вот такой рассеянный из кн рассказов

Наталья Варламова
                Вот такой рассеянный

 В это лето 1964 года  Зоя Макаровна решилась сдать комнатку в своём подмосковном доме  женщине с сыночком на три месяца. Сыночек оказался детиной лет пятнадцати со странным именем – Гелий. Мать его, маленькая и сухонькая женщина с блёклым лицом, на котором уютно расположилось не менее пяти бородавок, была химиком по призванию. Страстная любовь Евфросинии Яковлевны к химии выразилась и в том, что она назвала сына в честь элемента под номером два в таблице Менделеева.

 Каморка жильцов имела пристроенную терраску, но попасть на неё из комнаты можно было только через  окно, поскольку двери почему-то не было, приходилось усаживаться боком на широкий подоконник, поджав ноги, затем, крутанувшись на гладкой поверхности, спрыгивать на пол. Пол на терраске был некрашеный, но гладкий, и  в жаркие летние дни душисто пах деревом, тогда хотелось касаться босыми ступнями этих тёплых  желтоватых досок, сухо потрескивающих в ответ.
 
Гелька, так называла его десятилетняя конопатая Женя, любил дрыхнуть на террасе часов до двенадцати. Вот и сегодня мать уже третий раз звала его из окошка комнаты завтракать.
- Вставай, ну, сколько можно спать и  подай мне с пола твои рубашку и майку, я их постираю.
 Зоя Макаровна наказала своим дочерям – Женьке и старшей – Любаше, не встревать в жизнь постояльцев, «это неприлично, не  надоедайте им, и вообще, занимайтесь своими делами». Только Женьке всё было интересно. Вход в комнату жильцов был с отдельным крылечком, на окошках висели кружевные шторочки, и по вечерам можно было видеть двигающиеся  головы матери и сына на фоне белой печки, которая летом заслуженно отдыхала.

 Вот, например, почему это вчера  и сегодня в комнате у постояльцев, будто что-то стругают или ножи точат, какие-то странные звуки «вжик-вжик» то и дело доносятся оттуда.

 А сейчас Женька качается на качелях и с торжеством ожидает завершения сцены подъёма Гелия с кровати. Она уже несколько раз на той неделе видела, как выведенная из себя Ефросиния с размаху трескала заспанного сыночка по всклокоченной башке какой-то тряпкой. А парень и не обижался, только мотнёт белёсыми лохмами и покорно выполняет все мамкины задания: плетётся за водой на колодец или ведро помойное тащит за сарай.

Вот появляется в оконных квадратиках терраски лохматая голова, гелькины руки начинают драть и чесать лохмы, потом голова медленно двигается на противоположный край терраски, где должны лежать его рубашка и майка. Женька начинает раскачиваться сильнее, чтобы побольше увидеть. Парень наклоняется, через некоторое время голова его плывёт обратно к окну:
- Ма-а, нет здесь ни рубашки, ни майки…

 
С верхней, взлётной позиции  качелей Женьке видно, что он опять плюхается в постель. Внезапно она замечает, как с противоположной стороны от гелькиной кровати  через окна террасы сами собой одна за другой влетают и падают на пол рубашка и майка. Почти в это же мгновение в комнатное окно  высовывается красное лицо Ефросинии, она указывает на пол и в бешенстве кричит:
- Вот же они лежат, вот! Я не могу достать отсюда, дурень, муха сонная, опять завалился спать! Подай их немедленно мне! - И она исчезает в проёме окна.

 Женька яростно раскачивается, боясь пропустить кульминацию и не понимая, откуда же «прилетела» одежда. Вдруг она ясно видит, как чья-то рука влезает в окно со стороны улицы и резким движением выхватывает с пола гелькины монатки. Пока тот снова медленно поворачивается, встаёт с кровати, плетётся и ищет на полу нечто, рука уже исчезла.

