Глава 5. В номенклатурной среде

Реймен
 

       Шел   четвертый год, как  я  жил  с вновь обретенными родителями.
       Страной правил очередной Генсек Леонид Ильич Брежнев, она под его чутким руководством  шла семимильными шагами к коммунизму, пела, бухала  и штурмовала Космос.
       По утрам  в  семье   Волобуевых  горничной подавался  обильный завтрак: кофе со сливками,  черная икра, буженина  и горячие тосты.   После него, чмокнув жену в щечку, Вилен  Петрович   уезжал  на  своей  черной  «Волге» в обком.   «Руководить и направлять» в областном масштабе.
       Мы, с Элеонорой Павловной, благоухающей парфумом,  уезжали чуть позже. На  второй, бежевой.  Принадлежавшей  семейству.
       Нора, так звал я  про себя приемную мамашу, водила автомобиль лично и завозила меня в школу, а сама  отправлялась в свой трест*, организовывать  общепит жителей и гостей Крыма.
       Школа,  в которой я  продолжил образование, была  старейшей в городе, но самой обычной. Отпрысков элиты тогда еще  обучали  с детьми пролетариата.
       Но расслоение уже чувствовалось. Первые старались держаться вместе, порой демонстрируя превосходство и положение в обществе, а вторые относились к нам с некоторым отчуждением. Что, впрочем, не мешало общению и учебе.
       Особо близко я не сходился ни с кем, поскольку одноклассники  были дети,   Никита же только внешне, и имел другие интересы.
       А поэтому, реализовывал свой план. Неустанно и целенаправленно. 
       Достаточно легко усваивая по известным причинам учебные дисциплины, я активно занялся изучением французского, который когда - то   неплохо знал по учебе в ВКШ, но потом, не имея практики, почти забыл. Хотя и понимал многие фразы.
       Наша «француженка»  Елизавета Генриховна, в свое время  работавшая переводчицей  в торгпредстве, весьма обрадовалась прилежному ученику,  и Никита вскоре  стал  «парлеть»* как в доброе старое  время.
       Кроме того  я занялся  дайвингом*, основами которого владел со времен  службы в подплаве,  записавшись в  городской кружок   Юных водолазов.
       Там я  сначала плавал и нырял с  другими «ихтиандрами» в бассейне, а потом в море, которое плескалось    в  сотне метрах  от  охотничьего домика   Волобуевых на мысе Сарыч.
       Для этих целей всемогущий «папа»  организовал  сыну  акваланг с ластами, которые притаранил  в особняк    командир  Севастопольского учебного отряда - его приятель.  На каникулах, встав с восходом солнца, я  брал  снаряжение с собой, облачался у кромки шипевшего прибоя, после чего,   зайдя по пояс воду, нырял в глубину. Пуская пузыри и  каждый раз восхищаясь  аквамиром*.
       Отбарабанив в прошлой жизни  на подводных крейсерах  шесть лет  и ни единожды  побывав в Атлантике, я воспринимал глубину  только внутри прочного корпуса и теперь наверстывал упущенное.
       Царство Посейдона было неповторимым. Без людей, суеты и общественного устройства. В  подсвеченных сверху солнцем  глубинах шла  своя жизнь, по законам природы.
       В золотом донном песке  колыхались розовые с зелеными  цистозейры*, меж них   ползали   крабы и отсвечивали перламутром  рапаны, над которыми  искрился фитопланктон, сквозь который  проплывали более солидные представители  экосистемы.
       Я не нарушал установленного порядка  и только наблюдал за устойчивым балансом.
       - Хорошо бы стать  дельфином, или на худой конец  морской собакой*, - думал про себя, чуть шевеля ластами. -  Путешествовал бы себе в глубинах без забот,    свободный и независимый. 
       Впрочем, вряд ли. В нашем мире это невозможно. Все  охотятся  друг на друга, поскольку хотят  кушать.
       Потом я всплывал, освобождался от акваланга и валялся на песке, бездумно глядя в высокое голубое небо. Где-то там  вершили свои дела Творец. Вернувший  меня  на грешную землю в каких-то своих целях.
       А еще размышлял  о своих приемных родителях, которые оказались насквозь фальшивыми.
       Вилен Петрович был липовым фронтовиком  - в годы войны отсиживался  парторгом на хлебокомбинате в Ташкенте. Но при всем этом имел медали «За боевые заслуги» и «Победу над Германией», а также ряд послевоенных. Призывая  партийцев и других  граждан Крыма к новым трудовым  свершениям «во имя и на благо»,  он активно ковал его  для себя. Между делом обогащаясь.
