М а л е н ь к а я п о в е с т ь
Предисловие
Описанное здесь происшествие - правда, одна только правда и ничего кроме правды. Но пришлось перенести место действия в другой город, изменить название улицы и умолчать о номере злосчастного дома. Причина тому – ныне здравствующий участник события, и память о выстреле в полдень на улице Коминтерна не забылась в захолустном городке у подножия Карпатских гор. Назову его Крулевец. Не стану томить читателя замысловатым и длинным подходом к развязке, не детектив пишу.
ЧАСТЬ I. МАКСИМОВ и ДРУГИЕ
Выстрел в воскресный полдень
В эпоху патефонов с тупыми иглами и надтреснутых пластинок горожане по выходным, если позволяла погода, покидали скучные дома ради отдыха и развлечений на людях. Озеленённые улицы, бульвары и парки, пляжи у воды не пустовали. В затенённых местах бойко торговали в розлив газировкой из передвижных сатураторов, с сиропом и без, пивом и квасом из бочек на колёсах. Тётеньки в белом только успевали выдавливать ручными поршнями цилиндрики (между вафельными прокладками) порционного мороженого жаждущим прохлады.
Летним воскресным днём 1952 года праздные крулевцы прогуливались под старыми клёнами у пруда общественного сада. Когда военный оркестр доиграл на медных трубах «Амурские волны», в наступившей тишине будто хлестнули стальным прутом по фанере. Такой звук здесь последний раз слышали пару лет тому назад. Тогда, поздним вечером, в заведении под вывеской «Винярня», что при входе в городской сад, за столиком в углу, застрелился главбух «Заготзерно». Он был последним посетителем злачного места, безучастным к напоминаниям бармена о позднем часе. То самоубийство загадкой не стало. Незадолго до происшествия по городу пошёл гулять слушок, будто начальство конторы крупно проворовалось. Как было принято среди командных лиц социалистического хозяйства, фигуранты назревающего дела бросили жребий – кому взять на себя вину, смертью своей покаяться за буржуйского беса, что попутал честного коммуниста. Так и так на «вышку» тянуло. А тут, в описываемый полдень, вроде бы ничто не предвещало финала с выстрелом. Разве кто сдуру спустил курок.
Гуляющие оживились. В людских потоках по аллеям образовались круговороты с толкователями услышанного звука в центре внимания. Некоторые, из нетерпеливых, направились в сторону, откуда он донёсся. Наконец принесли весть: пани прокурорку вбылы. Второй гонец уточнил, что выстрелил сын жертвы из отцовского пистолета. «Так вин же малый», - вспомнил кто-то.
Шалун
Олежке, как называла Инна Максимова, супруга районного прокурора, своего ненаглядного ангелочка, прошлой зимой исполнилось два года. Крупный, в папу, мальчик, украшенный мамиными кудрями каштанового цвета, был подвижен и понятлив, с первого раза запоминал увиденное и пойманное на слух, пытался рассуждать, даже смешные выводы делал. Не капризный, чаще весёлый, заливался колокольчиком, оглашая просторный дом и фруктовый сад при нём. Была у него особенность – пританцовывать, произнося длинную фразу. За это он получил от отца неодобрительную кличку «балерун».
Оперативно-следственная группа прибыла на место трагедии по звонку чиновного квартиросъёмщика с улицы Коминтерна, скупо поведавшего в трубку о несчастье: шальная пуля от случайного выстрела, врач скорой помощи зарегистрировал смерть жены. Следователь прокуратуры, с дерматиновым чемоданчиком, и эксперты вошли в дом с улицы, воспользовавшись незапертой дверью, а наряд милиции - с обратной стороны, через сад и расстеклённую на лето веранду. Встретились в гостиной. Здесь они застали отца и сына Максимовых, сидящих за овальным столом в центре зальца. Старший, облачённый, несмотря на жару, в коричневый мундир со стоячим воротником и погонами тусклого серебра, только что закончил писать заявление о непредумышленном убийстве, очевидцем которого он стал. Виновник происшествия, едва доставая подбородком столешницы, испуганным не выглядел. Озадаченным – да. Но нашествие сразу стольких незнакомых людей быстро привело его в состояние обычной активности. Как не поведать о том, что случилось сегодня? Мальчик соскочил на пол, сделал ножкой «па»: «Мама бух-бух, мама пит». И рассмеялся.
У молодого следователя, в полотняных брюках и ковбойке, был такой вид, будто он здесь главный подозреваемый. Шутка ли, допрашивать своего начальника!
- Где труп, товарищ майор? – хриплым шёпотом спросил он, вытянувшись, когда младший советник юстиции поднялся со стула, являя мешковатую фигуру с длинным, брюхастым туловищем на коротких ногах. Держался он молодцом: ни одна складка на его сером безбровом лице с носом-кнопкой и толстыми губами не дрогнула; бесцветные глаза не выдали волнения.
- Ступай в сад, пока не позову, - бросил он сыну, потом ответил на вопрос. – Сюда, лейтенант.
И двинулся внутренним коридором к супружеской спальне. Сыщики и старлей милиции последовали за ним.
Следствие
Инна Максимова лежала на спине возле кровати в буром месиве из мозгового вещества, осколков кости и крови. Входное пулевое отверстие над переносицей было аккуратным, не изуродовало красивого даже в смерти лица молодой женщины, но затылочная кость разлетелась как черепки фаянсовой чаши, отчего восковое лицо казалось маской, брошенной на пол. Её полное тело, при жизни плотное и упругое, теперь, будто густой кисель, растеклось по паркету. Пятна крови и распахнутый пеньюар тёмно-бордового цвета оттеняли мёртвую белизну кожи.
Справа от входной двери валялся пистолет ТТ. Курок его был взведен.
- Я не прикасался, - пояснил прокурор, не дожидаясь вопросов. - Один выстрел – и выпал из рук мальца. Наверное, двумя держал… Да, не усмотрел я. Приготовился чистить. Он у меня на шкафу лежал, под потолком в спальне. Жена тогда только вставала с постели. Легла вчера поздно. Я отнёс пистолет в гостиную, выложил на стол и на минуту отлучился, всего на минуту, за ветошью… там, в сенях. И когда пацан успел! Он же по саду бегал.
- Странно, - произнёс следователь. – Как мальчик взвёл курок?
Максимов пожал плечами и согласился:
- Странно, - и бросил оперативникам. - Вы работайте, товарищи. Савелий, отпечатки.
Сыщики разбрелись по дому, осматриваясь. На имя Савелий отозвался коротким «есть!» тот самый лейтенант юстиции, одетый в ковбойку и неуставные брюки. Осторожно и ловко, подцепив мизинцем пистолет под дужку спускового крючка, перенёс его на дамский столик у зеркала. Пристроил рядом чемоданчик. В нём умещался нехитрый набор следственных предметов и веществ - валик, кисти, йодная трубка, типографская краска, магнитные порошки, резиновые перчатки.
Хотя и так всё было понятно, хотя никаких версий гибели женщины, кроме одной, очевидной, никто из оперативников не высказал, Максимов настоял, чтобы опросили жителей соседних домов, не заметил ли кто из них чего-нибудь подозрительного. Одного из милицейских отправили за Петром, водителем прокурора, велев привезти отдыхавшую в тот день домработницу и переводчицу с языка жестов. Пожилая пани Катаржина, помогавшая пани прокурорке по дому и в поездках на рынок, была глухонемой. Но понимала речь, следя за движением губ собеседника. У шофёра и прислужницы тоже взяли отпечатки пальцев, а младшему советнику юстиции даже пришлось повысить голос на подчинённых, чтобы той же процедуре они подвергли и его, прокурора района. Но восторг по поводу такой «игры» выразил только Олежек, оставив чёрные пальцы на белых брюках дяди Севы. Тот пытался мягко допросить двухлетка, но ребёнок твердил одно: «Мама бух-бух!». Удивительно, на него не произвели впечатление ни грохот предмета в его руках, ни падение матери на пол.
Каждый предмет на пути от гостиной в спальню супругов был подвергнут осмотру. Только несколько листов бумаги из ученической тетради «в линейку», исписанных с двух сторон буковками-бусинками, майор юстиции утаил от коллег. Максимов обнаружил их тем утром на туалетном столике супруги в спальне.
Спустя два часа после рокового выстрела дом опустел. Мёртвое тело отвезли в морг. Место трагедии прибрали. Петро со старой девушкой, которая исполняла в районной прокуратуре после войны обязанности младшего юриста, отбыли организовывать похороны и оформлять свидетельство о смерти Инны Фёдоровны Максимовой, 25-и (по паспорту) лет от роду, скончавшейся от огнестрельной раны в голову. Пани Катаржина жестами высказала хозяину готовность забрать мальчика на несколько дней к себе, в сельскую хату среди вишнёвых деревьев за железной дорогой. Максимов сразу согласился. Ему хотелось побыть одному, собраться с мыслями.
