В одном городке помер актер местного театра.
И все бы ничего, но был он, во-первых, заслуженным, а во-вторых единственным, кто не только в городском театре, но и в области играл во всех спектаклях о большевиках главную роль.
Ну то есть Ленина играл.
И как хоронить такого необычного покойника, никто не знал. Может, полагаются какие-то особенные почести?
Неутешная вдова просила проститься с любимым по христианскому обычаю - скромно и с отпеванием, но ее зашикали в парткоме театра. Ибо туда уже позвонили из горкома партии и сказали, что пока бюро горкома не решит, «как воздать все положенные почести», - всем ждать.
Секретарь горкома с утра умчался в область, но там ему ничего вразумительного сказать не смогли, потому что и сами не знали, какие почести положены ветерану политической сцены.
- В общем, - строго сказал наконец второй секретарь обкома партии (курировавший в области сельское хозяйство, свиноводство, а заодно и культуру), - ты похороны товарища Брежнева смотрел?
- Как же! - закивал взмокший секретарь горкома.
- Ну вот и бери за пример. В рамках города, конечно, - уточнил второй секретарь, подняв строгий палец, и подытожил, - Все-таки как бы Ленина хоронишь, хоть и областного масштаба.
Горком заседал до позднего вечера, в частном секторе уже начали перевываться первые цепные псы.
В результате размышлений и выработки церемониала, «как в Москве, а то и лучше», у местных полководцев - военкома, командира стройбата и начальника гауптвахты - были затребованы знамя и почетный караул..
Командир стройбата сказал, что знамя даст, оно, кажется, в сейфе секретчиков лежит. И радостно вздохнул - он-то отстрелялся. «Если, - подумал он вдруг, - не пропили знамя, суки...» Да нет, вроде не должны, со спиртом во вверенном ему батальоне воинов-строителей все было тип-топ...
Вторым облегчился начальник гауптвахты:
- Будет почетный караул, товарищ секретарь горкома! У мена как раз четыре бойца сидят на губе, вчера пьяными в самоволке поймали. Я их часа за три надрессирую! Как заводные будут! Только проспятся - и сразу в строй. Кремлевский полк сдохнет от зависти! Ножку так тянуть будут, что жопа - как орешек!..
И выпучил глаза, поняв, что про жопу на похоронах - не совсем к месту.
- Мне по хрен, - примирительно сказал секретарь горкома, - как орешек, как арбуз, но чтобы были. Сам проверю.
И уточнил:
- Лично за жопу возьму...
Все дружно мерно поржали.
- И пушечный лафет! - вспомнил вдруг, хлопнув себя по лбу, секретарь горкома. - Брежнева на лафете везли за бронетранспортером!
Военком медленно встал и вытянул руки по швам:
- Бронетранспортера нет, но есть вверенный лично мне «Запорожец». Покрасим. В камуфляж. А вот с лафетом, товарищ секретарь горкома партии, есть наличие отсутствия по причине отсутствия наличия у нас артиллерии.
- На себе повезешь, - отрезал секретарь, и военком понял - придется везти...
- Товарищ секретарь, а сварщика дадите? - видно было, что у военкома под бронированным черепом вдруг рванула ослепительная идея.
- Ну?
- Пушки нет! Но есть полевая кухня, мы котел на хрен срежем, не лафет будет, а сказка! Хоть генсека вывози!..
И он преданно посмотрел на портрет генсека, висевший в красном углу кабинета.
В общем, время «Ч» было назначено на десять утра с построением всех скорбящих у местного морга.
А в три часа ночи у секретаря горкома, ворочающегося под боком жены, коловшей его ежовыми бигудями, сквозь сон всплыла идея.
Это была главная идея!
Идея идей!
Теперь все будет хорошо, плавно выдохнул секретарь, теперь похороны будут - хоть в Москву транслируй. И он тайком перекрестился во тьме...
В десять утра у морга гостеприимной городской больницы барачного типа, стоящей тут лет сто, все было готово.
Морг сиял свежей известкой по фасаду (всю ночь красили), три рекламных гроба и оба образца венков из передней по случаю торжественных похорон были спешно перенесены на квартиру главного врача (чтоб не сперли, пока церемония идет).
Четыре солдатика - два с автоматами (как самые трезвые), а два так, - покачивались у останков полевой кухни, превращенной за ночь в лафет стараниями сварщика.
Лафет бы коротковат, конечно, но и покойник был - не Гулливер, а то как бы он правдиво играл Ленина, в котором роста был метр с кепкой.
