… кроме того, здесь были какие-то странные большие крысы, их я увидел сразу же, – словно гонимые ветром, они полчищами носились туда-сюда… и если потом, сидя в постели, я зажигал свечу, то в какой-нибудь дыре под деревянным косяком мог видеть просунутые снаружи лихорадочно работающие крысиные когти…
Франц Кафка, "Воспоминание о дороге на Кальду".
Мне было тогда семнадцать лет.
У нас в погребе хранилось вино. Отец сам его делал и продавал. Недостатка в клиентах не было – вино не просто пьянило, оно окрыляло. Мир вокруг становился теплым, дружелюбным, полным света и радости. Пение птиц, на которое обычно не обращаешь внимания, звучало райской музыкой. Сердце билось в унисон с потаенным ритмом реальности. Фантазия расцветала…
Но такая радость жизни была доступна, увы, только по праздникам. Мы садились за стол – летом в саду, зимой в доме – и отец наливал каждому по стакану. Его можно было выпить сразу, или же смаковать терпкий вкус на протяжении всего обеда. Отец никогда не наливал больше…
История, которую я хочу рассказать, произошла глухой осенью, в те дни, когда за окном тускло и сыро, а жизнь кажется скучной и фальшивой, как какой-нибудь глупый сериал.
Я сидел у себя в комнате. Динамики разрывались брутальными хрипами группы ДДТ.
«И даже чудовище масти глиста с розовой гадостью вместо хвоста
Вылезло к солнцу отравленным сердцем, смертельной слюною, раздавленным перцем,
Сквозь ахи и визг расфуфыренных дам по травке, газону, асфальту, ногам,
Сумасшедшая крыса, бредовая мразь, прорвавшийся чирей, порочная связь…»
Странный зловещий текст анатомировал душу тупым ножом, но мне было все равно. Висевшее напротив зеркало подпевало мне мерзким отражением: черная майка с демоном на груди, бледное лицо, длинные грязные волосы, брезгливая усмешка и руки, обнимающие гитару.
Когда Шевчук дохрипел последние слова своего таинственного бреда, я вспомнил про вино.
Мысли в голове заскулили, как голодные псы в ожидании сладкой косточки. Отец на работе… мать с сестрой в гостях… замок можно отпереть отмычкой, как показывал Костя…
Быстро, чтобы не передумать, я встал, достал из ящика стола подаренную другом отмычку и вышел из комнаты. Винный погреб был вскрыт за пару минут…
В восторге от собственной удали и в предвкушении кайфа я спустился по скользким ступеням. Погреб встретил запахами вина, сухого укропа, застоявшейся прохладой. Вдоль стен стояли черные дубовые бочки, на полках - банки с огурцами, помидорами и грибами, ящики с картошкой, луком и чесноком.
Какое-то время я стоял неподвижно и ни о чем не думал. Потом открыл бочку, зачерпнул ковшиком вино и с наслаждением выпил. Терпкая жидкость обжигающим холодком пробежала по пищеводу, крутанулась змеей в желудке, мягко ударилась в грудь теплой волной. Я замер, закрыл глаза, ощущая, как пустота внутри превращается во что-то живое…
Погреб изменился - в нем стало теплее и гораздо уютнее. Отблески электрического света на пузатых банках напоминали солнечных зайчиков.
Я улыбнулся. Закурил. Выпустил дым через ноздри.
- Какое жалкое зрелище…
Я вздрогнул. На верхней ступеньке стоял отец.
– Выпить, значит, захотел? Ну хорошо… Пей! Пей, сколько влезет!
Он развернулся и вышел, закрыв дверь на замок.
«Ну и по хер», - подумал я. «Назло напьюсь… Сигареты есть, закуски полно. И гори оно все…»
Через полчаса я был пьян, как свинья. Помню, сидел на скамейке, курил, кашлял от дыма, отпивал из ковшика и во все горло орал:
- Сумасшедшая крыса, бредовая мразь, прорвавшийся чирей, порочная связь!