Вдовец
И вот он наконец один. Прошёл в домашний кабинет, устроенный в противоположном от спального крыле дома, опустился на венский стул у фундаментального, как гробница какого-нибудь владыки, письменного стола, подпёр тяжёлую голову кулаками, облокотившись на зелёное сукно столешницы. Так ему лучше думалось. Он сразу, как осознал тяжесть случая, привычно приказал себе бессловесным импульсом воли, который приблизительно так переводится на звуковую и письменную речь: Не распускайся! Прошлого не воротишь. Думай, за что зацепиться, чтобы не потерять большее.
Потом стал мысленно рассуждать, как наилучшим образом использовать то, из чего можно извлечь хоть малейшую пользу, чтобы ослабить неблагоприятные последствия произошедшего? Административного наказания ему не избежать, это факт. Он отвечает за личное оружие. Майор не опасался за следы своих рук на пистолете. Поверх них детские пальцы, Савелий не новичок. Строгий выговор с занесением в личное дело ему обеспечен, это без сомнения. Партбилет? Вряд ли отберут. Преданность его делу партии, где надо, отмечена. Могут понизить в звании, в юристы 1 класса, например. Капитан Максимов… Хм! Что ж, привычно. И на должности помпрокурора в районе можно ещё один срок побыть. Хуже, если переведут в прокуратуру железной дороги. Значит, из отдельного дома выселят. Опять тесные квартиры, не дай Бог, с соседями по кухне и сортиру!
Мысли в голове младшего советника засуетились в поисках спасительных соломинок. У юриста-практика Максимова с двухклассным общим дореволюционным образованием, одолевшего до войны вечернюю семилетку, а сразу после войны – краткосрочные юридические курсы, был в запасе крупный козырь – учёба на заочном отделении юрфака во Львовском университете, куда он был определён начальством, как на отбытие срока. Правда, за пять лет он одолел только два курса, но среди своих чиновных коллег в области, более-менее равных по рангам, этим имел немалое преимущество в карьерном росте. Да плюс ко всему, партийный стаж – большевик с 20-го года. А те, - Максимов с неприязнью подумал о «многозвёздных конкурентах» в областной прокуратуре, которые, поди, только и ждут, когда он споткнётся и лоб расшибёт, - те немногим обладают, чтобы его обскакать. И опыта у них не хватает (опытных забрала война), их заменили больше преданными делу партии, чем умелыми работниками сыска. Один имеет высшее юридическое образование, но репутация в Киеве – хуже некуда: выговор по партийной линии и несколько предупреждений за самовольство и строптивость. Притом, стаж в партии всего 10 лет. Сосунок! Другие даже специальные курсы не прошли, голые практики: этот с десятилеткой за плечами, тот техникум закончил, но пищевой. А сам старший советник (мать его так!) – вообще с шестью классами, без юридического образования. Так что с этой стороны особой опасности не предвидится. Плохо с кадрами в стране. Максимовыми разбрасываться – только делу вредить.
Плачевная тризна
Эти рассуждения свежего вдовца прервал телефонный звонок. Голос следователя Савельева был столь окрашен светлым, будто он обращался не к тому, кто несколько часов тому назад потерял близкого человека по собственному недосмотру, а к участнику дорожного происшествия с благополучным концом:
- Товарищ майор, всё! Уголовное дело закрываем. Несчастный случай.
Полгоры с плеч упала. Младший советник юстиции наконец-то ощутил жару и сбросил на спинку стула пропотевший насквозь китель, с вечера, как обычно, выглаженный женой, а к полудню измятый так, будто майор не снимал его несколько дней подряд, спал в нём. Вообще, какую бы обновку Максимов не надевал на себя, всё в короткий срок превращалось в «бэ-у» последней стадии носки. Сколько бы раз не мыл он рук, от прикосновения его коротких и толстых пальцев на бумаге и скатерти оставались масляные следы. Впадины между морщинами у него на лице казались забитыми пылью, а выпуклости кожи лоснились, словно у шамана, не знающего иной косметики, кроме рыбьего жира.
Третье лето, как Максимов шестой десяток разменял. Он мог бы списать свой непривлекательный вид на годы. Но старый муж молодой жены никогда не мучился вопросом, как выглядит он в глазах окружающих. Со стороны на него посмотреть - обычный мужик: ни красив, ни уродлив. Только неряшлив, в глаза бросалось. Смолоду отличался этим. В фабричном посёлке текстильного края России, где Максимова произвели на свет слесарь прядильной мануфактуры и прачка, юный подмастерье не пользовался вниманием своих сверстниц. Приличных барышень из рабочих семей отталкивала его врождённая неопрятность. Слыл он малым, неохочим к труду, белоручкой, злыднем, словом. До революции невестой так и не обзавёлся.
Солнце уже перешло на закатную сторону; тень от уличных тополей и сиреневых деревьев в палисаднике остужала раскалённый за день дом. Максимов впервые после рокового выстрела ощутил голод и впервые осознал себя вдовцом. Ему стало жаль какого-то незнакомого человека в себе, лишённого возможности окликнуть жену, мол, пора ужинать. Он прошёл из кабинета на кухню, служившую также столовой, извлёк из буфета тарелку с ветчиной. Непочатая бутылка «Столичной» будто была припасена для плачевной тризны. Вдруг на глаза его наплыло белое тело Инны, ещё не мёртвое, и увлажнило его глаза. Он почувствовал слабость в груди и руках. Мелко зазвенело стекло, когда Максимов стал лить водку в стакан. Стоя, махом выпил, оставив мокрое пятно на рубашке, присел на лавку у стола, ещё выпил, но уже мелкими глотками, стал жевать ветчину с хлебом, роняя крошки на форменные брюки, не ощущая вкуса любимого яства. Как всегда с ним бывало, лёгкое опьянение взбаламутило память. Он устроился поудобнее… Что вспомнилось ему в тот вечер? Можно только предполагать.
Неписанная история Максимова
Советская власть освободила молодого пролетария от эксплуатации крутым отцом в слесарной мастерской прядильной фабрички. Подвернулось занятие по нутру - служба в ЧОН*. Здесь он, ранее томившийся постылым делом, себя нашёл. Как одного из лучших беспартийных бойцов, его направляли на охрану складов с добычей продразвёрсток, на подавление крестьянских бунтов. Максимов служил, не отлынивая от опасных заданий, со вкусом. Он был храбр и сообразителен в сложных ситуациях; скоро руководящие товарищи уезда его заметили, поставили командовать ротой.
С «белыми» встретиться ему не пришлось, но «зелёную кампанию» в самом пекле, на Тамбовщине, прошёл. Оказалось, бывший рабочий обладал главным качеством, востребованным революцией, - беспощадностью к тем, кто отвечал понятию «враг трудового народа». Равнодушный к переживаниям, нужде и страданиям других, он без колебания мог «пустить в расход» и мальчишку в форме гимназиста, который на допросе от страха лишь глупо улыбался, значит, «не выдавал своих». И кормящую грудью женщину, припрятавшую «излишки» зерна и не знающую, где скрывается от красной мобилизации её муж-кулак. И пленного счетовода, насильно «забритого» в «армию» какого-нибудь самовластного атамана. И сестру милосердия, что готова умереть, но не отдать обручальное колечко в пользу голодающих пролетариев. И забывчивого старика-крестьянина с георгиевскими крестами на впалой груди по случаю престольного праздника.
Революция дала Максимову возможность обладать женщинами, не спрашивая «ты мене хотиш?». Но случка удовлетворяла только тело, ненадолго. Женщины революционного командира менялись так часто, что он не успевал привыкнуть к какой-либо из них, даже лица «жены одной ночи» не запоминал. А воображение рисовало настоящую подругу, непременно с ласковыми глазами. Чистую. Не «обчую», как обещали комиссары, рисуя новый пролетарский мир, а собственную. И обязательно с формами, не тощую…
Однако и после Гражданки всё что-то мешало Максимову жениться, хотя более-менее подходящие кандидатки появлялись. Когда расформировали ЧОН, репутация ротного, уже члена ВКП(б), открыла ему карьерную перспективу в ином направлении, что наметилось ещё во время «антоновщины». Тогда в тамбовской лесной глуши его взвод наткнулся на затерянный хутор. Людишки на нём показались особистам подозрительными, явно из «бывших». Под крестьян маскировались «недобитые». И ружьишко у них имелось. При подавлении «зелёного мятежа» подозреваемых расстреливали без разбирательства и суда. Хуторян уже поставили к стенке избы, как вмешался Максимов:
- Не годится, товарищи. Дознание надо провести. Вы как контру признали?
- По хвамилии. Ивановыми назвались. Наших таких не бывает. Наши – Ивановы».
- Молодец! - похвалил ротный сообразительного паренька. – Но всё одно дознание надо, шоб по закону. Скачи в губчека, доклади.