       Квартира Волобуевых  в   центре Симферополя,  площадью под сотню метров, напоминала  мини Эрмитаж. С дорогими предметами старины, картинами известных мастеров  и антикварной мебелью, а  также не виданными тогда американским телевизором, плюс западногерманским магнитофоном.
       Впечатлял   и  охотничий домик, напоминавший  Орлиное гнездо  из  фильма «Кавказская пленница». Только вместе  известной троицы, его охраняли  сенбернар* Джим, да сторож - грек из местных.
       Под домом, окруженным стенами из дикого камня, увитыми плющом, имелся обширный подвал. Туда,  по линии Элеоноры Павловны регулярно доставлялись  крымские марочные коньяки, дорогие вина с шампанским, а также всяческие деликатесы.
       Вне службы мои «родители» общались только с подобными себе, составляя замкнутую касту, именуемую номенклатурой. В ней были только первые лица  региона  с женами, относящие себя к элите, а также  приближенные.
       Остальные же считались  людьми  второго  сорта и исполнителями.
       А еще, как выяснилось,  Нора   имела любовника, что я узнал совершенно случайно. Услышав обрывок ее разговора по телефону, когда «папа»  уехал в столицу  на какую-то партийную сходку. 
       - …так что котик приезжай. Завтра в десять на наше место Моего козла не будет  целых три дня.  Целую, - проворковала она, положив трубку. 
И это  для меня было не ново.
       В той жизни приходилось вести дела по двум  партократам   и  лицезреть  их «скромный» ареал обитания при проведении обысков. А также изучать  в ходе следствия  моральный облик бывших небожителей.  Который оказался  «не того». Чем грешили  многие руководители. 
       Тем не менее, своего негативного отношения к старшим Волобуевым я никак не проявлял.  Внимал их наставлениям   и был примерным  «сыном». По известному  в  мире   принципу  Макиавелли*    «цель оправдывает средства».   
       И единственным  моим другом   в  среде избранных, был уже упомянутый  сенбернар. Которому  при встречах  я говорил есенинское  «дай Джим на счастье лапу мне!» и тот  шлепал ее в ладонь.  Блестя  честными глазами. 
       К  семнадцати годам  я был довольно рослым парнем, с хорошо развитой мускулатурой, а еще смуглый, поскольку предки были из сербов.  Как следствие, впал  первородный грех. Пришло время.
       Искусительница явилась в образе московской  подруги Норы.   
       Ее  звали Ольгой, и она  регулярно навещала  нас в курортный сезон с мужем -  чиновником «Интуриста».  Тот был вдвое старше своей жены, много ел, пил и подремывал  на пляже под тентом в шезлонге. Супруга же  предавалась  активному отдыху. На вид лет тридцати,  Ольга была жгучей брюнеткой с хорошей фигурой, а еще явно «слабой  на передок», как говорят шахтеры.
       В чем-чем, а в этом я разбирался, поскольку в свое время   ни один год работал  с женской агентурой.
       По утрам,  при встрече,  Ольга часто ерошила Никите голову,   «привет малыш!»  а когда мы   оставались одни  в комнатах или саду, вроде как ненароком показывала стройное колено  или  часть полушарий груди  в  легком шелке японского кимоно, в котором она напоминала гейшу*.
       Срабатывал безусловный рефлекс -  у меня кое-что напрягалось.
       - Надо ее  непременно  приобщить*, -  профессионально советовал внутри чекист.
       - Лучше посадить, за совращение младенцев, - недовольно бурчал прокурор.
       -  Да пошел, ты! - цикали на него шахтер с моряком. - Такие сиськи!
       Короче, я пал, как когда-то библейский  Адам. Окончательно и бесповоротно.
       В один из летних вечеров, необычайно красивых на Форосе, когда солнце опускалось   за  горизонт,  над ним алели облака и вдали белел парус, я сидел на подоконнике своей комнаты на втором этаже у открытого окна. Листая справочник Брокгауза и Эфрона*.
       Родители с  мужем Ольги  уехали в Ялту на концерт Эдиты Пьехи, а она, сославшись на мигрень, осталась. Так что в доме мы были одни, не считая  лохматого  друга Джима.
       Сенбернар лежал на ковре, положив голову на лапы, вздыхая  и грустно помигивая глазами  (как известно они склонны к меланхолии), а Ольга прогуливалась в саду. Дыша  запахами ночной фиалки и жасмина
       - А-у, Ник! Спустись на минуту сюда! -  раздался  оттуда ее голос. Продвинутая  москвичка звала меня по европейски «Ником».