Проснулся, лежа на земляном полу, дрожа от холода. Майка пропиталась вином, как кровью. В зубах торчал окурок. Перед глазами двоилось. В голове долбил дятел, разгоняя редкие проблески мыслей. Во рту было сухо, мерзко…
Постепенно все вспомнил. Взглянул на наручные часы… девять. Сквозь щель под дверью пробивался свет. Утро.
Интересно, сколько отец собирается продержать меня здесь?
Я встал, зачерпнул вина, выпил и почувствовал зверский голод. Огляделся… и только теперь сообразил, что с едой у меня проблемы – банки открыть нечем.
Поколебавшись, съел пару сырых картофелин и луковицу. Чтобы избавиться от противного привкуса, выпил еще, покурил и снова уснул. Остаток дня помню смутно. Просыпался несколько раз, громко матерился, пил вино, давился сырой картошкой…
А на третий день случилось вот что.
Я сидел на скамейке, курил последнюю сигарету, вздрагивал, сглатывал горькую слюну, пытаясь успокоить в себе приступ тошноты, и вдруг…
Вдруг я увидел, что передо мной сидит крыса. Серая шкурка, розовый хвост, острая мордочка… Ее можно было бы назвать обыкновенной, если бы она не была размером с поросенка и вдобавок не сидела на задних лапах, глядя на меня черными бусинками глаз, в которых определенно светился разум.
Закрыв глаза, я потряс головой. Крыса не исчезла. Глотнув вина для храбрости, я потушил окурок и уставился на зверька осоловелым взглядом, гадая, что будет дальше.
- Ну, здравствуй, мой мальчик, - сказала крыса. Ее голос был похож на писклявый голосок маленькой девочки. – Удивлен?.. Что ж, это вполне понятно - вы, люди, многого не знаете… Для вас мир – это набор личных представлений о нем, которые по сути, есть ваши охранительные барьеры, которые вы поставили, инстинктивно защищая себя от того мира, который существует на самом деле, и о котором вы почти ничего не знаете… Фу, черт, - добавила крыса, помолчав. – В одной фразе четыре раза слово «который»! Думаю, ты извинишь меня, ведь я не часто говорю с представителями вашего вида, - крыса с явной иронией пошевелила усами. – Последний раз говорила с человеком почти сто лет назад… и знаешь, кто это был? – крыса прищурила один глаз. – Франц Кафка. Мастер абсурда, странного ужаса, литературный идол. Впрочем, тогда это был никакой не идол, а заурядный конторский служащий, затюканный отцом до сумасшествия, до страшных галлюцинаций… - крыса поморгала, глядя на меня с любопытством. - Кстати, в прошлой жизни ты был Кафкой, Денис.
Я прочистил горло и сплюнул под ноги зеленой слюной.
– Вот это ты загоняешь, блин… О чем ты вообще? И я не знаю, кто такой Кафка, впервые слышу…
- Скоро узнаешь… Скоро ты очень хорошо его узнаешь.
Повисла пауза. Я смотрел на крысу, она на меня.
- Давай колись, чего тебе от меня надо? Ты же сюда приперлась не просто так?
- А ты не глуп, - заметила крыса. – Это приятная новость… Ну что ж, выслушай теперь не очень приятную, - она помолчала. - В прошлом воплощении, мой мальчик, ты почти достиг границы, за которой начинается Истинное Познание, но тебе помешала литература, а точнее сказать, твоя дурацкая страсть к этому страннейшему из занятий… В этом ты должен перешагнуть границу, иначе тебя ждет страшная кара, по сравнению с которой все кафкианские кары – просто детский лепет.
- Ага, я понял… Я должен поцеловать тебя, чтобы ты превратилась в принцессу!
- Ты должен пройти Испытание, - крыса раздраженно взмахнула хвостом. – И ирония здесь неуместна. Испытание очень серьезное, и если ты его не пройдешь…
– Кто ты такая? – перебил я.
- Ммм… Можешь считать, что я твой дух-опекун… дух-хранитель, дух-наставник. Не важно.