Расследование и суд состоялись в один день, когда приехал уполномоченный из Тамбова. Тройка, куда вошёл Максимов, заставила признаться бабку, её трёх сыновей и невестку, что они скрытые помещики, подстрекающие крестьян к бунту. Но казнили их в тот же день не за сокрытие своей принадлежности к угнетателям, а за то, что накануне дали ночлег подозрительной бабе на сносях, которая пробиралась в деревню из лагеря «зелёных белобандитов» (так в рапорте). С лёгкой руки губернского уполномоченного получил тогда Максимов прозвище «юрист». С ним перешёл на службу в ВЧК.
Чем занимался Максимов последующие двадцать лет известно немного, со слов знавших его людей. Служба не располагала к открытости. В своей среде «юрист» прослыл человеком сложной натуры. С одной стороны противник пыток, вообще рукоприкладства, мастер словесного дознания. С другой – неимоверно крут. Тройки, в которые входил он, оправдательных приговоров практически не выносили. Редко приговаривали к срокам. Высшая мера наказания была обычной. Имя «Максимов» зазвучала, как говорится, в «узких кругах» посвящённых, когда начались массовые расстрелы на известных с 1912 года Ленских золотых приисках года за три до начала войны. Прошёл слух, что «юрист», оставаясь строгим законником в следствии и на судебном заседании, не отказывался принимать участия в расстрелах, когда с ними не успевали справляться специальные команды. Злые языки болтали, он-де не только с охоткой замещал занемогших исполнителей приговоров, но и выручал тех из них, кто оказывался в шаге от психического срыва. Старшие по званию ценили такую услугу.
Об участии же Максимова в войне хроника молчит. На передовой замечен не был. Документы той поры с его именем остались за семью печатями. Лишь летом 1945 года он оказывается на виду в тех сферах, где решалась судьба репатриантов*. Но говорили не о профессионализме Максимова. Отнюдь нет. Железный питомец частей особого назначения оказался лёгкоплавким в делах сердечных.
ЧАСТЬ II. ЗЕМНОЙ БРАК
Русская семья беглецов
Знакомьтесь, Гусаковы, из эмигрантов «первой волны». Отец семейства, Фёдор Фёдорович, бывший актёр провинциальной сцены, был потомственным лицедеем, чей родитель владел ярмарочным балаганом с балконом, а дед подвизался ещё в крепостном театре графа Шереметева. Такая родословная да сыгранные Гусаковым Младшим роли королей, принцев и других персонажей голубой крови помешали ему принять «революцию черни». В те дни выбора, с кем быть, его труппа гастролировала в Финляндии. Внук подневольного крестьянина, отрабатывавшего барщину на подмостках, домой не вернулся. На чужбине сценический аристократ приобщился к родовой знати, влюбив в себя девушку, с виду серенькую птичку, но из титулованных - Анну фон Берг. Стараться актёру без ангажемента не пришлось. Он ещё соответствовал амплуа любовника: статный и гривастый, жгучий взгляд – прямо в сердце. Полноват, но кто без недостатков? Пылкая остзейская дворяночка, жаждавшая славы террористки, не закончив гимназии, сбежала из лютеранской семьи к эсерам. Но в их боевой организации романтики не нашла. За границей оказалась случайно, бросившись вослед красавцу-улану, который и не думал «жениться потом», как обещал. Обманутую девушку утешил Гусаков. Они оказались за одним столиком на обеде землячества в Риге, а потом в одной постели. «Актёр Императорских театров» (так на единственной, для показа, визитной карточке) снимал комнату-скворечню под крышей доходного дома в Риге. Родственники Анны помогли молодой и не очень молодому перебраться в Германию. Там кочевали из города в город, когда то здесь, то там ненадолго возникал русский театр, кормились также от массовок в немецких фильмах. Возможно, такому успеху способствовала новая визитка актёра, на которой готическим шрифтом было оттиснуто Gusakoff von Berg. Первенец и второй сын Гусаковых умерли в детстве. Выжил третий ребёнок, поздняя девочка. Родилась она за десять лет до начала Второй мировой войны неподалёку от Кёнигсберга. Назвали Инной.
Чистая девушка Инна
Инна с младенчества отличалась полнотой. К своим шестнадцати годам она превратилась в кругленькую, крупных форм, соблазнительную девушку. На таких представители сильного пола не просто смотрят, на таких пялятся. На глаз ощущалась под безукоризненной белизны кожей тугая здоровая плоть. Ничего отвислого, рыхлого. Прямая спина, красивые линии рук и плеч, стройная шея и пропорциональная телу головка в кудрях ch;tain* с несколько широковатым, но ярким, милым, добрым лицом, будто была изготовлена природой как укор скульпторам Ренессанса, искавшим «чистейший образец» в каррарском мраморе. К тому же Инна была длинноножкой, отчего на каблуках при среднем росте казалась высокой и, несмотря на полноту, стройной. Косметикой она стала пользоваться поздно, в меру; румяна, помада и пудра лишь обесцвечивали её живые краски, угольный карандаш при густых ресницах и смоляных бровях был лишним.
Такой увидел её летом 1945 года Максимов в проверочно-фильтрационном лагере НКВД СССР**. Гусаковы никогда гражданами Советского Союза не числились, значит, репатриации в его пределы не подлежали. Но они оказались среди тех немногих «бывших» из «первой эмиграции», которые после впечатлившей их победы соотечественников над мировым злом решили возвратиться на родину. Правда, «Актёр Императорских театров» такого желания не испытывал; за него, за всю тройку Гусаковых решила семейная «матриархиня». Недавно её разыскало письмо брата, посланное из Петро… то есть Ленинграда. Леонид фон Берг получил известность ещё в полярной экспедиции Колчака. При советской власти он остался почётным членом бывшего императорского, а теперь Всесоюзного географического общества, его признанным историографом. Теперь с высоты своего положения обещал сестре безбедное существование на родине. «Хватит по немцам мыкаться! Мы русские немцы, здесь можно жить. Только не надо болтать о предках, их не было, мы с тобой – простые обыватели из Митавы, теперь Елгава, запомни».
Анна, скорая на подъём, загорелась. Жизнь десятилетиями в скудости, впроголодь высушила её. И вот Гусаковы оказываются среди проверяемых на право въезда в СССР. Им, как и другим иностранцам, ждущим новые документы, разрешено поселиться за пределами лагеря на съёмной квартире в зелёном одноэтажном бурге.
Когда Инна Гусакова подошла к столу капитана Максимова, его нижняя губа со слабой мышцей совсем отвисла, обнажив нижний ряд жёлтых зубов. Он вдруг вскочил, одёрнул китель, будто перед ним неожиданно предстал генерал. Но ведь даже не генеральша – барышня из «недобитых» четверть века тому назад. Впрочем, привычным усилием воли Максимов отдал мысленный приказ: «Не отвлекаться!». Жестом пригласил девушку присесть напротив себя и только после неё опустился на стул, будто какой-нибудь желторотый поручик (мелькнула мысль). Беседа с дочерью актёра и дворянки затянулась дольше, чем обычно при такой процедуре. Зато Максимов выведал больше того, что требовалось для заполнения анкеты. Неоконченная немецкая средняя школа для девочек, русским языком владеет в совершенстве, никакого ремесла не знает, любит балет, не обручена. С другими, уже настоящими репатриантами, Максимов был менее внимателен и любезен. Сотрудники отметили его необычную рассеянность.
Неожиданное предложение
На следующий день капитан вместо того, чтобы послать за Гусаковыми ординарца якобы для получения дополнительных сведений о возвращенцах, собственной персоной посетил их, прихорошившись, насколько смог. Был приглашён к чаю из пайка, теперь выдаваемого победителями всем, кто оказался в зоне оккупации РККА, в том числе бывшим советским военнопленным и перемещённым лицам, которых союзники охотно передавали представителям Москвы для возвращения домой, а кому – мимо…. Никаких особых знаков внимания девушке Максимов не оказал, обменялся с ней несколькими словами, отводя глаза в сторону и сглатывая слюну. Но как-то плотоядно посмотрел ей вслед, ниже пояса (отметил в уме Фёдор Фёдорович), когда, ненарочито покачивая бёдрами, Инна направилась с остывшим чайником на кухню. В беседе о том, о сём офицер вкрадчиво выведал, на каких покровителей рассчитывают его подопечные в СССР. Анна назвала учёного географа Берга, гордо подчеркнув голосом «член-корр» и с сожалением пропустив «фон». После этого Максимов заспешил в лагерь. Но, спустя несколько дней заявился к Гусаковым опять, в новом мундире, с двумя шоколадками «Золотые купола» и бутылкой настоящего французского коньяка. С порога попросил Инну выйти прогуляться, поскольку у него разговор… Подумал и определился: «взрослый». Видно было, капитан НКВД - уже не тот заводской молодец с церковно-приходским образованием, что начал свою служебную карьеру в роте ЧОН. В кругу «органов» разный люд вращался, немало разночинцев и даже дворян-отступников. Невольно наберёшься интеллигентских словечек и оборотов речи, хороших манер.
Когда взрослые остались одни, Максимов, угостив хозяев коньяком и сам угостившись залпом, раскрыл загадку своего визита:
- Значит так, товарищи… Как у вас говорят… Одним словом, прошу руки вашей дочери.