       - Щас! - отложив в сторону  словарь, спрыгнул я с  подоконника, после чего вместе с Джимом, который увязался вслед, мы спустились  вниз. Откуда вышли  в легкую прохладу вечера.
       Миновав небольшой фонтан с «писающим мальчиком» во дворе, мы прошли по тенистой аллее  к центру сада, где в кронах трещали цикады.   Там, в беседке на  скамейке у круглого  стола, в живописной позе сидела  искусительница. Обмахиваясь легким веером.
       Полы ее кимоно были распахнуты больше чем всегда при таких встречах,     открывая часть загорелого округлого бедра, то же относилось и к  пышному бюсту, который порывисто вздымался.
      - Иди ко мне, малыш, - защелкнув веер,  томно  сказала  Ольга, что я, сглотнув слюну, незамедлительно исполнил. Присев рядом.
      - Ближе, еще ближе, - скользнул с плеч  расшитый цветами шелк,  мою шею обвили  руки, и мы слились в страстном поцелуе.
      - Возьми меня, - на миг оторвавшись, прошептали ее губы.
      Ну, я и взял. С учетом   опыта прошлой жизни.
      В СССР, как известно, секса не было, что с избытком имелось в  постсоветской России. Дома, на работе и даже  в политической жизни.
      В следующее мгновение я  вздел  обнаженную  искусительницу на руки (кимоно осталось на скамейке) брякнул  упругой  попой на стол,  а ноги, раздвинув, забросил себе на плечи.
      - З-з-з, -  раздернул молнию летних шорт, и  грехопадение  началось.
Все по «Камасутре». Поза номер семь «зямба». Или вроде того. Их там не меряно, причем все с названиями.
      Ольга стонала на столе,  я  частил как спринтер в забеге на короткие дистанции.  В итоге, довольно быстро пришел к финишу.
      - Что ж ты так? - тяжело дыша, разочарованно протянула  партнерша. -  Надо  помедленнее и   дольше.  Начинай снова.
      - Не вопрос - утер я пот со лба, после чего снял ее  с  крышки, развернул и упер в стол.    По принципу избушки «в лес передом, ко  мне задом». Как это  зовется  по пособию брахманов*, не знаю. Но у нас, русских,  четко и понятно.
      Замечание было учтено (неверная жена  довольно ахала впереди), а я, обхватив ее за бедра, размеренно сопел сзади.  Теперь дистанцию прошли минут за десять.
      -  Хорошо то, как, - затрепетав  в конце, обернула ко мне порозовевшее  лицо довольная   Ольга. - Да ты Ник душка. А еще можешь?
      - Могу, Петька, могу, - ответил  я фразой из уже тогда известного анекдота.
      После чего попросил обнять ее   меня руками за шею  (что было немедленно исполнено), подхватил под колени,  и мы  учинили еще одну Камасутру. Правда, минут на пять. Красотка  была не особо тяжелой,  но силы были на исходе.
      - Все, спекся Буланчик, - сказал я,  когда мы завершили цикл. Усадив  разморенную и довольную  Ольгу на скамейку.
      В беседку вошел все это время наблюдавший за нами Джек, облизнулся, вернулся  к рядом стоявшему церцису*   и задрал на ствол ногу.
Типа, я тоже так умею. Но не с кем.
      Чуть позже мы все втроем купались в теплом ночном море. С неба вниз мигали пушистые звезды, откуда-то издалека доносило звуки танго.
      - Где ты всему этому научился?  - спросила заколов волосы  Ольга, когда  мы направились по скрипящему песку к дому.
      - Не знаю, - пожал я плечами. - Помню только, когда еще был младенцем, нянечка сказала «кобель будет».
      - Шутишь? -  лукаво покосилась на меня она, грызя травинку.
      - Честное слово.
      Судя по тому, как через несколько дней в отсутствии «папы»    на меня стала поглядывать Нора, Ольга проболталась подруге  о том, что  случилось между нами.
      - На фик - на фик, -  думал я, отворачиваясь  от ее зазывных взглядов. - У тебя уже один  е…  есть.  Только  семейного инцеста не хватало.
      Вскоре мне довелось  лицезреть самого Генсека. В той, первой жизни,  я его  тоже наблюдал, но  в основном затылком, когда стоял в   оцеплении  перед трибуной Мавзолея в дни майских шествий и  военных парадов. Теперь же случился, как говорят, «личный контакт». При следующих обстоятельствах.
      Наш  охотничий домик  на Форосе, в числе еще десятка таких же, принадлежавших лучшим людям полуострова,  находился всего в нескольких километрах от  главной правительственной дачи. Имевшей одноименное название.