– Ну хорошо! Давай разберемся… Что от меня требуется – конкретно? Только учти, крыска, я не зоофил.
Она презрительно сплюнула.
- Фу, как мерзко, Денис… У тебя не душа, а помойная яма…
- Да мне по хер, что ты обо мне думаешь.
- Тебе предстоит очень серьезное Испытание, и сейчас не время шутить…
- Хорош темнить, выкладывай!
Она обняла хвостом лапы, и в ее глазах сверкнул мрачный свет.
- Ты должен, - сказала она, - на один день стать Кафкой.
- Чего?
- На один день стать Кафкой.
- Не понял…
Крыса вздохнула.
- Что тут непонятного? Ты на один день станешь Кафкой. Это мне нетрудно устроить. Трудно будет тебе – потому что это будет самый ужасный день в его жизни…
- Ну хоть скучно не будет, - усмехнулся я. - И в чем прикол?
- То есть?
- В чем смысл Испытания?
- Ты должен понять, почему с тобой происходит то, что с тобой происходит.
Я покрутил головой.
- Ни хрена не вкурил. Ну ладно, давай! Я готов.
Крыса поглядела на меня с изумлением.
- Так сразу?
Я пожал плечами.
- А чего тянуть? Ты – мой пьяный глюк, чего тебя бояться?
Крыса усмехнулась.
- Ну как знаешь, - она щелкнула когтистыми пальцами. – Надеюсь, до встречи…
В тот же миг я провалился в темноту. Потом открыл глаза. Надо мной медленно кружился темный потолок. Я зажмурился, отгоняя все лишнее, и потолок встал на место. Приподняв голову, огляделся. Я лежал на широкой кровати, стоящей возле открытого настежь окна. Мрачное небо нависало над острыми железными крышами тяжелым одеялом. В левом углу комнаты стоял громоздкий комод, в правом – маленький темно-коричневый письменный стол с лежащими на нем книгами и разбросанными в беспорядке записными книжками. Над столом висела гравюра с изображением мальчика, который играл на дудочке. За ним шла длинная вереница крыс…
В дверь постучали. Я вздрогнул.
- Войдите.
Дверь отворилась, и в комнату вошла высокая черноволосая девушка с красивыми темными глазами.
- Франц, - сказала она, - с тобой хочет поговорить отец…
По моей спине пробежал озноб.
- С добрым утром, Оттла, - сказал я. - Напомни мне, пожалуйста, сегодня воскресенье?
Она кивнула.
- Хоть одна хорошая новость…
- Тебе так опротивела работа в конторе?
- Не то слово, сестренка, - я встал, надел рубашку и брюки. – Мне опротивела не только работа, но и вся моя жизнь.
- Давай не будем об этом, - Оттла нахмурилась.
- Давай… Где отец?
- В спальне.
- Что ему надо?
- Я не знаю.
- Господи, он, наверное, всю ночь не спал. Придумывал для меня новую пытку…
- Ты несправедлив…
- И это говоришь мне ты? Милая сестренка, - я подошел к Оттле и заглянул в ее глубокие глаза, – не ты ли больше всех пострадала от его нападок, презрения, чванства? Отец хочет видеть нас такими, какими мы быть не можем, и потому мы для него – одно сплошное разочарование… его мука, его крест.
- Тебе его жалко? – прошептала Оттла.
- Ничуть, - я отвернулся. – Мне жалко тебя.
- Иди, Франц… Он ждет.
- Быть может, я прежде позавтракаю? – с раздражением сказал я.
- Не заставляй его ждать, - Оттла опустила голову и вышла из комнаты. Я прошелся из угла в угол, пнул стул; он упал, и я посмотрел на него с отвращением, словно это был не стул, а большое мерзкое насекомое.
За дверью царила подозрительная тишина. В комнате Оттлы едва слышно пела служанка. Я прошел по узкому коридору и спустился по лестнице. В гостиной сидела мать и смотрела пустыми глазами в окно.
Перед дверью родительской спальни я остановился. Меня трясло. Подумать только, мне тридцать лет, а я до сих пор его боюсь - боюсь не меньше, чем в детстве… Стиснув зубы, постучал.