Муж и жена переглянулись.
- Ну, как же, она девочка, - выдавил Гусаков. – Всего шестнадцать, только-только... Неожиданно как-то. А вы… вы вдовый? Чай, дети взрослые?
Максимов не успел ответить, мать нашлась:
-Так не нам с супругом решать. Только, думаю…
- Знаю, что шестнадцать, - перебил капитан, пользуясь растерянностью родителей.
- Завтра будет восемнадцать. Сделаем… Нет, я холост. Дела, знаете… Так как, вы-то согласны, уважаемые?
В задавленной нуждой женщине вдруг проснулась эсерка:
- Послушаем сначала Инну, - решительно поднявшись из-за стола, выглянула в окно. - Девочка моя, зайди в дом.
Девушка появилась в дверях с охапкой ромашек. Выжидающе остановилась, переступив порог. Родители не стали приглашать её к столу. Гусаков, придав голосу нарочитую торжественность, театрально произнёс:
- Капитан… Товарищ капитан, дочка, сделал нам честь. Офицер победоносной армии спросил у нас соизволения сделать тебе предложение, как принято в хороших домах.
- Какое предложение?
- Вот видите, она ещё совсем дитя! – нервно воскликнула мать. – Замуж тебя хотят, дурочка.
- Замуж?.. Герр капитан, вы шутите. Смешно.
И девушка, уронив на пол ромашки, действительно начала смеяться, нагибаясь, зажимая сложенные ладонями руки между соблазнительно округлых коленей и откидываясь назад. Гибкость полного тела добавила Максимову желания во что бы то ни стало завладеть этим чудом, возбуждающим его плоть с силой, им ещё не испытанной. Он и виду не подал, что оскорбился смехом этой… этой сучонки. Поднявшись из-за стола, многозначительно произнёс:
- Вы тут посмейтесь и подумайте. Хорошо подумайте.
И вышел из комнаты. Проводив его спину взглядом, фрау Гусакова заметила упавшим голосом:
- Ну вот, с приездом нас на родину.
- И слава Богу! – заключил актёр.
Инна перестала смеяться, ополоснула лицо у рукомойника, утёрлась и показалась родителям какой-то новой, взрослой.
- Ни за что, - сказала она спокойно. – Отец у меня есть, родной, а без деда я выросла, в старике не нуждаюсь.
Всё в руках Божьих
Капитан оказался не мстительным. Несколько дней спустя за Гусаковыми из конторы лагеря прислали виллис с вестовым. Тот сообщил, что отныне актёр с женой и дочкой граждане СССР, что не сегодня-завтра в Москву отправляется поезд с репатриантами. Надо срочно собрать самое необходимое, ценное, что вместится в ручную кладь, и присоединиться к своей группе возвращенцев.
Через час железные ворота лагеря, в колючей проволоке, закрылись за спинами Гусаковых. Вид на жительство и красные паспорта с земношарным, в венке из пшеничных колосьев гербом им вручил сам капитан в кителе-обновке, но уже измятом, с пятнами на груди. Произнёс короткую казённую речь о счастье жить в свободной стране. Сделал паузу и добавил:
- Пока, до отправки, займите места в бараке. Вас проводят.
Потянулись дни томительного ожидания неизвестности. Какова она? И тешила надеждами, и пугала одновременно. Уже несколько групп перемещённых лиц и бывших военнопленных перевезли студебеккерами на железнодорожный вокзал Магдебурга. А Гусаковы всё ютились на нарах в углу чистого, пахнувшего хлоркой барака. Кормили хорошо, меняли постель, в прогулках по территории не ограничивали. Патефон, карты, домино, шашки. Наконец всех троих пригласили в контору. Максимов был официален и сух:
- К сожалению, Вам придётся здесь задержаться на какое-то время. Нет, на частную квартиру нельзя. Вы уже граждане СССР. Открылись новые факты, - пугающая пауза. - Гражданин Гусаков, почему Вы скрыли, что служили фашистам в немецком театре?
Фёдор Фёдорович остолбенел; раскрыв рот, не сразу нашёлся:
- Так ведь всего несколько месяцев, герр… товарищ капитан. Семья голодала. И кого я играл?! Простолюдинов, несколько слов - кушать подано, - и вся роль. Вообще, я всегда сцене служил, а не режиму.
- Интересно мыслите, уважаемый. Вы и в Советском Союзе рассчитываете служить какой-то отдельной от народного государства сцене? У нас, Фёдор Фёдырыч, искусство партийное, у нас сцена и режим, как вы не по нашему выражаетесь, не отделены друг от друга, - капитан насмешливо посмотрел в глаза вконец растерявшемуся репатрианту. - Придётся вам ещё подождать здесь. Я постараюсь облегчить вашу вину. Но наилучшее, что могу для вас добиться – это спецпоселение за Уралом. Вы же мне не родственники, чтобы в учреждении, где рассматривается ваша утайка, приняли во внимание мои заслуги перед страной … Словом, ждите.
Пани прокурорка
Свадьбу сыграли в военном городке. Там же нашлась комната для молодых. Новоиспеченных «мамашу» и «папашу» (как капитан стал обращаться к старшим Гусаковым, своим почти сверстникам) перевели из барака в отдельное складское помещение, освободив его от хлама. Удивлённые сослуживцы отговаривали опытного работника органов от неравного брака. А непосредственный начальник, полковник Приходько, прямо сказал: «Считай, что до моего чина ты не дослужишься. Конечно, там, - полковник воздел очи горе, - о твоих заслугах знают, а некоторые тебе лично обязаны, по ленскому делу, но… Подумай, подумай Максимов! Что, женилка зашевелилась? Невмоготу? Сперма в голову шибанула? Или девчонку пожалел? Ошибся, брат, твои подопечные так и так даже на спецпоселение не тянут. Отпустят их на все четыре стороны, кроме столиц».
Однако Максимов проявил характер, за что, как вскоре оказалось, поплатился задержкой в карьере. В конце лета сорок пятого его перевели в прикарпатский городишко Крулевец, ставший «пры совьетах» окружной столицей. Место вначале было небезопасное: за Днестром залесённые горы - гнёзда бандеровцев. По ночам горели польские сёла, нередко по окраинам Крулевца постреливали, охотились на совслужащих. Максимов был не робкого десятка, умелый смиритель разного рода повстанцев. Скоро энкаведисты и ястребки из местных парней зачистили окрестные леса. Героев отметили орденами-медалями и повышениями в чинах. Капитан Максимов получил майора (правда, и срок тому подошёл) и занял место прокурора, переведённого во Львов.
Если бы он был начитан в древней истории, то согласился бы с автором «Записок о Гальской войне», который предпочитал быть первым в провинции, чем вторым в Риме. Впервые в жизни рождённый в семейной казарме, «бывший никем», прописался в отдельном, обставленном венской мебелью доме с садом. До немецкого вторжения в Галицию особняком с башенками по углам крутой крыши владел польский юрист-еврей. Выморочное строение о пяти комнатах, с кухней-столовой и холодным погребом, располагалось в элитной части Крулевца. Здесь веками селились состоятельные горожане. При смене власти менялось и название улицы, но местные жители называли её по старинке – «улица Каминна», так как в каждом особняке был камин. После изгнания немцев она получила имя Коминтерна. Коренные крулевцы, видимо, посчитали, что москали так выговаривают слово «камин». И не стали протестовать, избавив пана прокурора от лишних хлопот.
Содержать большой дом в порядке пани прокурорке помогала домработница. Тёщу с тестем Максимов поселил в хибаре сельского типа на окраине соседнего города с названием Другийбор под тем предлогом, что там был драматический театр. Наконец-то «Актёр Императорских театров» Гусаков (уже без визиток) получил ангажемент. Амплуа любовника и здесь закрепилось за ним. Грим и корсет помогали ему выглядеть молодым на сцене. За стенами театра он подкрашивал губы. Слегка.
Жизнь на родине действительно оказалась для стареющих Гусаковых раем по сравнению с прежним существованием на тощих немецких хлебах. О цене этого приобретения они не думали. Как не думали, в подарок ли оно или в долг. Года три спустя наши другийборовцы отправились в Ленинград из львовского аэропорта погостить у брата Анны. При посадке самолёт разбился.
Теперь только воспоминания связывали Инну с прежней жизнью.
