Гостиница “Абхазия”, архитектурная доминанта сухумской набережной, еще приходила в себя от войны и последующего многолетнего ремонта, а на парапете перед ней уже установили маленькие скульптуры Чика и Ники, маленьких героев прозы Фазиля Искандера. Конечно, бронза засверкала в тех местах, которые по наивной привычке “на счастье” трогали прогуливающиеся по набережной. Туристов в последние годы в Абхазии не слишком много, так что вполне можно представить, что не одна туристическая праздность заставляла обращать тактильное внимание на достопримечательности.
Можно сказать, что это - поставленные при жизни памятники Фазилю. Дело не только в том, что он когда-то создал и оживил целый мир Чегема, для нас, читателей, гораздо более существенный, чем реальный горный аул. Мы же все понимаем, что мальчик Чик - это сам Искандер, сумевший сохранить в чистоте и бессмертии свое детство. Прикоснуться к его героям - получить заряд животворной силы писателя.
В дни недавнего траура к ногам Чика и Ники клали цветы.
Как это уже не раз бывало в истории, память писателя почтили и его персонажи. И не всех из них он любил. Фазиль Искандер был одним из самых глубоких сатириков в русской литературе и в абхазской национальной культуре, героев он не только находил, но и предсказывал. И они, понимая, что писатель видел насквозь их хищное нутро, все-таки оказались вынужденными присылать скорбные телеграммы. А не злорадствовать...
Мы-то полюбили его в конце 60-х именно за смелость и свободомыслие. “Созвездие Козлотура”, маленькая повесть из жизни областной молодежной газеты показала журналистику, описывающую не реальную жизнь, а виртуальную, такую, которую пропаганда хотела впихнуть в мозги читателей. Писатель нашел при этом образ, замахнувшийся на самую суть советского режима, на его искусственность, на несочитание насильно сопрягаемых элементов. Он скрестил горного тура и деревенскую козу. Конечно, чувствовалось, что он смеется не над одной журналистикой...
Для нас эзопов язык Фазиля Искандера на долгие годы стал образцом, помощником в трудном деле выживания, плавания в отравленных водах все равно любимой работы. Было две кодовых фразы для определения близкого по духу. Одна из “Затоваренной бочкотары” Василия Аксенова: “Хороший человек по росе идет...”, а вторая - из “Созвездия Козлотура”: “Интересное начинание, между прочим...”. Если собеседник с улыбкой откликался на эти слова, с ним можно было разговаривать и работать.
При этом Фазиль Искандер и в повести, сделавшей его знаменитым, и в “Тринадцатом подвиге Геракла”, например, не был традиционным для советского времени сатириком. Его образы не становились плоскими из-за гротеска. Наверное, в силу его поэтического таланта. Поэзия - прием убойный. Он не пытался нас рассмешить, он был гордый и веселый, понимающий. Мы смеялись, как тамаде в хорошем застолье.
Кроме прочего, его поэтический талант, за которым мы теперь следили и по редким публикациям стихов, сделал особенно чутким и внимательным его прозаический язык. Заставил нас примолкнуть и задуматься, прочитав первый отрывок из будущей чегемской саги “День Чика”. Такой прозы в СССР еще не было. Он, да пожалуй еще Виктор Конецкий, внесли в русскую прозу второй половины ХХ века особое зрение и особо точное трагикомическое слово.
У Искандера был хороший бэкграунд: русская литература двести лет пыталась понять ментальность Кавказа, к писателю навстречу бросился читатель, подогретый этими поисками. А тут еще и его русский язык, увиденный, как инструмент, одновременно и снаружи, и изнутри. Поэт Искандер понимал, чего конкретно он добивается в поисках выразительности, именно потому, что вдвойне понимал инструмент. Многие “нацмены” в это же время блестяще писали по-русски: Ибрагимбековы, Зульфикаров, Пулатов, Амирэджиби, но фокус Искандера был в том, что он писал новое для читателя не только о своем родном, а и об общем. О закономерностях, свойственных патриархальности или тоталитаризму, романтическому полету юности или плоскому расчету бюрократа. Не знаю, может быть, мы потом и у этих писателей искали нечто подобное. Но Искандер был ярче, афористичнее, образнее.
Фазиль Искандер ведь и Сталина открыл нам с естественной кавказской стороны, мы лучше поняли и его ментальность, и ментальность его соратников по революции и террору, ставших его жертвами. Со спокойной горской отвагой Искандер написал о подлой сути Сталина задолго до перестройки и не побоялся дать рассказ в неподцензурный альманах “Метрополь”, опубликовавшись вместе с авторами, имевшими репутацию диссидентов, и с теми молодыми писателями, которым шум вокруг имени, пусть даже и репрессивный, помог заявиться в литературу.