- Ма, ну, нету тут ничего! Посмотри сама! – гудит сонный голос.
 Женька резко тормозит качели, не дождавшись остановки, прыгает с них, чуть не влетев лбом в дерево, и бежит смотреть за угол, как же это получается-то. Она высовывает из-за угла любопытное личико в конопушках под вьющимися волосами, схваченными цветным бантиком, и, к своему изумлению, видит сидящую за окном на табуреточке старшую сестру, Любашу. Та прикрывает рот одной рукой, чтобы не расхохотаться, а другой в этот самый момент забрасывает обратно в окно  те самые рубашку и майку.


 Вот это да!
Из комнаты жильцов раздаётся вопль,  химичка сама в ярости с треском и руганью вылезает через окно на терраску, хватает заброшенные монатки и лупит ими по башке слабо отбивающегося Гелия.
- Что же это за издевательство?! Вот же они, вот они! Ну-ка, щажже вставай и иди за водой и хлебом!


 Любаша, восемнадцатилетняя первокурсница пединститута, читала себе на солнышке за терраской, пока Ефросиния пыталась добудиться сынка, потом, видно, решила развлечься и то вытаскивала гелькины одежды, то бросала обратно. Женька прижимается к сестре, и они сдавленно хихикают, когда мимо них плетётся с вёдрами в руках взлохмаченный Гелька.


- Привет, зайчик, - издевательски ласковым голосом приветствует его Любаша. Ей почему-то нравилось разыгрывать этого флегматичного увальня, а он никогда не обижался и доверчиво улыбался и сёстрам, и всем встречным. Вот и сейчас он, конечно, не понял, что происходило на самом деле с его одеждой пять минут назад, и пошёл себе вразвалочку, погромыхивая вёдрами и не совсем верно насвистывая под нос  песенку из «Гусарской баллады».


Иногда по вечерам хозяйка и квартирантка  сидят в беседке у самовара, и химичка, яростно курящая беломорину, всё жалуется на Гельку, куда его пристроить, одни двойки-тройки в школе, такой рохля, ни рыба ни мясо. А Зоя Макаровна негромко возражает:
- Ну, что вы! Он же добрый, покладистый, такой мягкий!
- Боже мой, но кем же, кем же он станет? Я имею в виду профессию-то? Хотя я ведь и назвала его таким именем, потому что гелий – благородный газ, он не вступает в реакции, очень лёгкий.

 Хозяйка начинает возиться с заваркой, поскольку дальше идёт уже совсем непонятное для неё, нянечки детского сада:
- Гелий - редкий газ, образующийся при распаде…- и она перечисляет что-то неизвестное Зое Макаровне. – Впрочем, слушайте, я накликала, может, сыну характер – ведь гелий – рассеянный газ. И сыночек мой – сама несобранность.
- Ну, ничего, не расстраивайтесь, - произносит хозяйка дежурные слова.
А химичка раззадоривается и, закуривая новую папиросину, с азартом сообщает:
- Но вы знаете что, знаете, ведь в мировой материи только два главных газа – водород и гелий! Они присутствуют в планетарных туманностях и звёздах, в межзвёздном газе. Представляете!


Зоя Макаровна уважительно кивает, не зная, что сказать. В тот вечер Женька напросилась в беседку, она поглядывает на вазочку с душистым вареньем из крыжовника, сваренного утром, и внимательно слушает разговоры, делая вид, что они ей совершенно неинтересны.
Неожиданно она встревает и обращается к Ефросинии:
 - А почему вы его водородом не назвали?
Зоя Романовна поворачивается к дочери:
- Женя, как не стыдно!
 Но химичка не обиделась, наоборот, улыбается:
- Может, и надо было! Водород хоть в реакции вступает, а гелий – благородный индивидуалист.
- К тому же ещё инертный, – добавляет подошедшая Любаша.
- Мам, а что это уже какой день у нас за стенкой звенит что-то "вжик-вжик", как ножами? –  Любопытствует Женя, ни капельки не смутившаяся тем, что она якобы что-то не то ляпнула про какой-то там водород. Тут мама и постоялица вдруг замолкают и как-то особенно переглядываются, а через некоторое время Зоя Макаровна с деланной непринуждённостью сообщает:
- Да это же плотник, да плотник, ну, Фёдор из 12-го дома, приходил нам полы ремонтировать.
-А-а, - тянет Женя. – А почему я его не видела совсем?
- Ну, ты просто гуляла, наверное.   Любаша почему-то лукаво улыбается, глядя на Женьку, и протягивает ей кусок серого хлеба, густо намазанного лоснящимся вареньем.