Секретарь горкома притоптывал ногой от нервов и нетерпения, за ним свиньей стояли военачальники, кучка актеров, безутешная вдова и публика по случаю.
Все ждали выноса тела.
И его вынесли.
Гроб полыхал алым бархатом. Секретарь лично распорядился выдать под это дело из горкомовских запасов одну из скатертей, которыми покрывали стол президиума на партконференциях и по случаю 7 ноября. В нескольких местах на этой богатой гробовой обивке виднелись круги от графина и трех-четырех стаканов, и пятно от кильки в томате, но это не сильно бросалось в глаза.
Но зато сразу бросался в глаза покойник.
Он лежал в черном потертом костюме, жилетке того же цвета, в стоптанных черных туфлях, галстуке в мелкий горошек. И - в кепке. На груди алел революционный бант. То был полный костюм, в котором усопший слуга Мельпомены снискал свои лавры - костюм Ленина.
Как последний штрих - загримирован покойник был под Ильича: бородка и добрые-добрые морщинки у глаз.
Толпа дружно икнула.
А секретарь горкома победно оглядел обалдевшее собрание.
Это и была его ночная идея!
Не кого-то, а нашего местного Ленина хороним!
Потом секретарь произнес речь. И процессия двинулась через весь город к кладбищу.
Впереди, прицепленный к личному закамуфлированному «Запорожцу» военкома, двигался кухонный лафет с подскакивающем время от времени на дырявом асфальте Ильичом в парчовом гробу.
По бокам, все время пытаясь попасть в ногу, брели четыре стройбатовца.
Дальше монументально вышагивал секретарь горкома партии.
За ним вежливо волокли под руки вдову. Вдова была в обмороке. Время от времени она приходила в себя, но едва взглянув на любимого покойника, галстук в горошек, кепку, бородку и бант, снова в ужасе впадала в забытье.
Затем тянулись все остальные. Тоже в легком одурении.
Но расходиться боялись.
Когда прибыли на кладбище, у самых ворот секретарь вдруг остановился и резко повернулся к военачальникам.
- Э! - сказал он ошеломленно. - Э! А где... знамя?
Командир стройбата взмок потом сразу.
Он забыл! Совсем забыл про знамя.
Нет, он честно залез в сейф к секретчикам, стал шарить среди папок, но первое, что ему попалось, было не знамя, а заначенная лейтенантом Сидорчуком бутылка спирта.
Комбат пришел в ярость и, чтобы убедиться в том, что это действительно ворованный спирт, вытащил зубами пробку, потом хлебнул на пробу из горлышка.
Проснулся он в каптерке с грудью похрапывающей поварихи Любы в левой руке и с пустой бутылкой - в правой. Без четверти десять. И в ужасе ринулся к моргу.
В общем, не вспомнил он про знамя. Не случилось.
- Так... - протянул шепотом секретарь горкома. - Я с тобой, падла в погонах, потом разберусь.
- Я мигом! Я оправдаю! Я принесу! - торопливо зашептал в ответ комбат и бросился в часть таким галопом, что шарахающиеся от него собаки завистливо смотрели в след.
Но пока комбат бегал, надо было что-то делать.
Секретарь решился.
Он смял в кулаке шляпу, поднял ее над головой и обратился к скорбящим:
- Товарищи! Сегодня у нас самый траурный день в истории города, а если смотреть шире, в глобальном, так сказать, масштабе, то даже и области. Мы хороним не просто заслуженного нашего артиста, мы провожаем в его образе в последний путь вождя мирового пролетариата всех областных театров и примкнувших к ним зрителей, нашего дорогого товарища Ленина провожаем...
Группа скорбящих внимала.
- Товарищи! - Секретарь глянул поверх голов, и в животе у него вспорхнули бабочки: невероятно, но в конце улицы уже маячил отчаянно мчавшийся к кладбищу комбат. Над головой у него развевалось красное, хотя и с пролежнями от сейфа секретчиков, водруженное на длинную деревянную ручку от малярной кисти (не до древка было!) знамя части. «Во дает! - с уважением подумал секретарь. - Надо заявить его на областную спартакиаду. Лично рекомендую!»
- Товарищи! - повторил секретарь и потупил глаза. - К сожалению, даже в таком важнейшем доверенном нам партией деле, как проводы бессмертного образа любимого вождя, у нашей парторганизации выявились отдельные недостатки. И я, товарищи, с себя этого позора, этой ответственности не снимаю.
