его линией. Сорвин эту тему сознательно избегал – пустое. По привычке рассматривал руки людей – исподтишка, чтобы не нарушить легкой, точнее легкомысленной атмосферы. Вот уже начавшие стареть и проявлять голубые жилки запястья хозяйки, не белоручки – ибо прислуги нет, без обручального кольца, видимо, стало мало. На среднем - скромный жемчуг. Среднестатистические руки в целом. Подходят и для компа, и для шитья, и для посадки цветов… Славная женщина! И имя адекватное – Татьяна. Нет, не двойник. Но задатки кое-какие имеются.
После традиционного причитания о развале российского, нет, советского образования (были спецы, как положено, а теперь на худший западный манер - недоучки "бакалавры") под хорошие закуски кто-то затронул последний роман Пелевина - о числах ("кстати, нынче-то тринадцатое! А год - начала первой мировой" - хозяин отдал должное нумерологии).
- Ну что ж, творит товарищ вполне самодостаточные миры - Сорвин решил всё же поддержать беседу, а жарко или холодно от них кому-то, вот что интересно узнать?
- Зато он сам реализован и счастлив... Может, это главное? - элегически протянула Татьяна.
И Сорвин с ней согласился. Но отчасти: еще обязательно нужно, чтобы автор менялся, находил новую комбинаторику, не изменяя Логосу. И чтобы в его зеркале мы узнавали кое-что о себе...
- И не всегда лицеприятное - добавила Татьяна, покосившись на мужа.
- Все проблемы, мать, от воображения! - невпопад, а может, как раз в точку, заключил тот, ловко наполняя рюмки и бокалы.
Однако прочие присутствующие тему не поддержали - видимо, она показалась им сложноватой.
Далее коснулись кинопремьер. Мнения разошлись в отношении «почтальона Тряпицына» Кончаловского, фильма-призера Канн.
- Муть либерального привкуса, но с претензией на шедевральность проникновения в суть души народа – резко оценил один из гостей – худой и жилистый, с отросшими на манер хиппи волосами, которые он то и дело зачесывал назад прокуренными пальцами правой руки.
Сорвин не видел его давно – начал разглядывать. «Пальцы длинные и способные еще к росту, баскетбольные руки, хотя с возможностями прорывов в экспериментальных областях науки… Загар говорит о любви к дачному участку…»
– Ну, кафедра теормеха у нас всегда отличалась консервативными взглядами и на жизнь, и на искусство… - заметила хозяйка.
- А по-моему, хороший фильм, смотрела с удовольствием… Немного затянуто, разве что – вставила черненькая стриженая под каре жена «теормеховца», – как, например, это гениально схвачено: завтрак под рекламу, и так каждый день. Не глядя на экран. Но оно фонит…
«Руки, недоразвившиеся до зрелой формы, пальцы не длинные, но цепкие. В принципе могла бы играть на скрипке… Сейчас это руки женщины, у которой много свободного времени, несколько анемичны, низкий гемоглобин…» - автоматически засекал Сорвин. Надо же чем-то развлекаться!
Третья пара – Ефимовы, которых Сорвин видел впервые – находились в плохо скрываемой изоляции от общей компании. Чем-то явно расстроенные, они не смотрели друг на друга. Не могли. Да и на окружающих тоже. Он, в модных очках, лощеный, но без большого вкуса, с чуть одутловатым, привычным к гримасе раздражения, лицом, держался скованно, хотя изображал вальяжность, и часто выходил курить. Она – с припухшими глазами и красными пятнами на щеках и шее, покашливала, кутала плечи в шаль и всё время ежилась будто от невидимого сквозняка. В лице ее боролись одновременно и жесткость, и беспомощность.
Татьяна, улучив минутку, шепнула Сорвину как сообщнику:
- Сереж, между нами – у них всё на грани развода… Опять ругались сегодня, не хотели ехать. Я еле уговорила… Хотя зачем, сама не знаю… Он – уролог, она – эндокринолог… В частной клинике… Бизнес общий, теперь делят…
Сорвин промолчал, чуть кивнув. Дело известное и скучное.
Судя по всему, благородное собрание находилось в данный момент на приличной дистанции от сферы искусства. Так что в киноведческие подробности вдаваться никто не стал... Перешли к жюльену.
За ним речь зашла о растущей аполитичности многих знакомых, особенно студентов: хорошо ли это?