А Фазиля Искандера после этого не сильно-то и репрессировали. Даже когда он в штатовском “Ардисе” опубликовал полного “Сандро из Чегема” с той главой, которая вышла в “Метрополе”. Даже когда он в Штатах же упубликовал “Кроликов и удавов” - вещь, как всем казалось, антисоветскую (а она была глубже). Современные политиканы и окололитературная тусовка продожают это обсуждать, вспоминая, например, судьбу его соседа по альманаху Войновича. Не утверждая, а размышляя по прошествии времени, здесь можно представить несколько парадоксальных причин.
Во-первых, его сатира в “Сандро” касалась, вроде бы, только Сталина, а жестоко обрушиваться на то, что автор вдалеке от советского читателя разоблачает тот самый “культ личности”, который осудила партия, - это признавать себя прямыми сталинскими наследниками. Во втором случае автор больше раскрывал убогость кроликов, чем разоблачал насилие удавов, которые даже сперва чисто-благородно никого не душили, а просто понуждали идти в пасть. К тому же сажать или высылать автора за это - признать себя все-таки душителями, которые обиделись на прямую аналогию. В-третьих, сатира Искандера была написана с тех же высоких гуманистических позиций, с которых он когда-то увидел своего Козлотура. На них обрушиваться - признавать, что тогда ошибочно не придушили...
Ну и, наконец, за годы известности он стал гордостью многонациональной советской литературы, абхазским духовным лидером. А открыто лезть в смутные национальные отношения московские удавы не спешили. Мудрость и изящество писателя Искандера, закрепляющего в народной памяти приметы национального духа, стали мостом в современность для культуры Абхазии. Особенно для той ее части, верной мультинациональному миру Сухума, которая продуктивно противостояла узко-националистическим настроениям и грузин, и абхазцев. Разрушать этот мост - подрывать бомбу, и так готовую взорваться внутри Абхазской АССР - части Грузинской ССР.
Конечно, полу-перс, полу-абхаз Фазиль Искандер был певцом именно абхазского самосознания, упрямо показывал его крестьянские корни, противящиеся советско-колхозному. Но он был честен, мудр и справедлив, поэтому с начала перестройки выступил против грузинского засилия в республике, а потом - против жестокостей обеих сторон.
Его “Сандро из Чегема”, при этом, сделал для самосознания общества образовавшейся независимой республики примерно то же, что для читателей Европы Томас Манн, переведший в “Иосифе и его братьях” библейский эпос на язык современной психологии. В этом отличие Фазиля Искандера от многих исследователей фолклора и национальных особенностей. И абхазский дух зазвучал на русском, доступном для перевода на любой язык, Искандер вывел его на свет мировой культуры из кавказских ущелий.
В Абхазии это ценят, еще при жизни своего (нашего) классика нацбанк выпустил в его честь памятную медаль. Я, признаюсь, горд тем, что один экземпляр мне вручил в своем кабинете тогдашний президент республики Александр Анкваб. Который во многом поступает по примеру любимого писателя: не стал раздувать гражданскую войну, когда против него выступила подготовленная Москвой оппозиция, и добровольно ушел (как Искандер из политики). Но при этом от идеи независимости его наследники не отказываются, в пасть к удавам не идут.
Поразительно, как в “Кроликах и удавах”, впервые опубликованных в 1982 году, Фазиль Искандер предсказал политическую историю постсоветского пространства, развертывая скупыми словами те сюжеты, которые у нас продолжаются почти тридцать лет! А вспоминаешь, как писатель еще в 70-х написал маленький рассказ, где действовали воры в законе и слившиеся с ними в симбиозе “менты”, - и перестаешь изумляться. Мы же не удивляемся прозорливости Свифта или Евгения Шварца. Фазиль Искандер был из того же разряда.
В сатире. А еще же осталась поэзия - она всегда, настоящая, бездонна. И не важно, в рифму она написана, делится ли на строфы или закреплена на бумаге длинными периодами. К текстам Искандера (как же мы тихо радовались созвучию его фамилии знаменитому блистательному имени!) не липнут руки его сатирических персонажей. К его текстам прикасаются, как к вечной бронзе, свободолюбцы.
Опубликовано в журнале "журналист", №9, 2016