Этого писателя уже знают в мире. Некоторые его произведения уже выходили в Америке, Италии, Франции, Австрии и даже Японии. Угощая как-то меня, он даже шутливо похвалился:
- Да ты не тушуйся, я вдруг даже гонорары стал получать…
Ну да, гонорары для сегодняшнего серьезного литератора – вещь почти несбыточная, особенно из-за рубежа: скорее платят туда, за сам факт издания.
С ним, прочитавши его на итальянском, встречался Умберто Эко, эксцентричный, но несомненный классик современной мировой литературы, до конца дней, между прочим, остававшийся страстным коммунистом, правда, в данном случае не совсем классического, скорее южного,чегеваровского, толка.
Но так получилось, что русский, русскоязычный читатель в столь полном объеме встречается с ним впервые. В принципе это проблема не только Камала Абдуллы и не только азербайджанских писателей (не сомневаюсь, что попутно и проблема серьезных, серьезно интересующихся литературой русскоязычных читателей). После трагического, особенно для интеллигенции, распада Советского Союза, во-первых, резко снизился интерес к чтению вообще – уже хотя бы потому, что людям все острее приходилось и приходится выбирать между книгою и куском хлеба, - а, во-вторых, помимо того, пусть не железного, но, как минимум, пластилинового занавеса, что возник между писателем и читателем вообще,появился и лишь в меру эластичный занавес между носителями-потребителями (впрочем, потребитель тоже н о с и т и даже многое вносит) разных национальных культур.
Своих и то читать-издавать стали гораздо меньше, а уж «чужаков» тем паче. Издавать и, соответственно, переводить тоже.
С течением времени, по мере исчерпания сомнительного счастья самоизоляционизма ситуация стала понемногу меняться. И в России, и в былых национальных республиках, а ныне квазинезависимых странах стали постепенно и переводить, и издавать.
Но издавать-переиздавать перво-наперво классику или во всяком разе то, что знакомо-любимо было еще по советским временам и еще советскому (слава богу, покуда еще живому или полуживому) читателю. Переиздавать, восполняя определенную читательскую ностальгию и, естественно, надеясь на хотя бы относительный коммерческий интерес: времена-то пошли сугубо прагматические.
Текущая же литература новых независимых стран остается почти неизвестной за пределами национальных рубежей (да и внутри них ее тоже едва знают – по тем же причинам).
А она, новая литература новых-старых стран, уверяю вас, подчас очень интересна. Она выходит сегодня из-под гнета публицистики, продиктованного самой особенностью переходного, брутального, «борющегося» периода становления государственности, а подчас и нации, ищет и обретает совершенно новые, нехрестоматийные формы, идеи, мысли, стили и даже, что в конечном счете самое важное, – с л о в а.
Современная литература постсоветского культурного пространства – это, уверяю вас опять же как человек, профессионально знакомящийся с нею, д р у г а я литература. Хотя корешками, несомненно, уходящая не то в перегной, не то в гидропон, не то в рассол, а то и во все это разом, многонациональной литературы советской.
С л ов о - оно, между прочим, определяет даже мысль, оно первичнее мысли.И – надеюсь, вы и сами, если прочитали этот фолиант, убедились –Камал Абдулла писатель именно нового с л о в а.
Даже не новой генерации – ему «за», он полноценный академик, признанный авторитет не только в Азербайджане, респектабельный, состоявшийся человек. Но – писатель, нашедший в себе дар и соответствующую смелость писать, создавать очень к а ч е с т в е н н у ю литературу. Литературу интеллекта, изощренного слова и стиля. Идущую – и нередко увлекающую, уволакивающую за собою и лабильного, неинертного читателя – вглубь. Не подверженную искусу читабельности, конъюнктуры, в частности, приступам зоологической нетерпимости к соседствующим – и по вертикали, и по горизонтали.
Негероизирующий и недемонизирующий прошлое своего народа и не бросающий его, это прошлое, на битву за настоящее или против него. Выискивающий, вылущивающий в том же прошлом именно х у д о ж е с т в е н н у ю правду, которая в конечном счете и становится той самой просто п р а в д о й, что способна поднять человека и одухотворить его.
И сделать его, человека, - ж и в ы м.
Во всяком случае для меня, неплохо знающего становое сказание азербайджанского эпоса «Деде Коркут», фигура главного литературного сказителя, самого «дяди (?)Коркута», стала живой, вызывающей ответные живые чувства и размышления именно после того, как я прочитал «Неполную Рукопись» Камала Абдуллы.
Помимо чисто эстетического ощущения эта вещь дает, создает еще одну почти функциональную аберрацию: она приближает современному читателю как тюркского происхождения, так и «инородцу», и ему в особенности, саму тысячелетнюю историю азербайджанского народа, его удивительный, фантасмагорический эпос, превращает того же Деде Коркута из легендарного персонажа в почти что твоего же современника.Художника,мучимого муками нынешних, не очень-то востребованных при жизни, пророков и творцов.
Не хочу проводить слишком смелые и авансные параллели, но, читая Камала Абдуллу, я не раз «вспоминал» и «Игру в бисер» Германа Гессе, и вещи Пера Лагерквиста, и «Адриана» Маргерит Юрсенар… Игра ума и слова на сумасшедшей глубине, но раскаты ее – как от того же « Моби Дика», еще одного могучего кита мировой литературы, – то и дело вплетаются, врываются, выныривают, очень серьезными рыбинами, в день нынешний. В его путаную, кружевную поверхность, что тоже то и дело оборачивается вдруг – дном. Дно дня – тоже игра не только звуков.