- Полное отсутствие обозначенной хоть как-то социальной позиции у наших же детей! Инопланетная индифферентность! Им ничего не надо, кроме сети и гаджетов… Может, для вздрючивания их и нужна была вся эта хрень с Украиной? - вставил всё же свое слово Ефимов. Он чуть отмяк после вкусной еды и алкоголя.
Сорвин телепатически понял, что упрек в аполитичности относится и к нему и осторожно произнес:
- Я бы не стал утверждать, что аполитичность идет от равнодушия или лени… А вдруг как раз от больших знаний? Не лезь в политику, а лучше делай свое дело. Как должно делай, и …
- И будь что будет - продолжил кто-то из женщин.
Хиппи-теормеховец возразил:
- Но, согласитесь, что сейчас эта позиция говорит о незрелости общества, массового сознания. А моя хата с краю ... - основной девиз всей современной жизни. Или - хлеба и зрелищ – то есть, хамона для элиты плюс хлеба и зрелищ для быдла. Хотя... а так ли велика принципиальная разница между этими казалось бы, разными интересами?
- Да в сущности никакой. Если цель одна, и ее вектор – всё для своего блага… А что такое истинное благо – до прояснения этого термина обычно не доходит… - Сорвин говорил неохотно. Он чувствовал, что такие словеса в данном случае бесполезны. Может, позже? И это его старый и мучительный долг - найти когда-нибудь слова для пробуждения спящих? Но когда? А вдруг не успеет?..
- Благо оно и есть благо. Или его нет – изрек хозяин, смешно надувая щеки, - как беременность, хи-хи!
"Теормех" не успокаивался:
- Вот, видали: теперь ругательное слово – патриотизм. И клеймо ура-патриотов как вида идиотов... Позвольте узнать, батенька, что вы думаете по этому поводу.
Опять к нему - Сорвин чувствовал, что нельзя отшутиться, что вопрос наболел. Люди, люди, дорогие мои, как же вам помочь? Но как же раздражает ваша однобокость...
- Патриотизм… На самом деле это просто детское – в хорошем смысле детское, так как сказано: «будьте как дети» - ощущение пуповины. Она невидима, но от этого не менее сильна и не прерывается после рождения тебя матерью и этой землёй… Другое дело, что на этом строится всяческая манипуляция…
- Хорошо сказано! – заметил вопрошавший, – вот и надо изменять эту землю к лучшему!
Казалось, что последнюю фразу Сорвина он не заметил.
И Сорвин еще раз убедился, что люди слышат только то из контекста, что хотят услышать. Отзываются на некие ключевые – для них – слова-коды. Вызывающие архетипические образы… На этом во многом строит и он свои методики психоанализа. И одного Фрейда здесь мало…
- Но что мы можем изменить во внешнем мире, не меняя самих себя? – воскликнула негромко Татьяна.
Эта ее фраза, пусть избитая, банальная, но идущая от души, заставила Сорвина зауважать её еще больше.
- Ох, ну это старая песня… Хотя может и о главном… - протянула жена теормеховца не без иронии. – познай себя и так далее… И в чем наша уникальность, я лично не вижу… Разве что в сантиметрах и килограммах.
Она игриво обхватила себя за талию, глядя при этом на Сорвина и выгибая подведенную бровь.
- Да, но мы ведь не хотим изучить даже то, как работает наш организм! Элементарное… К примеру, почему нельзя есть после шести? А просто там уже закрыто в это время – желудок не вырабатывает ничего… Мы же не идем в банк, когда там закрыто…
Татьяна смутилась, покраснела. Вышло неловко – намек, что скоро надо прекращать трапезу.
- А сейчас только пять! Тань, тащи рыбу! И вперед, ребята, на фортификации из форели! - выручил юмор хозяина.
Засмеялись, задвигались.
Налили еще коньячку, дамам – белого сухого. Ефимова неожиданно попросила виски. Роскошная рыба на овальном блюде с зеленью вызвала новый прилив аппетита. Повисла естественная пауза.
- Кстати, о хлебе… Заметили, он стал отвратительный – вставил хозяин, – на другой день превращается в месиво непонятного происхождения… Мне рассказывал один знакомый про так называемые новые пищевые технологии…
Врач Ефимов в этот момент как раз накладывал себе очередную порцию форели.
- Что вкушаем, тем и становимся – сказала опять Татьяна, – так мне батюшка один говорил. Надо было его позвать сегодня… И освятил бы… Не подумали!