ЧАСТЬ III. ИННА МАКСИМОВА
Дни и ночи Инны Максимовой
Инне Максимовой не пришлось послужить своей новой социалистической родине. Только себе да мужу, и в конце сыну были отданы последние семь лет её маленькой жизни. День её начинался с проводин супруга на службу. Не просто было уговорить его побриться в неурочный день. Максимов вбил себе в голову, что «надо беречь лицо» и вынимал из футляра трофейный Solingen не чаще двух раз в неделю. Наконец из наследованного шкафа извлекался мундир прокурора, очищенный с вечера от пятен, отпаренный, выглаженный. Неопрятность супруга её, чистюлю, раздражала настолько, насколько позволяло врождённое добродушие девочки, в момент ставшей женщиной, минуя, как говорят марксисты, все промежуточные стадии. Ни дружбы с мальчиком, ни первой платонической любви не было в жизни русской фройляйн. Сразу после кукольного принца - первая брачная ночь, когда уже не девушка, но ещё не женщина задыхалась от тяжести потной туши и гнилого дыхания из губастой пасти чудовища (образ из страшной сказки). Нельзя ответить на вопрос, полюбила ли она мужа со временем, как нередко бывает, или возненавидела. Она не знала ни того, ни другого. Просто жила с этим случайным встречным, потому что так получилось. Звать его по имени сначала робела. Лет на пять всего младше родителей. Обратилась как-то «Макс», он жёстко отклонил: «Максимов!». Так и остался в устах супруги, очно и заочно «Максимовым». То наслаждение от физической близости, о котором туманно намекала мама перед свадьбой, Инна испытала лишь на пятом году замужества, после рождения Олежки. Притом, короткий миг наслаждения существовал сам по себе, а Максимов – отдельно. Удовлетворение без благодарности к тому, кто его вызвал.
Ребёнок долго не появлялся на свет, вследствие, решили врачи, недоразвитости матки у девочки с приписанными двумя годами при росписи в штабе части НКВД. Не исключено, что забеременеть женщина не могла из-за несовпадения её «циклов» с «циклами» мужа. Тот, раз и навсегда, будто следуя некоему пункту в казарменном уставе, утвердил график соития с супругой. Он брал её по внутреннему будильнику в воскресенье утром и в среду перед сном. И никаких старорежимных «фантазий» и «вдохновений».
В дородовую пятилетку, проводив мужа на службу, распорядившись жестами Катаржине насчёт обеда и уборки квартиры (если не планировалось посещение рынка втроём, с Петром, на прокурорской «Эмке»), Инна занималась собой. Сначала, в чём мать родила, сочная, прелестная, что подтверждало зеркало в полстены, делала в проветренной спальне зарядку на коврике из бамбука, по рекомендации журнала «Работница». Потом - ванна с хвойным экстрактом или морской солью и протирание кожи лица льдом из погреба. После этого, накинув трофейный пеньюар, прокурорша усаживалась за туалетный столик на гнутых ножках. Придирчиво всматривалась в своё отражение, находила изъяны и умело, пользуясь минимумом парфюмерии, устраняла их. Особенной заботой шатенки были её природные локоны, которыми заканчивались пряди длинных волос.
Утренний горький кофе внучка остзейского барона и боевая (по антибандеровской кампании) подруга сына трудового народа готовила себе сама. Завтрак не предусматривался её величеством фигурой, которая не желала разбухать, обзаводиться складками. Наконец наступало время самого главного, для чего стоило жить – выход в город в строгом наряде, соответствующем положению мужа. Это было своеобразное священнодейство, начинающееся с прогулки под столетними тенистыми каштанами центральной городской площади, получившей после войны имя Сталина и его гипсовую фигуру при входе в ратушу с часами-колёсами на гранёной башне. Обойдя квадратную площадь по периметру, раскланявшись или обменявшись приветствиями со знакомыми лицами, Инна уделяла внимание магазинам. Они занимали низы домов в два-три этажа. Через полстолетия русские обезьяны будут называть это занятие важно: shoping. Каждый магазин представлял собой в то бедное на развлечения время вернисаж товаров и клуб для праздных горожан, для тех, кто мог позволить себе расход не по нужде, а на показ окружающим. Максимова больше осматривала витрины, чем подходила к прилавку. Иногда что-нибудь покупала – конфеты в невиданной ранее коробке, катушку ниток, тройной одеколон для мужа. Не по ней было пускать пыль в глаза себе подобным. Редкие товары и продукты питания для пани прокуроки, как и для других избранных, находились за неприметными, без вывесок, дверями где-нибудь в глубине квартала на задах магазина. Туда «чёрным ходом» заходили по условному стуку или по предварительному телефонному звонку, делали заказ, расплачивались по государственной цене, оставляя сдачу «руке выдающей»,и выходили налегке, чтобы в оговоренное время, уже дома, принять рассыльного с грузом.
Такие выходы длились до обеда. Дома за столом Инна обычно оказывалась одна. В дневные перерывы Максимов чаще всего встречался с другими первыми лицами округи в отдельном кабинете ресторана «Днестр», где видным чиновникам-партийцам выставлялся счёт по ценам рабочей столовой кирпичного завода, что на окраине Крулевца. В народе знали о запечатанных сургучом пакетах, доставляемых фельдъегерями раз в месяц в высокие кабинеты, но понимали, что в пакетах – лишь бумажная мелочь. После опустошительной войны страна не могла много доплачивать за верность делу партии избранным труженикам поверх обычной зарплаты. Поэтому комплексный обед (что работнику котельной, что председателю райисполкома) в точках общепита обходился приблизительно в одну цену. А что составляло «комплексы», историей мирового пролетариата не отмечено …
Жадностью к пище, в отличие от многих толстушек, Инна Максимова не отличалась с рождения. Этим спасла своё тело от ожирения. Несколько ложек постного супа, кусочек куриной грудки, обязательно овощной салат, с преобладанием помидоров, и стакан сока – вот примерный её обед. Одна шоколадная конфета в день, обезжиренный творог, кефир на ужин. Еду для прокурора Катаржина готовила отдельно, любимую ветчину доставал он сам на мясокомбинате; в обычные магазины такую не завозили. Когда случались домашние праздники, гостей Максимовы вели в ресторан, сами гостевали редко. За чужим званым столом Инна к блюдам только притрагивалась.
Маленькие удовольствия
Только после обеда молодая женщина позволяла себе полежать на кожаном диване напротив камина, устраивалась с книжкой в кресле-качалке на веранде или в гамаке, растянутом между грушами Бере Люка в саду. В таком положении оставалась час-два в зависимости от увлечения чтением. Потом в гостиной заводился патефон, и отдохнувшая хозяйка, теперь одна на весь дом, танцевала с воображаемым партнёром.
Танец был её единственной страстью, которая вызывала у Максимова презрительную усмешку. Два раза в месяц, по субботам, с осени по лето, в Доме офицеров устраивались музыкальные вечера. Сцена отводилась военному оркестру или вокально-инструментальному ансамблю пана Шраера, обслуживавшему также ресторан и кинотеатр Крулевца. Публика размещалась за накрытыми столиками по периметру зала, а центр его, освобождённый от стульев, отводился для танцующих пар. До рождения ребёнка Максимова таких вечеров не пропускала, а майор всегда сопровождал жену, хотя, кроме маршей и заунывных напевов Валдая не признавал никаких мелодий, сам «в ваших плясках» участия не принимал. Он напрягался, глаза его становились злыми, углы губастого рта опускались, когда к их столику направлялся офицер или штатский: «Разрешите пригласить вашу жену?». Инна обращала вопросительный взгляд на мужа, понимала его без слов. Могла с улыбкой протянуть руку кавалеру в знак согласия, а могла, так же улыбаясь, мягко отказать: «Простите, я не готова». Участники веселья приглашали её часто, ибо для них не было в Крулевце иного места, где выпадала возможность потереться о выпуклости «рубенсовского масштаба». Инна же танцевала самозабвенно, лишь опираясь на партнёра, не чувствуя его.
Свободные от таких балов выходные дни посвящались кино. «Крутили» «Кубанских казаков» и «Беспокойное хозяйство», массу трофейных фильмов с титрами; особым спросом у зрителей пользовался четырёхсерийный «Тарзан». В фойе работал буфет, перед сеансом и между сериями, пока проветривался зал, зрителей развлекал всё тот же Шраер с весёлыми ребятами. Инна и сидя пританцовывала, каблучки отбивали ритм, музыканты смотрели мимо нот на её колени. Максимов сидел туча тучей.
Так плавно текла жизнь бездетной, не занятой общественно-полезным трудом прокурорши, на местном наречии – прокурорки. А тем временем где-то в запредельном пространстве, в таинственной Книге Судеб на её странице рабы Божией Инны появилась новая запись.
Танцовщик
Каждый человек похож на какую-нибудь зверушку. Или на птицу. Можно и дальше пойти в сравнениях… Лёня Гофман напоминал мелкую таранку, провисевшую на горячем ветру в тени дольше положенного срока. Так он высох к своим, предположим, тридцати пяти годам. А может, к сорока пяти. Угадать это на глаз не представлялось возможным. Его забавная носатая физиономия, без фаса, собранная природой под острым углом из двух профилей, представляла собой живописное переплетение морщин, тронутых румянцем ниже острых скул. Уму непостижимо, как Лёня умудрялся быть всегда безукоризненно выбритым, без единого пореза. Но худоба этого мужчинки, который одевался и обувался в магазинах для детей, не выглядела болезненной, даже когда он находился в неподвижной позе. Кто видел его на речном пляже или в общественной бане могли убедиться в наличии развитых мышц под веснушчатой кожей этого человека без определённого возраста. До войны он танцевал во Львовским театре оперы и балета.