Тем более, что п а р а л л е л ь н о с героями и персонажами прошлого в книгах Камала Абдуллы действуют, сшибаются, ошибаются и люди сегодняшние, в том числе и очень молодые. Молодые, но несущие родовые черты прошлого, счастливого и про;клятого одновременно. И, как ни странно, не только прошлое держит их в известном магическом плену, но и они влияют на это легендарное прошлое. Диффузия времен и личностей, по Камалу Абдулле, это именно диффузия, а не прямоток в одном направлении – этим он действительно сродни самым смелым романистам новейшего времени и даже их новоявленному, но, похоже, отныне уже вечному конкуренту – авангардному кинематографу. Который даже раньше нас, писателей, если и не почувствовал, то – раньше – обозначил это роковое в с т р е ч н о е движение. Эмоций, идей, мыслей и даже целей.
…Параллельно с рукописью Камала Абдуллы я читал и совершенно документальную книгу немецкого писателя Эриха Церена «На библейских холмах». С конца 80-х лежала-пылилась она в моих книжных завалах, пока в одну из бессонниц не дошла случайная очередь и до нее – а потом не мог оторваться. Документальные эссе о раскопках и археологических исследованиях на Ближнем Востоке, о подтверждениях, уточнениях и опровержениях древних мифов, в том числе и религиозных. О расшифровках древнейших манускриптов, наскальных пиктограмм и глиняных «рукописей». Меня поразило созвучие этого научного труда и художественной прозы Камала Абдуллы. Хотя бы в такой детали: дешифровщики настойчиво ищут возвышенные тексты из доисторического прошлого, а находят, как правило, сугубо деловые и даже бытовые пометы, будничные следы человеческого бытования. И именно эти повседневные следы, последки, почти как обыденные наши прозаические отправления, оказывается, дают серьезной науке и просто человечеству куда более полное, более необходимое, более взыскуемое представление о ветхозаветных временах.Вот когда проза взыскуемее поэзии! И многозначнее, и красноречивее. Согласитесь, весьма нетривиальная, нерасхожая и даже смелая, особенно для писательской «возвышенной» натуры, мысль.
В своих романа-экзерсисах К.Абдулла не привстает на цыпочки и не устремляет взгляд исключительно ввысь. Ходит по грешной земле и, как археолог, ищет под ногами: его проза вещественна, образна и детальна одновременно, полна скорби – в том числе скорби познания – и сострадания, которые и делают его правду художественной. То есть – деятельной.
Правда, в связи с этим хочу поделиться еще одним – печальным – соображением. Оно в некотором смысле опять же связано с «Библейскими холмами» и с той литературой в целом, к которой тяготеет творчество К.Абдуллы. Эрих Церен пишет и о «царских захоронениях», причем не только в знаменитой египетской Долине царей, но и в более «доисторических» местах и временах. Конечно, о том, что с почившими правителями хоронили и их ближайшее окружение – возможно, в целях монаршей безопасности: никто из окружения не осмелится погубить полубога, зная, что вместе с ним укокошат и его самого – я знал и раньше. Но вот что меня ошеломило: наука доказала, что в роскошные подземные дворцы-могилы еще со времен полумифических хеттов и даже раньше них правителево окружение, включая придворных дам, музыкантов (и художников слова? и просто художников?) входило ж и в ы м и. Числом до полутысячи человек. Добровольно. Впрочем, следы сопротивления обнаружены только у отдельных женщин – я всегда знал, что они смелее нашего брата. В центре могилы ставилась чаша с ядом, а каждому из заживо захороняемых выдавался сосуд в ф о р м е ж е н с к о й г р у д и: человек сам зачерпывал им яду, усаживался на свое «рабочее» место и прикладывался к этой самой материнской перси. Будучи в самых лучших своих нарядах и самых в драгоценных своих украшениях. А музыканты – так и со своими инструментами в руках. Яды не были мгновенного действия.
И те же музыканты – играли!
Как на «Титанике»!
До последней своей конвульсии. Добровольно-принудительно.
Письменность уже была, искусство уже существовало, о чем свидетельствуют не только та же клинопись, те же изваяния, но и сохранившиеся останки великолепных музыкальных инструментов.
А людей – хоронили заживо!
Никакого облагораживающего, смягчающегося действия на жизнь!
Потребовались тысячелетия и тысячелетия, прежде чем людей, назначенных на заклание, стали укладывать, опять же по ранжиру, вокруг самодержца-диктатора – мертвыми, уже трупами, а не людьми. И еще сотни тысячелетий проползли, пока их, даже со смертью правителя, стали оставлять в живых. Отстали от них.
Так мучительно медленно, микроскопически шло умягчение нравов.
Вот вам, пожалуй, самое красноречивое определение степени поступательности влияния и искусства, и той же религии на жизнь. На повседневность.
Но отчаиваться не стоит. Прототипы Микеланджело приходили потом в храмы поглазеть на собственные же мраморные, гениальные изваяния и уходили – просто притихшими. И Микеланджело считал это уже громадным своим достижением.
Камал Абдулла уже в силу своего интеллекта (многие знания – многие печали) – из касты художников, которые не обольщаются, но и не отчаиваются. Если, осилив его капитальную трилогию, человек обернется, в себя, более «притихшим» и задумчивым – это уже действие. И действие (литература вообще совместное равноправное творчество писателя и читателя). И воздействие – большого писателя, которого представляет сегодня многонациональному русскоязычному читателю большое, культовое издательство «Художественная литература».