Но муж не разделял ее мнения:
- Да ну! Завел бы тут волынку про подготовку к загробной жизни… Слыхали пару раз его проповеди…
Сорвин подумал, что это и впрямь оживило бы обстановку. Вернее, придало бы больший смысл этой пустой болтовне, где никто на самом деле не слышит друг друга, «перетирая» и без того истертые вещи и думая в сущности о чем-то ином. Хозяину хочется похвастаться домоустройством, хиппи-теормеховцу побольше выпить, его жене – понравиться кому-то из мужчин, пофлиртовать… А Ефимовы вообще тут не присутствуют, тело – не в счёт. Может, убытки от развода подсчитывают, может месть лелеют. Кризис у них сурьезный, верно Татьяна подметила. Финансово-экономический...
Пришло сравнение: большинство современников - как рыбки в банке. Каждый в своей. Или в своём. Тут снова два смысла - в "банках" в этих... Все как за стеклом. В строго ограниченном объеме с секретным кодом. И опять Сорвин ловил себя на том, что испытывает к ним нежность, как к новорожденным, и понимание - как самого себя, но прежнего... Из прошлой - унылой и малоосмысленной жизни...
Хотя священник священнику рознь – рассуждал он далее, возвратясь к последним словам Татьяны. Есть живые и мыслящие, пробужденные. Брахманы... А есть начетники, служащие. И всё же там высока вероятность встретить высочайший уровень развития души и духа. Как-то раз в однодневной паломнической поездке на крошечный остров Коневец, что посреди Ладоги, в часовне мужского монастыря Сорвину встретился монах – его возраста и даже роста, с внимательным, освещенным пламенем мысли взором. Он взглянул на Сорвина из-под черного как ночь клобука: глубоко посаженные его глаза с иконописного лика молча говорили о том огромном, всеохватном, вечно творящем, чему нет и не может быть полностью адекватного слова в языке людском. Они сами были как гулкие шаги постижения безмерности.
С неохотой покидая вечером скромный монастырский двор и уже вступив на шаткие сходни парома, Сорвин думал: «Жаль, что нельзя было поговорить с ним. Он бы понял меня, и пожалуй, из всех мне известных людей именно этот монах больше всех подходит к тому, что я условно называю своим двойником».
Удивился тогда Сорвин самому себе. Но об этом говорил ему его камертон…
Звякали вилки, рыбу хвалили. Предложили тост за хозяйку. Ну и за хозяина, само собой.
Сорвину стало скучно, и он пожалел, что приехал. Дома осталась новая книга об эволюции мозга.
В это время раздался мелодичный звонок в дверь. Открывать услужливо бросилась легкая на подъем хозяйка. Через пару минут гостям была представлена новая гостья – высокая с каштановыми волосами. доходящими до плеч, свободно развернутых и прямых. Камертон Сорвина вздрогнул и отчаянно заколебался.
«Княжна Мэри» – так именовала ее Татьяна.
- А может, Мэри Поппинс? - воскликнул "теормех", - похожа!
Дальше стало известно, что гостья когда-то преподавала детям хозяев музыку, сдружилась с Татьяной и с тех пор они иногда встречались. Симпатия их не угасала с годами, даже несмотря на разницу в возрасте – семь лет - и в семейном статусе. Известно, что умные жены редко дружат с одиночками, в крайнем случае впускают их в свою душу, но не в свой дом. Татьяна не относилась к «очень умным» – мелькнуло у Сорвина. Или уверена в порядочности мужа и подруги. И прекрасно!
Что она незамужем – сразу же определил и Сорвин, это нетрудно. Его лихорадило. Скука пропала, как и не было. Так случалось с ним во время нащупывания и находки свежей мысли, оригинального суждения, близкого к истине, Её величеству… Так себя чувствуют, наверное, собаки-ищейки или охотничьи, выполняя своё искательское предназначение.
Мэри усадили прямо напротив него.
«Ох, Татьяна! Все твои хитрости шиты даже не белыми, а алыми нитками – только б избавить меня от моей свободы» - он развеселился, и давно забытые надежды встретить «двойника в юбке» окрасили радугой гастрономический воздух этой большой комнаты. Тому причиной явилась Мэри.
Взгляд его буквально вцепился в этот НЛО. Не в упор, естественно. Но это у него профессионально отработано – как, едва скользнув по предмету, замечать многое. Тем более, руки – это не глаза. И не губы, на это место смотреть пристально крайне неприлично – это знает даже начинающий коммуникатор.