Вечером Женька лежит в постели и думает, что не будет изучать химию, потому что, наверное, именно из-за этой химии у гелькиной мамы всё лицо в бородавках. На следующий день, когда из-за стенки снова послышалось «вжик-вжик», девочка никого ни о чём не спрашивает, а просто находит в сарае старую большую корзинку, притаскивает её под окно, переворачивает вверх дном, залезает на неё и заглядывает наконец в просвет между штор, как это там полы ремонтируют и кто это делает. Вглядевшись, она видит фигуру химички, сидящей к ней боком у какого-то узкого стола. Жиличка взмахивает рукой над столом, будто стругая рубанком, и раздаётся это самое «вжик», потом она двигает этой же рукой в другую сторону – и опять «вжик». Женька ничего не понимает, но с изумлением продолжает смотреть, ей даже в какой-то момент становится страшно: может, эта женщина с бородавками – настоящая колдунья? Кто-то легко дёргает её за косичку.


- Чё подглядываешь?
 Девочка быстро оборачивается и видит ухмыляющегося Гельку.
- Что это твоя мамка делает? Она что – колдует, что ли?
- Чё? Колдует? Ха! Она кофты вяжет. Потом её сестра их сшивает и продаёт где-то там…
- Ври-ври! Я знаю, как вяжут: спицами с мягким клубочком. А это что за такое – «вжик-вжик» вообще?
- Ну, это машина такая…вязальная… Гелька близко глядит на Женьку большими голубыми глазами, она даже видит в них маленькие крапинки, он трёт облупленный красный нос, обгоревший на солнышке.
- Только ты не говори никому. А то мне влетит. И тебе тоже.


Вечером девочка, конечно же, спрашивает у матери:
- Мам, а почему это тётя Ефросиния у нас какие-то кофты куда-то там вяжет?
 Зоя Макаровна замирает, потом быстро глядит на Любашу, и обе вдруг начинают шипеть, то есть  шептать, но получается это так, как будто они шипят:
- Ты помалкивай, знай! И так уже соседям разболтала, что они наши жильцы. Тебе же сказали, что надо говорить, если спросят, только если спросят – мол, это родственники дальние, из Куйбышева. Нельзя сейчас ни жильцам сдавать, ни кофты вязать, ничего нельзя. А ты всё лезешь.


Женька обиженно молчит, так и не поняв, что она не так сделала, подумаешь, спросила про кофты эти…  А с кухни, где возятся сестра и мать, доносятся приглушённые обрывки разговоров: «Хрущёв этот…нельзя частной деятельностью заниматься…а как выжить нам без мужей-то вот…я же просила погромче радио включать…да простак этот Гелька, небось, всё разболтал…»


 Любаша стала учительницей географии и биологии. У неё здорово получалось рассказывать новый материал – в классе муха пролетит, слышно. Женьке  было уже 14 лет, когда Люба, нет уже Любовь Романовна, разрешила ей посидеть на нескольких уроках.

Было видно, что некоторые ученики прямо-таки любуются своей  молодой географичкой.  Любаша чувствует это восхищение и успевает во время изложения нового материала повернуться несколько раз в профиль, поскольку отлично знает, как хорош её тоненький прямой носик под пышными волосами, затем она  устремляет прямой взгляд поверх ученических голов, и все могут видеть её большие синие-синие глаза, в них отражается уверенность в своих словах и проницательность, в наличии которой молодая учительница не сомневается. Только Женьке больше нравится, когда Любаша начинает спрашивать домашнее задание. 

