Понятное дело, первого сентября всем не до шуток. У тех, чьи дети идут в первый, девятый, пятый или последний - особенный мандраж. Все остальные дышат ровнее. Наша лошадка - гладкая, холёная, во всем новом с головы до ног - резво поскакала в восьмой с рюкзаком за спиной и с цветочным горшком подмышкой. А я что? Я дома с бронхитом. Лежу, листая воспоминания. Мыслишки ползают по извилинам, как кротики в тоннелях, определяя на ощупь, где помягче и сюда можно заползти, а где пожёстче - туда лучше не соваться, может завалить, или провалишься в какой незакрытый детский гештальт, как в чёрную дыру. Воспоминания - штука такая; с ними как на лифте - и вниз...
Был у нас период в школе, когда физику преподавали три учителя: Гусев, Гусева (не родственники) и Гуськов. Гусев был человеком интеллигентнейшим, танцевал с женой вальсы в бальном кружке и решал задачи из журнала "Квант". И место ему было не в школе, а где-нибудь в Академгородке, трудиться на благо физики твёрдого тела в области кристаллографии, как завещал Абрам Фёдорович Иоффе. На которого кстати Гусев был весьма похож, особенно в шляпе.
Мадемуазель Гусева была практиканткой, неизвестно как забредшей в Российскую науку. А верховодил всеми Гуськов - гроза и гордость школы, поборник жесткой дисциплины, столп фундаментальной науки, начиная от субатомных частиц и заканчивая поведением Вселенной как целого, так и отдельных её частей, последователь образовательных методов Макаренко (сначала тюрьма, потом трудовая терапия) и виновник многочисленных стенаний, истерик и слез как в среде учеников, так и в рядах их родителей.
Ровно за минуту до звонка Евгений Евгеньевич стоял у своего зеленого стола и ждал начала Апокалипсиса с невозмутимым и добродушным выражением лица. Все, кто посмел материализоваться на пороге после звонка, автоматически получали справедливую запись в дневник с указанием точного времени опоздания. Например: опоздал на 2,5 минуты. Весь наш великовозрастный 10-й класс стоял по стойке "смирно", пока староста торжественно нёс учителю рапортичку, в которой были перечислены все отсутствующие с указанием причин. Дальше начинался урок. Самая страшная часть - проверка домашнего задания на предмет усвоения пытливыми умами очередных физических терминов и понятий и способности применить их на практике, решая задачи у доски. Двоек Гуськов не ставил. Просто так не ставил. Двойку надо было заслужить. На двойку надо было хоть что-то промычать из заданного параграфа. Хотя бы его название или фамилию ученого, коего в тексте упоминали. Если отрок молчал абсолютно, не издавая в сторону аудитории ни единой звуковой волны, то температура учительского кипения подходила к своей критической точке и могла выплеснуться в виде кола в журнал и дневник. Но и это не было минимальной величиной. Предел кратковременной прочности терпения учителя катастрофически стремился к нулю, если учащийся уже имел кол, но не предпринял попытки перевода своего аморфного серого вещества в другое агрегатное состояние и не сумел повысить плотность оценок до нужного уровня. В этом случае Гуськов ставил в журнал "ноль". "Любую оценку можно исправить, кроме нуля, ибо любые действия с нулем всё равно в итоге дают ноль! Это законы математики, и я не в силах с ними спорить",- аргументировал свою позицию Евгений Евгеньевич,- "если вы математически обоснуете мне обратное, то я приму ваши аргументы и внесу корректировки в журнал. Заодно и Нобелевскую премию получите! А Нобелевский лауреат может мои уроки не посещать, я не стану возражать гению!"
Излишне говорить, что таких среди нас не было. Поэтому после уроков целые классы, наглядно являя собой молекулярный уровень организации, понуро брели в хаотичном броуновском движении школьных коридоров на дополнительные занятия по физике, дабы трансформировать свои колы в единицы второго разряда пятеричной системы счисления.
- "Вэшки", вы куда? - кричали идущие навстречу параллели.
- К Гусю, - мрачно отвечали "вэшки" "бэшкам" или "ашкам", сопровождая ответ поднятой рукой с перпендикулярно согнутыми пальцами, - решения прошлой контры есть?! Второй вариант??... Давай!!!
"Вэшек" Евгений Евгеньевич подвергал особенному силовому воздействию, ибо мы были физматом. И сила эта, как векторная величина, должна была придать нашим телам прямолинейное поступательное движение в ВУЗы, и он не мог допустить негативного внешнего воздействия на изменение этой траектории. В общем, физика как наука вливалась в наши мозги под давлением разного диапазона. О бесчеловечности Гуськова ходили легенды, обрастая ужасными подробностями, словно электроды солевыми отложениями. Нас удручал ещё и тот факт, что физика никогда не отменялась, не переносилась и не откладывалась. Она всегда была по расписанию и неизбежна, как поглощение окружающей материи Чёрными дырами Квазаров. Евгений Евгеньевич постоянно был в школе. С утра до вечера, семь дней в неделю, неукоснительно необходимый системе Российского образования, как постоянный ток для электролиза алюминия. И вдруг однажды случилось невероятное. Гуськов не пришёл на урок. На первый урок физики в 8:00 в понедельник. Мы не могли в это поверить. Тихо и молча весь класс стоял у закрытых дверей кабинета физики, не решаясь комментировать происходящее. Ибо любая теория вероятности отсутствия Гуськова в школе выглядела более безосновательной, нежели существование озёр на планете у Проксимы Центавра. В гробовом молчании прошли тягостные 30 минут, как вдруг запыхавшийся учитель стремительно появился у дверей. Было видно, что он сильно торопился, может даже бежал в школу под порывистым ноябрьским ветром, о чем явно свидетельствовало смещение цвета лица в красный спектр.
- Извиняюсь, - сказал он,- моё опоздание вызвано вчерашними соревнованиями юниоров по футболу. Я судил, играли на улице, а погода то - вон что! Промочил ноги насквозь, не успел высушить ботинки. Промокли напрочь. Так, давайте-ка быстро по местам, успеем решить задачку. Записываем: в алюминиевом чайнике кипит вода.... Что сидим? Рисуем алюминиевый чайник!..."
И невозмутимо начал разбирать алгоритм решения.
А мы сидели прибитые, подавленные, растерянные. У него были одни ботинки. Одни! Понимаете? И он в них ходил на работу и в магазин, и судил детские соревнования в дворовом стадионе, и кружок по шахматам вёл, гулял тоже в них - в своих единственных ботинках. Потому что смысл жизни это одинокого учителя был в его родной школе, где он верой и правдой проработал на тот момент 28 лет. И Школа была ему домом. А дети - его детьми. И он старался дать им самое ценное, то единственно важное, что он умел, знал и во что верил.