Шутки шутками, но Мэри – на самом деле-то не княжна, а княгиня. Такова была общая первоначальная оценка Сорвиным этой женщины. Это подтверждали красивые, но сильные руки с выдающейся лепки кистями и узкими, но округлыми запястьями. Удлиненные пальцы, овальные ногти со скромным белым маникюром. Это руки Ахматовой – почему-то подумал Сорвин. Поэтессы... Но могут и дротик метнуть. С башни крепостной… А жестикуляция, будто балетом занималась. Вон, постановка пальчиков выдаёт…
Есть такой секрет: по обнаженной до плеча руке женщины можно представить ее всю, и мужчина позволил себе на минуту это сделать. И княжну Мэри во всей ее красе никак не могло скрыть это темно-синее маленькое платьице в стиле «шанель». С длиной до колена - изящного, как и руки. Но сами ноги – «страусиные» - ноги бегуньи стайера… Великолепные! Или даже марафонца. Но не ноги безжизненной модели. Пусть даже мирового масштаба.
Сердце Сорвина билось, как у юнца. Надо же! – изумлялся он втихаря.
Когда же Мэри ответила на чей-то вопрос о том, любят ли нынешние дети музыку, она поразила Сорвина еще больше.
- Они полностью управляемы сегодня ею. Словно пронизаны струнами… но сами этого стесняются. Если ты с другими струнами, они не будут с тобой "дружить"... По аутистам - этим новым "маленьким принцам", это особенно заметно.
- Это хорошо или плохо? – не преминул поинтересоваться «теормех».
- Нехорошо и не плохо. Так есть... Надо принимать и изучать.
"Ай да Мэри! А теормех" по крайней мере живой! Присутствует… Ничего так мужик, хоть и зациклен малость на критике» – автоматически отметил Сорвин.
Но все его профспособности устремились в одном направлении - "княжна".
Кроме обычного разговора и светской беседы, он решил протестировать Мэри своим хитроумным способом. Шанс сделать это подвернулся вскоре: хозяева повели гостей, осматривать зимний сад, правда, еще в самой начальной его стадии. Они остались вдвоем с Мэри, если не считать нервно дакающего в сотовый Ефимова - судя по всему, на проводе висел адвокат.
У Сорвина быстро созрел план экспресс-опроса его прекрасной визави. Всего-навсего три вопроса.
Он не стал скрывать от неё своё намерение и попросил даже на это разрешение.
- А давайте поиграем в одну игру? Я задаю ситуацию, Вы ведёте себя в ней максимально как в жизни. Можно и даже желательно дать какой-нибудь комментарий. Если захотите...
Мэри не долго раздумывая, согласилась.
«Есть азарт и почти нет кокетства – уже неплохо» - оценил Сорвин.
Он не включил в этот ряд вопроса о том, как она относится к любви. Неизвестно откуда, он точно знал, что любовь является ценностью абсолютно для всех, правда по-разному понимаемая. И самый отъявленный злодей и прожженный циник и сохраняет хотя бы один квант надежды на то, что любовь существует и свой шанс на встречу с ней. Так же, как у самого закоренелого атеиста, как он любит сам себя именовать, вопреки всему им декларируемому, живет пусть микронно-крохотное, но неубиваемое семечко веры и памяти о своем происхождении ОТТУДА...
Вопросы Сорвина не касались также биографических данных.
Цель его «исследования» - узнать типическую для данного человека реакцию на внешние раздражители, на уколы и подколы, обнаружить скрытые комплексы и шансы для общего языка. Но не только: тут выявляется еще эрудиция, приоритеты, умение выразить мысль, словом, степень эволюции души.Есть ли... может ли быть общая платформа? Двойник ли это? Или отвлекающая, искушающая голограмма?
- О кей, вопрос первый: Вам говорят: «Судя по всему, барышня, Вы неряха и грязнуля».
Мэри сразу же смешно наморщила нос:
- Ох, знаете, а это так и есть. Я барышня-неряха… Могу и не заметить, что окна уже пора мыть… Еще можно сказать, что мне повезло – я ощущаю только хорошие запахи. А плохие – нет…
После небольшой паузы она добавила:
- Говорят, Агата Кристи начала писать романы во время мытья посуды. Это занятие казалось ей столь бессмысленным, что хотелось кого-нибудь убить…
Лучезарно и вопросительно улыбнулась - хватит такого ответа?
«Свободно излагает мысль, гибка и необидчива, пять баллов!» – Сорвин ликовал. Однако еще боялся поверить в такую удачу.