- Открыто! – крикнул отец своим густым самоуверенным голосом. И почему мне не передалась эта его уверенность? Мы с ним настолько разные, что можно подумать… Я скривился и толкнул дверь.
В спальне было темно, невыносимо душно. Отец сидел у окна и читал газету. Отодвинутый на край стола завтрак казался почти нетронутым.
- А, это ты, - сказал отец с таким видом, словно ждал кого-то другого. – Долго же ты спишь… Опять всю ночь чепухой занимался?
- Тут так темно, отец, - сказал я. – Как ты можешь читать в такой темноте?
- Спасибо за заботу, - отец усмехнулся и скрестил руки. Его тяжелый шлафрок слегка распахнулся, обнажая толстые волосатые ноги, от одного вида которых меня пробрал такой страх, что я вздрогнул и схватился рукой за дверной косяк.
- Что с тобой?
- Ничего… голова закружилась… у тебя тут душно…
- На тебя не угодишь. То темно тебе, то душно… Уж извини, - он развел руками, - ради тебя я не собираюсь открывать окно.
– На улице очень тепло, - я осторожно присел на стул у дальней стены.
- Это не важно, - он собрал посуду от завтрака и переставил ее на сундук. – Сегодня меня заботит совсем другое, Франц. Совсем другое! – добавил он, кивая в такт словам массивной головой. Я обхватил ладонями колени и закрыл глаза.
- Как поживает Фелиция? – холодно спросил отец.
- Я не знаю… Я написал ей письмо… неделю назад. Но она до сих пор не ответила.
- Неудивительно. Этого следовало ожидать. Вполне возможно, что она совсем не ответит. И правильно сделает.
- Ты позвал меня, чтобы поговорить о Фелиции?
- Я удивляюсь ее терпению, - спокойно продолжил отец. - И не понимаю, что она в тебе нашла. Будь я женщиной, - он фыркнул, - я бы на тебя даже не посмотрел. Худой, длинный, сутулый… и лицо какое-то странное… ты иногда странно себя ведешь, Франц… можно подумать, что ты замышляешь убийство.
Я похолодел и открыл глаза. Отец сидел, наклонившись вперед, полы шлафрока широко раскрылись, и его мощная грудная клетка, обтянутая розовой морщинистой кожей, вновь напомнила мне о собственной слабости.
- Убийство? – осипшим голосом переспросил я.
- Да, убийство! – выкрикнул отец. – Я знаю, чего ты хочешь! Ты хочешь меня убить! Я это точно знаю! Точно знаю! Твоя мать спрашивает, почему у меня бессонница? – отец швырнул газету на подоконник, бросил сверху очки. - Но разве я могу сказать ей правду? Разве я могу сказать твоей матери, что мне каждую ночь кажется, как ты тихонько открываешь дверь и крадешься ко мне на цыпочках, а в руке у тебя длинный, тонкий, обоюдоострый нож мясника?!
- Отец…
- Не надо, - он замахал руками, - не надо играть комедию! Я все знаю! Я все про тебя знаю! Хватит притворяться! Я еще не выжил из ума! Не надейся! Конечно, тебе было бы гораздо легче расправиться со мной, если бы я целыми днями сидел в этой темноте и пускал слюни! Я тебя насквозь вижу! Всю твою гнилую душонку вижу, всю твою странную и страшную мерзость вижу... которую ты прячешь сам от себя в крысиной задней норе своих мыслей! – отец звучно хлопнул себя по колену. – Но у тебя ничего не получится! Ни-че-го! Ты для меня всегда был ничтожеством, жалким ничтожеством, которое только и может, что пачкать бумагу, думая при этом, что делает что-то полезное! – отец откинулся на спинку кресла и расхохотался. – Запомни, сынок, твоя писанина никому не нужна, она нужна только твоей слабосильной душонке, которая ни на что не годна и потому утешает себя пустыми выдумками. Но реальная жизнь, сынок, реальная жизнь еще покажет тебе свои зубы! - отец широко раздвинул беззубый рот. – Будь уверен, покажет!