Провожающие посмотрели на него внимательно: какой еще позор?!
Уловив в массах недоумение, секретарь замахал руками:
- Вы меня не так поняли, товарищи! День священной скорби позором быть не может. Тут другое. Мы все, - он обвел толпу строгим взглядом и указательным пальцем, - как коммунисты так и беспартийные, являющие собою прямо здесь вот у гроба нерушимый блок, позволили себе великое неуважение к товарищу Ленину. Мы пронесли его по городу... без знамени. И уходит он от нас не осененный этим символом великого единства трудящихся и советского трудового крестьянства. И символом нас, не трудящихся, но партийцев, так сказать, направляющей и организующей... А потому, товарищи, я предлагаю прямо сейчас, вот тут прямо, искупить этот позор...
Теперь все слушали с интересом.
- ...И, - после мхатовской паузы закончил секретарь, - вернуться, чтобы опять провезти нашего дорогого Ильича через весь наш славный город, но уже под гордым знаменем, пусть и стройбата.
Процессия в том же порядке покорно потянулась назад, на исходную точку. К моргу.
И заново побрела к кладбищу. Но уже под знаменем, скорбно склоненным так, что золотая бахрома щекотала нос покойника.
Все косились на гроб и боялись, что покойник чихнет.
Вдова уже вообще не поднимала головы и ее положили на скамеечку у одного из домов, оставив под присмотром ветеринара Семеныча, потому как главврач больницы не мог покинуть шествия по должности, а фельдшера и двух медсестер велено было не отпускать, так как по разнарядке при любых государственных мероприятиях положено дежурство медицинской бригады.
Наконец, вновь добрели до врат погоста.
Лафет в ворота не прошел.
Завотделом городского коммунального хозяйства лично, несмотря на солидный живот, потея и сипя побежал трусцой искать могильщиков, чтобы те отнесли гроб к могиле. И он их нашел.
Могильщики были в отличной повседневной физической форме. То есть пьяные вдупель.
Они долго глумливо торговались с начальником горкомхоза, сговорились наконец на двух бутылках водки и вышли, почесываясь, к усопшему и траурной процессии. Но, заглянув в гроб, старшой могильщик - бригадир - стащил кепку и замотал головой. И абсолютно трезвым голосом хрипло произнес:
- Не! Не понесем. Это ж Ленин! Он же в мавзолее сейчас быть должен, я когда в Москве у деверя был, он меня водил смотреть. Он там в аквариуме лежал!..
- Ты что?! - задохнулся секретарь горкома. - Да я тебя!.. Да я, бл...!!!
Он ухватил бригадира за грудки, отволок в сторону и стал его трясти и что-то бегло говорить ему, наливаясь кровью и брызжа слюной...
До толпы долетало только «Вождь!.. Театр!.. У области лично на контроле!»
И что-то вроде: «Ты у меня всю жизнь говно качать будешь!!!»
Но бригадир могильщиков лишь угрюмо мотал головой, потом вырвался и пошел, крича:
- А может, вы его сперли! А теперь его все с Москвы по самые не балуй ищут! И чтобы я своими руками срок себе нарыл! Во!!! - и обернувшись он показал секретарю простой и понятный с детства жест, резко преломив одну руку другою в локте.
И могильщики гуськом ушли за ним.
Народ зароптал.
Надо было что-то делать.
Но на то ленинская наша партия всегда была стальной когортой, увлекающей своим примером народные массы на подвиг и на труд.
- Вот ведь суки, - с чувством сказал секретарь в спину могильщикам, вытянув губы трубочкой. И скомандовал:
- Коммунисты, вперед! Понесем Ильича на руках! Я в Горках памятник видел, там его рабочие до самой станции на трудовых горбах несли.
Гроб потащили. Но, когда дошли до взгорка, где было определено усопшему место упокоения, оказалось, что могилу никто не вырыл.
Не было указания!
Забыли, пока церемонию похорон разрабатывали.
Солнце пекло уже вовсю. Птицы поумолкли, забившись в тенек.
На лицах провожающих, особенно всех трех городских полководцев и коллег покойного по актерскому цеху, явственно отразился ступор. Мысленно все они уже, нагулявшись от морга к смиренному кладбищу и обратно, сидели за столами, накрытыми в прохладном фойе театра и - для особой группы, приближенной к секретарю горкома - в обкомовской ложе.
И даже, в мечтах, уже пропустили по первой и потянулись за второй...