- Вопрос второй, миледи: ясновидящий сообщает Вам, что Ваше призвание - выращивать петрушку и укроп.
«Княжна» задумалась. И на этот раз серьезно сказала:
- Мне кажется, что из множества «Я» одна точно не против растениеводства… Наблюдать, как всходит и подрастает нечто живое – разве не чудесно?! Спецы говорят, что и музыка влияет на этот процесс, и наши мысли. Можно изучать…
Все это время Сорвин следил за руками Мэри, точнее, за их жестами, мельчайшими движениями, выдающими степень искренности опрашиваемой. Она была высокой. Ответ в целом обнадёживал - эзотеричности не чужда, гордыня - очень умеренная... Неужели?!...
- Третий…
Сорвин помедлил, как перед решающим прыжком с олимпийского трамплина.
Мэри безмятежно взяла с блюда удлиненную изумрудную виноградину. Сорт "дамские пальчики"...
- Вам дарят на день рождения надгробный камень, вручают шикарный кусок белого мрамора - на будущее…
- Бр-р-р... Не возьму к себе ни за что! Органически не выношу ничего, связанного с похоронами и кладбищенской тематикой. Только жизнь!
Мэри была искренней абсолютно.
Увы. Больше вопросов к ней у Сорвина не имелось. Камертон качнулся в сторону «нет». Он-то о смерти думал ровно столько же, сколько о жизни. Собственно, для него это было одним и тем же...
Сорвин, не кривя душой, сделал комплимент "княжне" о редкостном сочетании в ней ума и женственности.
Вскоре он вежливо попрощался со всеми и уехал.Телефона у Мэри он не спросил.
Татьяна с сожалением покачала ему вслед своей аккуратной рыжеватой головкой. Она явно устала. Хорошо набравшийся хозяин тоже был разочарован. Мэри и "теормеховцы" оставались у них до завтра.
Ефимовы же решили ехать с Сорвиным, который, разумеется, не возражал.
«Прости меня, княжна Мэри! – говорил он, обращаясь к включаемым дворникам, - я не Печорин, но я слишком хорошо знаю, что будет дальше. Безумие несовпадения...»
Через десять минут дороги с заднего сидения раздался мерный храп Ефимова. Жена его, наоборот, оживилась - она увидела в Сорвине сочувствующего. Из ее сумбурно-пьяных, но честных реплик ("неблагодарная скотина", "ему только подолы медсестрам задирать", "да если бы не я..." и так далее) стало ясно, кто есть кто.
Что ж... Он - вайшья, возомнивший себя по меньшей мере кшатрием, а возможно, даже и шудра, которому временно - авансом - повезло, и он счел это собственной заслугой. Она - выше по касте, умнее и способнее к управлению бизнесом, и ему это невыносимо. Отсюда и растут ноги (ноги!) непримиримого конфликта внутри этой пары...
Вернувшись к себе на Гороховую, в коммуналку (недосуг поменять на что-то лучшее) он ни о чем не жалел. Прекрасной ловушки и лишнего - непростительного - зигзага на одиноком пути брахмана удалось избежать...
Но одновременно с этим воздушным шаром реальной свободы в нем вдруг явственно заговорил иной голос - голос вины перед всеми, кто связан путами любой зависимости, рабства, пусть скрытого, но от этого не менее сильного, кандалами ложного долженствования, жажды власти, иллюзиями своей правоты... Заговорило, властно запросилось наружу чувство вины перед теми, кто сидел и пытался плавать в тесных стеклянных банках, виноватости перед помешанной женой, перед напрасно надеявшейся Мэри. И даже перед Ефимовыми...
И около полуночи, растворив узкое окно в удивительно теплые для октября струи вечного питерского дождя, Сорвин засел за свой первый в жизни рассказ. Он назвал его «Исповедью странного человека». Это была попытка объяснить, почему, почему... и как разбилась его собственная банка. дав выход в океан мыслящей энергии и безусловной любви.
В качестве эпиграфа он набрал свои же стихи, сочиненные несколько дней назад:
Мир наш - хор усилий и тревог,
Одиноких рощиц одичалость.
Все мы существуем для того,
Чтобы у кого-то сердце сжалось -
Испытав и горечь, и родство,
И неизъяснимую любовность...
Мир наш существует для того,
Чтоб к ИНОМУ ощутить готовность.
Где-то совсем рядом дышал чистотой Ладоги и премудростью северного неба маленький монашеский остров Коневец. И улыбался двойник, который вовсе не обязан был иметь телесную форму...