      Когда-то там  была резиденция русских царей, а потом ее облюбовал товарищ Сталин. Далее эстафету принял Никита Хрущев, а теперь  в Форос временами наезжал  Леонид Ильич Брежнев. Со товарищи.
      Внешне это никак не афишировалось, но кому положено, знали. В том числе мой   усыновитель.
      Однажды в августе, это было за год до окончания мною школы, он  прикатил вечером на служебной «Волге»  из Симферополя  и  сообщил, что  отдыхающий в резиденции Генсек  желает встретиться с талантливой  молодежью  Крыма.
       - Ты будешь в их числе, -  покровительственно похлопал меня по плечу.  - Постарайся произвести впечатление.
       -  Может   взять баян и там чего-нибудь  сбацать? - вопросил я,  проникаясь   важностью  услышанного.    В доме имелся подаренный мне  Норой    «Хонер» о пяти регистрах* на котором,  по вечерам, я нередко играл  для папы «Интернационал», а ей   кое-что из зарубежной эстрады.
       -  А что?  Умная мысль, - воодушевился родитель. - Леонид Ильич любит искусство. Сыграешь для него Гимн или на худой конец «Прощание славянки».
       - Нет вопросов,- воодушевился я. - Все, что пожелает! 
       На следующее утро, около десяти, в отутюженных  брюках и белой рубашке  со значком  ВЛКСМ на груди,  прихватив инструмент, я  уселся вместе с Волобуевым на заднее сиденье  автомобиля. 
       - Трогай, - кивнул тот фетровой  шляпой  водителю, после чего мы выкатили за ворота и взяли курс   на правительственную дачу.
       На въезде в нее  Вилен Петрович предъявил  охране пропуск,  вслед за чем автомобиль въехал   на территорию и встал на стоянке   неподалеку одного из помпезных зданий, под  тропическими пальмами.
       Там уже блестели  хромом  еще несколько. В том числе  правительственная «Чайка».  Тихо прикрыв дверцы, мы   вышли из машины.
       - Вам туда, - возник из ниоткуда  рослый амбал в темных очках, таком же костюме и портативной рацией в руке.  Кивнув на мраморную, с ковровой дорожкой, лестницу.
       -  А это что?  - насторожился,  увидев  извлекаемый водителем из багажника  футляр  с «Хонером».
       - Это, товарищ, баян, - предупредительно сказал папа. - Мой сын, так сказать, талант. Будет играть  Гимн  для  товарища Брежнева.
       - Понял, - кивнул башкой  амбал. -  Предъявите.
       Убедившись, что  все действительно так, он разрешил, - проходите. После чего забубнил что-то в рацию.
       Я прихватил  инструмент,  папа снял шляпу, и  мы   поднялись по  мраморной лестнице вверх. В пенаты.
       Они впечатляли  архитектурными формами и дизайном.
       В небольшом, отделанном розовым туфом и позолотой  зале, на кожаных диванах вдоль стен, напряженно   сидел десяток  юных дарований.  Празднично одетых  девушек и парней. Некоторых я знал.  Они, как и я, были детьми  местной  элиты.
       Здесь же,   у  зеркальных окон,  и  двустворчатой закрытой двери, стояли еще  двое   церберов из «девятки»*.  С  каменно застывшими лицами и скрещенными на яйцах руками. Как  того требовала инструкция.
       Указав мне пальцем на диван и пожелав удачи, Волобуев тут же испарился в смежную комнату, за стеклянной дверью которой виднелись  другие  сопровождающие.   
       Под любопытными взглядами   сидевших на диванах,  я поставил инструмент у ног, сделал рожу ящиком  и  опустился  на  прохладную кожу.
       Минут через пять напряженного  ожидания  в зале появился  первый секретарь  Крымского обкома партии (начальник отца),  внимательно оглядел нас и  проскрипел:
       - Сейчас вы встретитесь с товарищем Брежневым. Никаких вопросов не задавать. Отвечать только на его. Всем ясно?
       -  Да, -  втянули головы в плечи  приглашенные. Я тоже.  Сказались гены партийной дисциплины.
       - Все. Идем, - поправив галстук, первым пошагал секретарь в сторону арочной двери. За ним робко двинулись остальные. Открыв футляр, я  взял баян подмышку (тот хрюкнул) и последовал их примеру.
       На подходе  охранники распахнули створки. В глаза ударил яркий солнечный свет, и бескрайняя синь  моря, из которых нарисовалась  открытая, с балюстрадой, белая терраса. Посреди нее, удобно устроившись в легких креслах, сидела царственная  группа.