Нашествие немцев и последовавшие за ним расстрелы галицийских евреев в лощине под Кортумовой горой застали Гофмана в карпатском селении близ Крулевца, где добывался в ручных копальнях озокерит. Компрессами из горного воска тогда лечили травмы конечностей и дипломированные врачи и целители из народа. Тем летом наш солист повредил на сцене ногу. Это его и спасло. Знахарка спрятала пациента на чердаке своего жилья за околицей селения на границе леса. Там, на сеновале, загостившийся львовянин дневал, предаваясь сну и расплачиваясь за постой ласками, до которых немолодая целительница всех недугов, вдова владельца копальни, была охоча. А ночами спускался в жилую половину дома. Внизу было просторно. Дети пани Ванды уже разбежались по свету кто куда. Заговорщики огня не зажигали. Вечеряли в полутьме, редко при луне в оконном стекле, наощупь доделывали по хозяйству то, чего не успевала сделать в светлые часы пани Ванда. Ведь ей приходилось заниматься врачеванием по вызову и дома, принимая ходячих в покое*. Её тайный жилец, бывало, в непроглядную темень тоже выходил во двор, благо, за парканом** соседей не было, и можно было не опасаться в полночь праздных визитёров во владения знахарки, якшавшейся (кто бы сомневался!) с нечистой силой.
Когда сожительница львовянина удалялась в хату*** для восстановления сил и просмотра снов, Гофман нырял в пидвал и захлопывал крышку люка над головой. Здесь не было окон, только дверь черного хода наружу, на запорах изнутри; теплилась на большом низком столе масляная лампада. Света было достаточно, чтобы рассмотреть коробы с горной породой у стен, пучки трав, свисающих с низкого потолка. Бывшему работнику сцены предстояло до утра выполнить заданный хозяйкой урок по отделению шафранно-жёлтого озокерита от серой вмещающей породы****. Кроме того, со временем пани Ванда всё чаще доверяла ему первый разбор растений по лечебным свойствам. Горный воск доставлялся сюда фирами ***** от копален, а травы собирали сельские дети за копеечное вознаграждение.
Несколько часов в сутки нелёгкой физической работы три года подряд и лесной воздух карпатского низкогорья позволили солисту балета сохранить силу, достаточную, чтобы подбросить и поймать балерину, которая лишь кажется пушинкой.
Так продолжалось до лета 44-го года. Хотя убежище смертника находилось на отшибе, кто-то из односельчан почуял подозрительное в поведении вдовы. Донёс в полицейский участок. Однажды дневной сон Гофмана прервали громкие голоса, доносившиеся со двора. Глянул в чердачное окно: хозяйка, с вилами наперевес, пыталась остановить группу штатских с винтовками, прущихся к дому. Выстрел – женский крик прервался. Чердачный жилец успел скрыться в лесу с котомкой, которую всегда держал наготове на случай внезапного бегства. Несколько недель таился у ключа в седловине двуглавой Ратной горы, поросшей кустами ежевики. Днём на малом огне, чтобы не выдавать себя дымом, готовил жидкое варево из домашних припасов, добавлял в него грибов и дикого лука; ночью забивался в свитое из прутьев и травы гнездо. Колючие заросли надёжно защищали от крупных зверей. Но от людей не оградили.
Когда Красная армия начала занимать в Галиции город за городом, крупные узловые селения, отряды бандеровцев, дробясь, мельчая, стали укрываться в лесах, в горных распадках. Одна из таких групп наткнулась на чужака. Притащили в схрон. Там, под корнями буков, пана жида приговорили к смерти, бо втэчэ*. Но тут в подземелье доставили раненого провидныка**. Гофман нашёлся: «Кладить на стол! Я ликаж»***. Практика возле знахарки не прошла даром. И просто удача: командир выжил, наказал партызанам: «Хирурга бэрэжыть!».
Сбежать ему удалось только на третий год. В Крулевце сразу явился в здание с местным названием Дефензива****, решительно потребовал у часового пропустить к самому большому начальнику. Настойчивого посетителя провели к Максимову. В следующие дни последний схрон в округе был ликвидирован. Пленника бандеровцев за оказанную услугу советской власти после недолгой проверки отпустили на все четыре стороны. Он остался в Крулевце и по рекомендации благодарного ему прокурора устроился учителем танца в балетный кружок при Доме пионеров. О театре оперы и балета во Львове уже и не мечтал: годы не те, держала в Крулевце и привязанность к питомцам, которые его дразнили за смешной вид и взаимно любили.
ЧАСТЬ IV. ПРОЩАЛЬНОЕ ТАНГО
Миг жизни – вся жизнь
Однажды одна из номенклатурных жён, покидая с мужем на несколько часов Крулевец, попросила Максимову присмотреть до вечера за их дочкой-первоклашкой, которая после занятий в школе посещала балетный кружок. Был тёплый, дождливый март. После обеда распогодилось, и мать с двухлетним сыном прогуливалась по саду внутри чугунной ограды, окружавшей участок с русской школой и Домом пионеров. В условленный час Инна, ведя Олежку за руку, вошла в зеркальный вестибюль самого красивого здания города. Зальце, в котором танцевали будущие звёзды балета, выдало шарканье пуантов по паркету за распахнутыми створками белолаковой двери.
И вдруг оттуда раздался истошный вопль. Голос мужской, высокий. «Дядю бьют» - уверенно сказал Олежка. Мать с сыном, остановившись в дверях, увидели замерший круг девочек в белых пачках. В центре находился морщинистый лицом мужчина с фигурой худощавого подростка, в рябой рубашке с незастёгнутыми манжетами, без обуви. Правую штанину он закатал под пах, являя тонкую мускулистую ногу, охваченную под коленом резиновой подвязкой, на которой держался серый носок с дыркой на большом пальце. Не взглянув на появившиеся в дверном проёме фигуры, он продолжал вопить: «Нога! Вот так ногу ставьте! Дуры! Сцыкухи!». При этом откалывал обнажённой нижней конечностью такие коленца, будто она состояла из гибких хрящей и шарниров. Наконец он заметил вошедших и, не прекращая крутить ногой, показал в их сторону пальцем: «Глядите! Даже он понимает, глядите!». Тут только Инна обратила внимание на Олежку. Мальчик старательно копировал движения «смешного дяди», как он с того дня стал называть своего нового знакомого.
Постепенно вестибюль наполнился бабушками и мамами, пришедшими за своими девочками. Инна дождалась подопечную и направились к выходу. На крыльце их догнал Гофман: «Пани Максимова, осмелюсь вам предложить. Мальчик ваш способен к танцу и, я уверен, он музыкален. Приводите его ко мне. Да, у меня мальчики танцуют с пяти лет, но я стану заниматься с ним отдельно. Давайте попробуем, вы ничего не теряете… Ты хочешь научиться танцевать, прекрасный юноша?». Олежек не задумываясь кивнул в знак согласия.
С того дня два раза в неделю послеобеденные прогулки Инны с сыном заканчивались в Доме пионеров. Мужу она объяснила, что занятия балетом для мальчика - одновременно и спорт, и музыкальное развитие. Максимов только пожал плечами, дескать, делай как знаешь. Лёня не мог нахвалиться своим особым учеником: «Он всё схватывает на лету, он безупречен. Мы присутствуем при рождении великого танцора. Только не останавливаться! Только совершенствоваться!».
Присутствуя на уроках танца, даваемых Гофманом её сыну отдельно от старших ребят, Инна одновременно и радовалась за способного Олежку и досадовала, что в свои школьные годы стеснялась данной ей каким-то недобрым создателем фигуры девочки-толстушки. В школе она завидовала подругам, которые порхали, как марлевые облачка в актовом зале. Однажды, когда одна из учениц Гофмана не смогла сделать «мостик», Инна не утерпела и, подскочив к ней, выполнила фигуру, показанную учителем, не стесняясь, что кружевной подол её платья полез вверх, обнажая колени и бёдра, плотно обтянутые шёлковыми чулками телесного цвета. «Ого! – воскликнул танцмейстер, нервно сглотнув. – Какая вы гибкая! Хотите с девочками позаниматься?». Инна, довольная собой, рассмеялась: «Ну, что вы, Лёня! Представляете, какие разговоры пойдут?». Гофман нашёлся: «Так заинтересуйте знакомых дам. Я бы мог обучать желающих бальным танцам, например, в Доме офицеров, раза два в неделю». – «А что, идея! – загорелась молодая женщина. – Только уговор: уроки частные, вы будете получать вознаграждение от учениц».
Учиться бальным танцам пожелали четверо, кроме Инны, из номенклатурных жён Крулевца. Все бездельные. Возрастом разные. Созванивались по телефону, ибо графика занятий не было; Гофман выкраивал время для своих нанимательниц по обстоятельствам. Если домработница Максимовых к оговоренному времени уже покидала дом на Коминтерновской, пестовать Олежку приходила девочка-подросток из семьи дворника, за сладости. К условленному часу крулевские поклонницы Терпсихоры появлялись в Доме офицеров, занимали свободную комнату. Общий патефон и набор пластинок хранили у администратора.
