Моему отцу-фронтовику,
ветерану, герою…
"Я не учавствую в войне,
война участвует во мне..."
Юрий Левитанский
Майский ветерок шевельнул серебристые локоны, нежным тихим звоном ответили прикосновению ветра награды на груди, а мысли понеслись в прошлые страшные годы.
"Да, стал старым. Сижу вот на крылечке своем, праздник сегодня, праздник, тридцать лет прошло... и идти никуда не хочется, и слезы рекой… Теперь уже всем видно, что стал старым. А раньше только сам об этом знал.
Когда же я состарился? В двадцать? А может еще раньше? В восемнадцать? Когда в феврале сорок второго, после дня рождения, на специально собранной для этого школьной линейке вручили досрочно аттестат, наказали не подводить школу родную и вперед – Родину защищать! И сразу почувствовал себя старше не только одноклассников, но и учителей. А дома братишка да мать. Отец воюет. Почувствовал, что и матери своей старше стал. И комок в горле – как, на кого оставлю их?
Да, когда же я стал старым… Когда встал из окопа и пошел в первую атаку? В штыки. Вот снова в голове, как тогда, слова ротного: "Штыки примкнуть. За мной мужики" – сказал тихо, спокойно, как будто сено косить позвал. Но все услышали. Молча встали, молча пошли. Только голова как колокол и каждый шаг, как удар билом в неё. Зубы стучат и от страха, и от ненависти к этим заплывшим рожам в глубоких касках, надвигавшимся плотной цепью. И лопнула тишина. Из пересохшего горла вырвалось: "А-а! Мать вашу!" И дрожь в коленях исчезла, и сердце, трепетавшее в самом горле, замерло, будто и нет его. А вот и он, который – тебя, если не ты его. Запомнилось, что он рыжий, огненно-рыжий. Страшно стало, испугался и нажал на спуск, а надо было драться. Выстрел беречь до последнего, как "старики" учили: "Ты, Сашка, маленький, но крепкий, коренастый. Немец таких опасается, так что не дрейфь. Но выстрел держи до последнего. А то столкнешься с верзилой метра два, задавит, пока ты свой винтарь передернешь".
Рыжий немец упал вперед, чуть не задев головой. Пахнуло сладковатым запахом свежей крови и чужим, непривычным – одеколона. "Саня, сзади!!!" Оглянулся. Кричал старшина, стоя на коленях и обхватив руками распоротый живот. Немец не добивал его – некогда. Перед ним оказался мальчишка наполовину меньше, да и наполовину моложе. Вот он, верзила. Вот для него-то и надо было выстрел беречь… "Шайзе фарфлюкт…" - грозно рычал немец, но никак не мог зацепить маленького, юркого. «Матерись, матерись, сволочь, – шептал я, отражая его выпады,- "Жри! Падла!"
Штык вошел в надутый живот немца, как в тесто, вошел весь по самый ствол. Теперь быстро выдернуть и встречать другого. Не успел. Немец обхватил ручищами ствол и вместе с винтовкой, дико рыча и захлебываясь хлынувшей из горла кровью, повалился на спину. Не видел я, как упал мой товарищ по цепи справа, и его немец замахнулся на меня сзади прикладом. Удара не почувствовал, а услышал. Загудело в голове как сотни колоколов, и тело все чужое, непослушное. Стало все равно: заколет или нет, жить или умереть, все равно. Перестал ощущать запах крови и пота, перестал слышать хриплые, дикие вопли умирающих, русский и немецкий мат, перестал видеть обезумевших от этой резни, забрызганных кровью и грязью людей. Стало хорошо, спокойно. И темнота…
Немец не успел добить. Сам упал рядом, проткнутый русским штыком. Вот тогда я и состарился? А может, тогда, когда, выбежав из блиндажа с донесением, был сбит воздушной волной от снаряда, летевшего рикошетом от промерзшей земли прямиком в тот самый блиндаж. Казалось, вечность длится взрыв. Как в замедленном кино опускаются взлетевшие к небу бревна, земля, куски тел товарищей. Страшно...
Страшно было оставаться жить. И бывали минуты, когда ждал смерти с радостью. В атаки шел в полный рост, пулям не кланялся, а после боя зашивал в боках шинели дырки от пуль. После очередной атаки, когда уже командовал сам, оказался между немцами и своими в воронке с перебитыми ногами. Захлебнулась атака. Не побежали за мной солдаты. Струсили. Лежал до темноты, умирая от потери крови и жажды – пил из лужи, скопившейся на дне воронки наполовину от дождя, наполовину от моей крови.
Потом в госпитале дизентерия от этого началась. Особист допрашивал, как «самострела». Будто нарочно себя заразил. Спасло то, что от дизентерии раньше поправился, чем от ран. Да, тогда вот и постарел.
А может, тогда, когда уже после второго ранения, в медсанбате появилась на висках первая седина? Не успели отправить в госпиталь, наши отступили внезапно. Немцы дальше пошли, а мразь эта – каратели-бандеровцы на зачистку пришли. Всех вырезали, гады. Меня, вскочившего с кровати, чтобы умереть, вцепившись в их поганые глотки, и потерявшего сознание от слабости и боли в ранах, сочли мертвым.
До сих пор стыдно и больно от того, что все кто смог дрались, а я не смог…
Через день снова наши пришли, очнулся, все забрызгано кровью, кругом мертвые, и Катенька – девочка маленькая помогала санитаркам – лежит с перерезанным горлом. Страшно вспоминать, не хочу, а вспоминается, слезы душат и ничего поделать нельзя".
– Пап, что ты? – озабоченно спросил вышедший на крыльцо сын. – Что на праздник не идешь? Не плохо тебе?
– Нет сыночек, нет, иди, иди я… я потом… потом. Вспомнилось немного.
"Да, вот и младшему моему уже двадцать. Не дай господи, чтобы он испытал и узнал все это. То, что знал я в свои двадцать. Знал, что сегодня или завтра убьют, обязательно убьют. Знал, что если запущу руку под мышку – вытащу горсть вшей. Знал, что дома мать с братишкой голодают, продав все, что можно и потратив на лечение отца, вернувшегося с войны без ноги и с туберкулезом, а потом похоронив его. Знал, что в кармане лежит письмо матери, все в разводах от слез: "Все у нас хорошо, не переживай, милый мой, главное, живой вернись, сыночка", – а внизу приписка братишки, втайне от матери: "Саня, братка, голодно нам, мамка плохая совсем, все лежит, плачет все. А помрет – куда я? И корова у нас в овраге утопла, я плакал по ней, как когда тятя помер…"
Да, память, как заставить тебя забыть все, и как не дать забыть это тем, кто после нас? Чтобы не забывал сын мой, почему я до сих пор каждую ночь во сне в атаки хожу и похоронки на солдат своих пишу.
Не забывал, что это было, не забывал, чтобы этого не было. Не было никогда! И дай Бог всем стариться от старости…"