Тут сестра снова становится озорной, как тогда, когда они с ней придумывали всякие розыгрыши. Она умеет так здорово подколоть учеников, попадая прямо в точку. Испытуемый у доски начинает мямлить, путаться, и от этого остальные ученики  веселятся вместе с учительницей. Вот и сегодня она вызывает к доске известного лентяя, лопоухого Афанасьева. Женька обрадовалась и предвкушает маленький спектакль. Антенны-уши Афони, как прозывали его ласковые однокашники, розовеют, как аленькие цветочки, когда он тащится к «лобному месту». Любовь Романовна берёт тетрадь ученика.


- Я смотрю, Афанасьев, тетрадь у тебя явно заведена для нужды… В классе хихикают. – Итак, слушаем тебя.
- Да я не помню, забыл я про пчёл или нет… Короче, когда пчёлы летят хором… Не, я не знаю про чё говорить…
Любовь Романовна взирает на Афоню со снисходительной улыбкой трагика:
- Ну, что ж, когда пчёлы вылетят стадом, смотри не попадись им на пути… И под общее ликование Афоня отправляется к родной последней парте.


Однажды весной Любаша приходит из школы расстроенная. Женя интересуется:
- Ой, ты что грустная такая?
- Представляешь, новенький в моём классе появился, умник такой  из Ленинграда приехал. Сегодня после опроса дэзэ, ну, домашнего задания, вдруг встаёт и заявляет: «А что Вам, Любовь Романовна, приятно, когда другим неприятно?» Юмора, что ли не понимает?
- Во, дурак! – заключает Женька и бежит на улицу – вспомнила: надо купить хлеб.
Но Любаша недоговаривает, хотя,  пожалуй, она не будет рассказывать сестре, что этот же умник в рабочей тетрадке после идеально выполненного задания написал зелёной ручкой: «Зачем утверждаться за счёт унижения других?» и ещё в рамочку обвёл.

 
Хлопает дверь, и врывается Женька. Она быстро достаёт хлеб и тараторит:
- Представляешь, мне приснилось сегодня, что, помнишь, у нас давно жил летом этот Гелий Водородыч,  как ты его называла-то? Вот мне приснилось, что он вроде как священник или монах, ну, я не знаю. Стоит он у стены красной, а я подхожу и свечку ему даю. Представляешь? Во чудеса-то! – Женька ловкими движениями накрывает на стол.


Люба не отвечает, она решила, что не будет сестре-девчонке рассказывать, как мать недавно встречалась с Ефросинией по какому-то делу, и та поведала ей, мол, здорово она устроила будущее своего рохли-сына. Химичка, оказывается, отправила его в…школу МВД. Знакомых каких-то нашла, бегала везде, писала, брата - героя войны приплела, приняли, в общем. Зоя Макаровна  тогда удивлялась, пересказывая Любе новость:
- Странно, такого мягкого, доброго мальчика… Там, говорит, его рассеянность соберут в лазерный пучок…какой ещё пучок?...


Не рассказала Любаша сестре и о том, что именно сегодня встретила Гелия около метро «Сокольники». У него появилась выправка, но она не скрывала нерациональные  маленькие движения, то и дело чуть заметно исходившие от его крупной фигуры. Он радостно шагнул ей навстречу, несимметрично взмахнув обеими руками,  и они поговорили о том, как дела и вообще. Любу тогда поразило его лицо: оно стало похожим на маску. Казалось, что Гелий старается удержать на лице какое-то не своё выражение, но вскоре стало ясно, что его удерживать вовсе и не надо, оно и без того, словно прочно пристало к его лику. Прежнее удивлённо-добродушное, радостное выражение можно было лишь вспомнить и мысленно приложить к лицу, где оно раньше жило постоянно. Гелий попытался пошутить, вспомнив, как сёстры разыгрывали его, но весёлость его при этом была какая-то дежурная, будто он хотел для чего-то расположить этим воспоминанием к себе Любу. Ей стало жалко этого, совсем другого Гельку. Может, просто повзрослел, спросила она сама себя.


Женька трещит что-то про свои дела, откусывая хлеб прямо от целого батона, но сестра не слушает её, она медленно открывает ученическую тетрадь и снова видит строчку, написанную зелёной пастой.
Вскоре у Любови Романовны пропадает интерес к театрализованным опросам в классе.

Фото из интернета. Спасибо автору.