Начали с польки и краковяка, потом взялись разучивать падеграс и падеспань, наконец старательным ученицам покорились просто вальс и вальс-бостон. А танго и фокстрот оттачивались между классическими танцами. Метод Гофмана был одинаков как при занятиях с детьми, так и со взрослыми. Он недолго оставался джентльменом с паннами. При звуках музыки забывался. Вскоре Дом офицеров стал оглашаться воплями: «Нога! Вот так ногу ставьте! Дуры! Сцыкухи!». И те не возражали, не обижались, зачарованные страстностью своего наставника. В течение занятия Гофман составлял пару одной ученице, в двух других парах определял, кто будет танцевать за партнёра, кто за партнёршу. На следующем занятии, начинавшемся с повторения пройденного, фаворитка менялась, а предыдущая жертва неумолимого танцмейстера вела необученную. Бывало, Гофман два, а то и три урока кряду не выпускал из своих рук одну и ту же ученицу, не способную с первого раза справиться с заданием. Тогда очерёдность нарушалась. Чаще всего без мэтра оказывалась Инна, так как он определил её самой способной из пятёрки «дур». И не ошибся. Прокурорша танцевала не только телом. Глаза выдавали: танцевала её душа, попадающая в свою, видимо, природную стихию, как только игла патефона начинала выцарапывать из пластинки «Апрельского завода» божественные звуки.
Необъяснимое «вдруг»
И вдруг в то, что стало её высшим наслаждением, проникло нечто постороннее, но не прервавшее ощущение нирваны, а усилившее его чем-то новым, ранее неведомым. Напомню читателю, что физически чувственной женщиной Инна стала лишь через несколько месяцев после родов. Мозг её тогда отметил, что в это время ближе всех к ней находился Максимов, только она не стала связывать то ощущение с ним. Да, при нём случилось такое, но в ней случилось, и всё… А тут она почувствовала скорое приближение, нарастание того, чему у неё не было названия, но теперь оно не самозарождалось, как уже бывало, внизу её широкого чрева. Оно исходило от чужого тела, к которому прижалась так, как велел ей учитель танцев. Всего на одно мгновение… На вечерах в Доме офицеров к ней многие мужчины прижимались, кто случайно, а кто будто бы случайно, что она переносила как временное неудобство, которое надо потерпеть ради удовольствия от танца.
За минуту до этого Гофман выбрал её в ряду учениц, велев ноги поставить так, а левую руку положить ему на плечо так, голову наклонить так, спину держать так. «И-и-и», - потянул он в темпе первого звука Прощального танго.
Потом Инна уже не слышала ни голоса учителя, ни патефона; она ничего не запомнила из тех нескольких минут или мгновений (кто может сказать?). Что-то сродни радостному опьянению, восторгу (но не испытанного ранее накала) охватило её всю. И вдруг этот безумный взлёт прервал голос Гофмана: «Что это с вами? Вам плохо?» - «Нет, очень хорошо, Лёня… Можно… Можно, я пойду домой?».
Неотправленное письмо
Инна бесцельно бродила по затенённым уже улицам, пока не стали отекать ноги. В дом вошла через сад, оттягивая встречу со своими. Но Максимов в тот день прислал через шофёра записку, что задержится на выезде, возможно, до утра, а Олежка, увлечённый игрой с Оксаной фпрятки, к маме приставать не стал и скоро заснул в одном из тайников за отцовским креслом. Уложив сына в постель в его комнатке и отправив Оксану домой с плиткой шоколада фабрики «Рот фронт», Инна подумала с облегчением о кресле-качалке на веранде. Но когда она пересекала гостиную, за её спиной гулко и с какой-то мрачной торжественностью начали бить монументальные напольные часы в ореховом футляре. Может быть, ей послышалось что-то зловещее в этом бое, как memento mori? Возникло предчувствие истекающих часов жизни? Она ускорила шаг и спустилась в сад вновь во власти последнего танца. Летом, в погожие дни, она оставляла в беседке патефон и коробку с пластинками.
Свет из гостиной проникал внутрь шестигранного строения в сиреневой куще сквозь косую решётку лёгких стен. В таинственном полумраке заскользили крестатые тени по полным, красивой формы, обнажённым по плечи рукам молодой женщины в тёмно-бордовом пеньюаре, когда она вынимала из коробки пластинку с Прощальным танго, ставила её на диск патефона, вращала заводную ручку, и, отпустив тормоз, опускала мембрану с иглой на край пластинки.
С первыми звуками танго исчезла беседка и всё, что её окружало до границ Вселенной; остались музыка, ощущение сладостного движения и касаний мужского тела, впервые в жизни взволновавших её, Инну Максимову, женщину двадцати трёх лет. Всё, что произошло с ней до этого в жизни, показалось ничтожным, каким-то приготовлением к главному, ради которого посещала она школу, была отдана родителями замуж, наконец родила. Подруги по классу, отец, мать, какой-то Максимов, даже Олежка (свет её очей) уплыли за спину случайными лицами, а мысленное поле её зрения заполнила фигура учителя танцев. Совсем не нелепая, совсем не смешная, как показалась вначале. Ради неё она появилась на свет, она его ждала, не представляя воочию, лишь чувствуя душой. И только сегодня увидела-узнала: вот он, мой… Лёня, прекраснейший из людей, Мужчина!.. Так вот какие они, мужчины! Это Лёня, Лёня, Лёня, никто, кроме Лёни. Остальные просто иного пола, бессмысленные создания, ну, разве что способные на то, чтобы носить штаны и шептать пошлости, когда не слышит муж… Муж! Муж? Самый чужой из них. Самый отвратительный, поскольку она вынуждена терпеть его гнилое дыхание в лицо, сопение со сдавленным стоном в конце. Нет у неё никакого мужа по имени Максимов. Её муж в звуках музыки, согласующей движения тела, жесты с ритмом Прощального танго; он приятно пахнет одеколоном и потом неутомимого танцора, он слово «дура» произносит так, так…И правильно, дура! Дура была столько лет!
Приглушив музыку, одна во всём мире на скамейке в беседке, Инна всем своим существом, помыслами оказалась в женской школе невинной, ничего не ведающей о грязи жизни девочкой. Она только начинает прислушиваться, о чём тайком, вполголоса говорят её просвещённые сверстницы. Скоро и ей, наверное, передадут записочку от странного и непонятного существа – гимназиста, с которым она протанцевала однажды на балу, устроенном дирекциями двух учебных заведений с одобрения родителей. А потом будет никогда неиспытанное тайное свидание в сумерках ненастного дня в безлюдном месте парка. И первый поцелуй, наверное. Может быть, этот мальчик с восторженными глазами станет её женихом. И когда-нибудь придёт к Гусаковым просить руки их дочери. Какой восторг! Она – уже не Гусакова. Она – жена с другой фамилией. Нет, нет, не Максимова!
Инна, резким движением убрав мембрану с иглой с пластинки, вскочила со скамейки, чтобы успеть опередить неумолимую Судьбу, приближающуюся к съёмной квартире Гусаковых возле лагеря перемещённых лиц. Надо успеть написать Лёне, рассказать ему о своём чувстве. Гофман, наверное, нерешителен, его сдерживает мысль о неравном браке между внучкой барона, выросшей в Восточной Пруссии и танцмейстером из еврейского квартала в галицийском Львове. Как пишут такие письма? В голову ничего не приходило, кроме письма Татьяны Евгению Онегину, которое когда-то взволновало девушку Инну, обучавшуюся русскому языку дома по Пушкину.
Томик сочинений Пушкина с романом в стихах нашёлся в книжном шкафу в гостиной. С ним удалилась в спальню, зажгла бра по бокам настенного зеркала с приставленным к нему туалетным столиком. Искомое письмо оказалось в III главе. Второпях прочитала, лёжа на постели, потом внимательно - отдельные места. Задумалась. Часы в гостиной пробили полночь. Инна принесла из кабинета мужа бумагу и авторучку, устроилась за туалетным столиком.
Никто уже никогда не узнает, в какую буквенную вязь вылились на разлинеенную бумагу из ученической тетради чернила из авторучки. Девушка Инна, в тот день занявшая физическую оболочку женщины с тем же именем, писала всю ночь, то торопливо, то медленно, зачёркивая слова и фразы, надолго замирая, откинувшись к спинке венского стула, с закрытыми глазами, и вновь склоняясь над столешницей. Серый рассвет окрасил стёкла окон, когда она, отложив ручку и придавив фарфоровой пудреницей несколько исписанных листов, перебралась в пеньюаре на кровать, упала на неё животом и грудью наискосок, будто перечеркнула своим телом с возвращённой невинностью враждебное супружеское ложе. Не успев занять своего места у стены, не дотянувшись головой до подушки, сразу уснула - погрузилась в темень, в подобие смерти.