Дух полного облома затуманивал им глаза, наполняя их слезами не по усопшему, а по поминкам.
- Ладно, - сказал наконец секретарь, явственно ощутив край ойкумены своей партийной карьеры. - Давайте оставим все до завтра. Военком!
Военком вышел строевым шагом из толпы провожающих.
- Салют прощальный дорогому товарищу Ленину! - потребовал секретарь.
Военком скомандовал, два стройбатовца с автоматами подошли к гробу, опасливо передернули затворы, подняли в небо стволы, и - щелк, щелк! - пусто клацнули бойки.
- Это что? - оторопел секретарь.
- Так, товарищ секретарь горкома, я ж им патронов не дал... Ну из соображений... - он выпучил глаза. - Они ж с похмелья. Перестреляют кого!
- Тьфу, едрена кочерыжка... Все через жопу, - сплюнул секретарь, и махнул рукой. - Значит так, военком, поставишь у гроба почетный караул. Знаменную группу. До утра. Охранять!
- Есть! - ответил военком, горько осознавая, что выпить ему сегодня вообще не светит.
Процессия с облегчением развернулась на выход, но тут ее остановил предельно убедительный крик:
- Стоять все! Стрелять буду!
Из-за куста бузины у соседней могилы, утирая пот и отдышиваясь от бега, с табельным «макаровым» в руке, без фуражки (потерял на ходу), в распахнутом кителе вывалился и встал поперек тропинки, широко расставив ноги в сапогах, майор, местный начальник милиции.
За его спиной, такой же взъерошенный, запалившийся, но в штатском, вскинулся молоденький лейтенант местного КГБ.
Они только что вернулись из командировки в глубинку района, деревню Малые Хмыри, где пробыли четыре дня. По пьянке комбайнер напрочь отбил монтировкой возможность ходить по бабам у тамошнего комсомольского лидера, застуканного им в собственном комбайнерском сарае с собственной же комбайнершей в кульминационной точке размашистого, взахлеб, деревенского секса. Комбайнеру корячилось по этому случаю политическое дело - покушение на представителя власти с нанесением особо тяжкого, хотя и частичного членовредительства. И, естественно, ни начальник милиции, ни кагэбээшник ничего про великие похороны не знали.
Третьим из-за куста вылез бригадир могильщиков и ткнул заскорузлым пальцем в бархатный гроб:
- Вон тута он, Ленин.
А потом - в секретаря и группу прощающихся:
- А этот вот с этими вот нашего Ильича из мавзолея и выкрал. И хотел, чтобы мы тут его прикопали тайно. Вражина...
Молоденький кагэбэшник поправил галстук и продекламировал:
- Вы все арестованы! Майор, проводите.
- Постойте, - растерянно сказал секретарь горкома. - А как же гроб-то, а караул со знаменем как же? А поминки?
- Я тебя лично помяну, - пообещал, осклабившись, начальник милиции. - Гроб на ночь оставить на месте преступления! То есть тут. Я его опечатываю! Это вещественное доказательство.
И звонко передернул затвор.
…А наутро гроб с Ильичом исчез!
Ну как корова истории языком слизала. Вместе с милицейскими печатями.
А еще через день из Москвы пришел ответ на запрос молодого кагэбэшника, подтверждающий, что Ленин В. И. как лежал в мавзолее, так и лежит. К ответу устно из областного КГБ передали личный довесок от всесильного Председателя КГБ СССР: «Лейтенант, пить надо меньше. И охладиться маленько. С сегодняшнего дня вы получаете назначение с понижением в бухту Безымянная, в комендатуру при колонии поселения, на Чукотку».
И уж совсем скоро за неимением тела, гроба и реквизитного костюма (его и бархатную партийную скатерть, кстати, пришлось довольно долго списывать) дело о похоронах Ленина тихонько закрыли.
...А через пару лет, когда почила в бозе и вдова заслуженного актера и великого вождя мирового пролетариата, дети их, разбирая вещи в квартире родителей, за холодильником нашли коробку из под туфель, а в ней - бумажный кулек, какие бабушки вертят под семечки, с карандашной надписью о том, что здесь покоится прах их любимого батюшки.
Это вдова той ночью, сгоношив могильщиков не за две, а аж за шесть бутылок водки, стырила с их помощью тело любимого мужа, кремировала (еще за три бутылки!) на местном кирпичном заводе при тайном пособничестве немого ночного сторожа дяди Миши, да и скрыла священный для нее пепел за холодильником.
От греха подальше и к себе поближе...