- Шут! - вырвалось у меня, и собственный голос показался мне вдруг чужим.
- Ну, разумеется! – отец встал и начал пинать воздух ногами. – Самый настоящий шут! Видишь, как я отплясываю под твою дудку? Тебе нравится? Нравится? – продолжая дергать ногами, он высоко задрал халат, обнажив на ляжке полученный на войне шрам. – Нравится?!
Я закрыл лицо руками.
- Это тебе не поможет! Ты можешь закрывать глаза, можешь затыкать уши, можешь запирать дверь своей комнаты и вообще не выходить на свет! Но от правды никуда не спрячешься, она живет у тебя внутри!
- Замолчи! – крикнул я, поднимая голову. Отец стоял рядом со мной и крутил в воздухе пальцем, как будто наматывал на него что-то. Я отшатнулся, упал и отполз в угол.
- Ты мечтаешь заколоть меня мясницким ножом, заколоть как крысу, чтобы прибрать к рукам все мое добро! Все, что я копил, все, что заработал вот этими руками, - отец протянул вперед длинные руки с широкими запястьями. - Ты хочешь все заграбастать себе, чтобы не просиживать штаны в конторе, от которой тебя тошнит, как труса от драки, и сидеть целыми днями у себя в норе, открывая дверь только для того, чтобы получить порцию своей мерзкой пищи!
Отец наклонился вперед, загородив почти всю комнату. «Хоть бы он упал и разбился!» - с шипением пронеслось у меня в мозгу.
- Крыса, - прошипел отец. Он наклонился еще ниже, протянул руку и схватил толстыми пальцами цепочку моих часов. – Крыса… - я вскочил, выбросил из кармана часы и навалился всем телом на дверь. Она распахнулась и с оглушительным стуком ударилась дверной ручкой о стену.
- Убирайся! – кричал отец. Он стоял в центре комнаты, широко раздвинув ноги. – И помни - я еще жив! Маленький, наивный мальчик, думающий только о себе! Внешне ты был невинным ребенком, но в сущности всегда оставался крысой! И ты никогда, никогда уже не отмоешься! Никогда!
Отец что-то еще кричал, но я не слушал, выскочив из комнаты. В гостиной я остановился, матери нигде не было. Задыхаясь, я огляделся и услышал вдруг чужое прерывистое дыхание… В полутьме задвинутой глубоко в угол печи притаилось что-то живое. Сверкающие мрачным светом глаза уставились на меня, под незнакомым лицом на карнизе печи по обе стороны лежали две большие круглые женские груди, все существо, казалось, состояло из груд мягкого белого мяса, толстый длинный розовый хвост свисал с печи, и его конец скользил по щелям между кафельными плитками…
Большими шагами, с низко опущенной головой, повторяя тихо, как молитву: «Это кошмар, кошмар, кошмар», я бросился вверх по лестнице и чуть не сбил с ног служанку, которая спускалась вниз для утренней уборки.
- Господи! - вскрикнула она и закрыла лицо передником.
Я забежал в коридор и рывком распахнул дверь своей комнаты. Больше всего на свете я хотел закрыть дверь, закрыть окно, упасть на кровать, спрятать голову под подушкой и навсегда застыть в скрюченной позе зародыша, который никогда не рождался на свет.
Но, открыв дверь, я увидел нечто странное.
Передо мной была большая сумрачная комната - такая сумрачная, что в ней трудно было что-либо разглядеть. Осторожно перешагнув порог, я наткнулся на мокрое корыто и увидел женскую руку. В одном углу громко кричали незнакомые дети. Из другого валил густой пар, от которого полутьма сгущалась в полную темноту.
- Да он пьян, – послышался женский голос.
- Вы кто такой? – крикнул другой женский голос и добавил: - Кто его впустил? Всех, что ли, впускать, кто шляется по коридору?
- Я тут живу, - сказал я.
- Ах, он тут живет, – сказал первый голос, и сразу наступила тишина.