Спала долго, почти до полудня без сновидений и ощущений. Не проснулась, когда вернулся муж, потоптался в спальне возле кровати, шкафа и туалетного столика и ушёл в кабинет, шумно стлал себе постель на диване. Не услышала, как разбуженный солнцем выскочил из детской Олежек, которого отец увёл на веранду к вазе с клубникой.
Инна пробудилась с мыслью о письме. На туалетном столике его не оказалось. Осмотрелась, заглянула в щель между кроватью и ковром на глухой стене. Шаги за спиной прервали её поиски. Оглянувшись, она увидела на расстоянии протянутой руки два человеческих глаза и под одним из них - чёрный кружок в блестящем металлическом ободке. Она не успела вспомнить, что это такое, и в то же мгновение забыла всё, что случилось с ней в её короткой жизни.
Тридцать лет спустя
В начале 80-х годов во Львове случилось мне сойтись на дружеской ноге с одним из завсегдатаев магазина «Подписные издания». Мы и пересеклись в поисках модного в те годы автора. Назвался он Олегом. Рослый, несколько полноватый молодой человек (лет на десять младше меня) отличался женственной красотой – черты лица мягкие, волнистая шевелюра каштанового цвета. Бросалась в глаза одна особенность: длинную фразу он произносил покачиваясь и мелко переступая ногами. По его словам, он служил в Гидрогеологическом управлении. Я вспомнил: «Олег э-э-батькович Козырь? Главный специалист?». – Мой новый знакомец «споткнулся» на ответе: «Сейчас просто геолог».
Позже мне стало известно, что вспыхнувшая было звезда нашего министерства вдруг стала тускнеть, мигать, пока не погасла окончательно. Поднявшись к тридцати годам на завидную высоту, она так же быстро покатилась вниз по должностным ступенькам. Причиной того стали затяжные запои, в которые хотя и редко, но, как говорится, метко впадал Олег Козырь. От изгнания из управления его спасали лишь уникальные знания специалиста-гидрогеолога, абсолютная память на всё, что оказывалось перед его глазами, что улавливал слух. Даже в состоянии сильного опьянения он мог давать чёткие, грамотные ответы на любой производственный вопрос.
Когда мы сблизились на известное расстояние, позволяющее вмешиваться в личную жизнь другого, я пытался останавливать Олега всеми способами – от убеждения словом до заключения его под замок в однокомнатной квартире-кавалерке на четвёртом этаже «пластины» во львовском пригороде Пидзамче. Жена от него давно ушла, где-то скрылась с дочкой, оставив ему свою фамилию. К слову, на мой вопрос, почему он обидел своих предков по мужской линии, Олег туманно пояснил: «Плохая фамилия». Ни слова больше.
Я пытался понять, что толкает его на запои. Признаков внешнего влияния не обнаруживалось. Значит, что-то вызревает в нём примерно раз в квартал, но бывали и два «приступа» подряд продолжительностью по неделе. Тогда я доставал ему больничный или в управлении «заболевшему» предоставляли «отпуск за свой счёт в связи с ухудшением здоровья».
Причина Олеговых запоев открылась неожиданно. Как-то летним днём, войдя к своему пленнику и одновременно подопечному с продуктами, упаковкой минералки и бутылкой сухого столового («для спуска на тормозах»), я застал его на неубранном диване необычно подавленным, со следами слёз на небритых щеках. «Что случилось? – спросил я. – За правдивый ответ – стакан сухаря. Соврёшь, всё в унитаз солью». Олег подумал и неохотно промямлил, косясь на бутылку столовки в моих руках: «Сегодня… Мать умерла. Тридцать лет сегодня, понимаешь, - и вдруг решился, с вызовом впился в моё лицо пьяными глазами (мол, бей, я заслужил). – Понимаешь, она не умерла. Это я… я её застрелил».
Смутная догадка всколыхнула мою память:
- Постой, постой, где это было?
- Крулевец, сто километров отсюда. Я там родился.
- Тридцать лет говоришь? Ты по отцу не Максимов ли?
- Он самый.
- Знаю, двухлетний стрелок с улицы Коминтерна. Ты хоть сам что-нибудь из того помнишь? Ну, напрягись! У тебя же феноменальная память.
- Нет, не помню, ничего из этого не помню. Мне отец рассказал, когда я в школу пошёл… Как он мог!? Оставил на столе пистолет.
Я вскочил на ноги от внезапно охватившего меня возбуждения:
- Зато я вспомнил! Мне было двенадцать лет, мы жили на улице Коперника, за Домом пионеров. В тот день моя мама послала меня к тёте Инне, чтобы взять из вашей домашней библиотеки книжку «Земля Санникова». Именно её, точно помню. Зашёл к вам через садовую калитку. Когда приблизился к беседке, в доме раздался резкий звук, будто выстрел, какие я слышал в кино. Он напугал меня. Я остановился, потом повернул обратно. А дома сказал маме, что забыл о книге, стыдно было признаться в трусости. Потом мне сказали, что тётя Инна умерла. Я не связал её смерть с тем звуком, похожим на выстрел.
- Значит, - потерянно произнёс Олег, - ты подтверждаешь?
- Нет, я опровергаю. И готов повторить свои слова под присягой: когда раздался выстрел, ты Олег, понимаешь, ты играл в беседке. Своими глазами видел.
Послесловие
Вскоре друзьям Олега удалось пристроить его на Ленских золотых приисках. В советское время там царил строжайший сухой закон. В отпуске, пожалуйста, хоть всё Чёрное море, сидя на крымском берегу, вылакай; заработанные деньги позволяли. Но наш протеже от запоев излечился в первый год своей «золотой лихорадки». Предполагаю, тому способствовало и моё свидетельство о невиновности двухлетки Олежки в смерти его матери. Были у меня вначале опасения, что на ленских берегах до слуха геолога Козыря дойдут местные легенды, в которых может прозвучать имя его отца в такой тональности, что сыну захочется заглушить его алкоголем. Но моё опасение, к счастью, оказалось напрасным. Уста жертв Максимова запечатаны в расстрельных ямах льдом вечной мерзлоты, а ныне живущие нелюбопытны и пустосердечны. Если тень отца Олега после покаянного обхода «личных могил» и заглядывала в его балок*, то ночью, когда сын, утомлённый работой, спал.
Еще одно доброе дело удалось мне сделать в память невыдуманных героев этой повести. Когда Олег Козырь уже находился на Лене, где золото роют в горах, я случайно узнал, что старое городское кладбище в Крулевце подлежит ликвидации в связи с важной промышленной стройкой. Могилы, посещаемые родственниками, предлагалось перенести за государственный счёт в новый некрополь. Об этом я сообщил Олегу письмом. Он сразу откликнулся и переслал деньги, чтобы я «уговорил кого надо» перезахоронить в разных местах останки его родителей, которые лежали под одним надгробным камнем.
Волю наследника я исполнил. Но также решился на тайную от Олега прихоть. По кладбищенской записи нашёл могилу Лёни Гофмана – чуть заметный холмик, в изголовье проржавевшая жестяная табличка; с трудом читался номер захоронения. Наследники владельца дома, где он снимал последний угол, рассказали мне, что хозяин обнаружил его тело в кустах на обочине тропинки, которая вела от жилья к отхожему месту. Ходили слухи, что его выследил кто-то из уцелевших бандеровцев того схрона, в котором держали «хирурга» и который он выдал НКВД. Случилось это через несколько дней после похорон «пани прокурорки». Такое совпадение.
Я не стал устраивать новое прибежище праху учителя танцев рядом с отдельной могилой Инны Максимовой. Для него она была ученицей, не более того. Да и для неё кем он был? Просто случайностью, вызвавшей в женщине эмоциональный порыв, когда она созрела для него. Я бы не назвал последствие его печальным. Моя героиня умерла в том высшем ощущении счастья, которое пережила один раз в жизни.
Я оплатил перенос заброшенных серых костей бедного Лёни вмести с остатками некрашеного гроба на тот же участок, где сейчас находится могила с короткой надписью на простой горизонтальной плите чёрного габбро: МАМА ИННА, 1929-1952. Так хотел Олег.
Примечания:
Стр. 5
*ЧОН – части особого назначения
Стр. 6
*Репатрианты - советские военнопленные и угнанные в Германию граждане СССР, подлежавшие после войны возвращению на родину
Стр. 7
*Ch;tain – шатен (франц.) - каштановый
**Проверочно-фильтрационный лагерь НКВД СССР - спецучреждение для проверки репатриантов и неблагонадёжных лиц, бывших на оккупированной территории (см. http://scepsis.net/library/id_1234.html)
Стр. 13
*покий - комната для гостей
**паркан - ограда
***хата - здесь жилая часто дом
**** геологический термин
*****фира -длинная телега с одним дышлом
Стр.14
*бо втэчэ – ибо сбежит
**провиднык – командир в УПА
***ликаж – лекарь, врач
****Дефензива- контрразведка и политическая полиция в Польше
Стр.19
*балок – здесь временное жилище из брёвен