- Вы меня знаете? – спросил я.
- Конечно, – ответил тот же голос.
Наконец пар немного рассеялся, и обстановка стала проясняться. Очевидно, у обитателей комнаты был банный день. У дверей стирали. Но пар шел из другого угла, где в огромной деревянной лохани размером с двуспальную кровать – таких я прежде никогда не видел – в горячей воде мылись две женщины. Но еще неожиданнее – хотя трудно было сказать, в чем заключалась эта неожиданность – оказалось то, что виднелось в правом углу. Из большого окна – единственного в задней стене – падал бледный нежный свет, придавая шелковистый отблеск платью женщины, устало полулежавшей в высоком кресле. К ее груди прильнул закутанный в пеленки младенец.
- Садитесь! – сказала одна из купающихся женщин. Она сдувала мыльную пену с губ, пыхтя и разевая рот. Нелепым жестом выбросив руку из лохани, она указала на сундук, обрызгав меня теплой водой. На сундуке сидел какой-то старик. Я присел рядом и огляделся.
Молодая светловолосая женщина, стиравшая у корыта, тихо напевала, черноволосые женщины крутились и вертелись в лохани, дети лезли к ним, но их отгоняли. Женщина в кресле замерла, как неживая, и смотрела куда-то вверх.
Я бы еще долго любовался этой неподвижной, грустной и прекрасной картиной, но тут старик положил свою маленькую голову мне на плечо и тихо заговорил:
- В былые времена, когда многое еще вызывало мое любопытство, я однажды наколол крысу на длинный нож и повесил ее перед собой на стене. Маленьких зверей можно хорошо рассмотреть лишь тогда, когда держишь их перед собой на уровне глаз; если наклоняться к земле и рассматривать их в таком положении, получаешь неверное представление. Самое поразительное в этих крысах – когти… большие, вогнутые и все же на концах заостренные, они очень хорошо приспособлены для рытья. При последней судороге висевшая передо мною на стене крыса распрямила когти, и они стали похожи на ручонку, протянутую кому-то навстречу…
Помолчав, старик показал кривым пальцем на купающихся женщин и добавил капризным голосом:
- Эти твари забрали у меня мою дудочку!
Я решительно встал и прошелся по комнате. Давно я не чувствовал себя таким свободным. Неожиданно для всех я подпрыгнул на месте, перевернулся и очутился перед женщиной в кресле. Она была прекрасна. Прозрачный шелковый платочек до половины прикрывал лоб.
- Кто ты? – спросил я. Женщина вздрогнула, пеленки раздвинулись, и я увидел маленькую крысиную мордочку и желтые зубы, которые вгрызались в розовый сосок…
Тут меня схватили сзади и молча, словно другого способа объясниться не было, потащили к двери. Старик вдруг чему-то обрадовался и захлопал в ладоши. Прачка засмеялась.
- Ты ничего не понял! – визгливо закричала женщина у окна. – Ты ничего не понял, маленький глупый крысеныш!
Я рванулся изо всех сил, освободился, завертелся на месте. Вокруг толпились дети, пристально глядели черными бусинками глаз. Возле лохани стояли голые женщины. Они улыбались и крутили в воздухе длинными хвостами…
В тот же миг меня вытолкнули в коридор, в голове потемнело… и я очнулся от звонкого удара по щеке.
- Денис! Денис!
Я открыл глаза. Надо мной стоял отец. У него было бледное испуганное лицо.
- Слава Богу… Так и знал, что напьешься, – он вздохнул и поднял меня на ноги. – Как ты себя чувствуешь?
- Нормально…
– Ладно, иди… искупайся, поешь и ложись спать.
Я начал медленно подниматься по скользким ступеням.
- Погоди…
Я остановился и посмотрел на отца сверху вниз.
- Не давай мне больше повода думать, что мой сын – крыса… Договорились?
Ничего не ответив, я вышел из темного душного погреба в просторный солнечный мир.
* В тексте использованы цитаты из произведений Кафки «Приговор», «Замок», а также из его «Дневников».