       В центре Сам, в белой рубашке с короткими рукавами, еще довольно крепкий и с густыми черными бровями; по сторонам  1-й секретарь ЦК Компартии Украины Шербицкий  с министром иностранных дел СССР Громыко и еще какие-то менее значительные лица.
       - А вот и наши молодые таланты, Леонид Ильич! - сделав нам знак остановиться,  бодро изрек наместник Крыма.
       -М-м-м, - пожевал губами хозяин Страны Советов, окинув нас благосклонным взглядом.  -  Здравствуйте товарищи. Присаживайтесь,  - сказал густым басом.       После чего сделал приглашающий жест рукой. С золотой «Ракетой» на запястье.
       -  Всем сесть, - обернувшись назад, тихо продублировал Крымский секретарь.  Мы опустились на стоявшие у балюстрады  стулья,  я  аккуратно положил «Хонер» на свободный сбоку.
       - Так какие тут у нас таланты, а, Николай Карпович? - обратился к подчиненному Щербицкий с породистым лицом - Давай, докладывай.
       Тот  было с пафосом  начал, но Брежнев его остановил,  чуть подняв руку.
       - Пусть сами расскажут, по порядку. А мы послушаем молодежь. Кто первый? 
Возникла короткая пауза, как нередко бывает в таких случаях,  а потом с противоположного от меняя края, встала девушка.
       - Я Галя Ланская! - звонко сказала она. - Пишу стихи   и публикуюсь в «Комсомольской правде!».
       - Похвально,- шевельнул бровями Генсек. - Почитай нам что-нибудь, дочка.      Окружение, изобразив улыбки, одобрительно  закивало.
       Девица, набрав в грудь воздуха, выдала поэму про  молодых строителей Братской ГЭС.  Все внимали с интересом, после чего Леонид Ильич   констатировал «хорошо», а остальные  немедленно захлопали в ладоши.
       Потом  встал лет пятнадцати  хмырь в очках, оказавшийся  мастером спорта по шахматам и стал излагать теорию Капабланки*, что также вызвало удовлетворение  сановных слушателей.
       За ним  выступил еще один. Явно не нашего круга. Он был юным  мичуринцем  и рассказал о новом сорте  огурцов. Выведенных юннатами на селекционной станции.
       - Да, - Гимн или «Прощание славянки» здесь не канают, - мелькнула в голове мысль. - Надо что-нибудь такое, что бы сразу раз - и в дамки.
       И тут меня осенило.  Исполнить  «Малую землю!»  Была такая песня, написанная     четырнадцать лет спустя   композиторшей Пахмутовой на слова  поэта Добронравова. По спецзаказу.
       В  1943 году Брежнев был    начальником политотдела армии на Малой земле  и, помнится, высоко  ее оценил.  Даже написал книгу.
       Этот  ход мне показался безошибочным, поскольку тут я действительно мог произвести впечатление. Не то, что  какая-то там  теория Капабланки.
       Все мои составляющие  решение одобрили. Кроме прокурорской.
       - Сие есть мошенничество  - изрекла она. - Присвоить чужое произведение.
Остальные на нее зашикали,  внутри чуть захрипело. Не иначе придавили.
       Я демонстрировал  свой талант последним. По принципу «не лезь в герои, пока не позовут». Усвоенному за последние двадцать лет  жизни в демократической  России.
       - Песня «Малая Земля»! - встал и четко доложил. Когда уставший от талантов Леонид Ильич, вяло поинтересовался, что я имею сказать,  а Громыко тайком зевнул, поглядывая  на часы. Видать куда-то торопился. 
       -  Вот как? -  чуть оживился Генсек. - А ну давай, парень, исполни.
       Я  шустро перебросил на грудь блестевший перламутром инструмент,    одел  наплечные ремни и нажал оркестровый  регистр. Для большего впечатления.
       -  Музыка моя! Слова тоже мои! (сбрехал).  Исполняет Никита Волобуев!
       Потом выдал вступительные аккорды -  баян звучал как оркестр,  и голосом Магомаева затянул   

       Малая земля. Кровавая заря…
       Яростный десант. Сердец литая твердь.
       Малая земля - геройская земля,
       Братство презиравших смерть!

старательно выводил, отмечая реакцию  главных слушателей.
       В глазах бывшего политотдельца, ставшего маршалом, возник неподдельный интерес, его окружение  косилось на Брежнева и тоже внимало.
       - Так, вроде процесс пошел, - подумал я и  выдал второй куплет. С надрывом.

       Малая земля. Гвардейская семья.
       Южная звезда Надежды и Любви…
       Малая земля - российская земля,
       Бой во имя всей Земли!
             
       Судя по всему, патетика передавалась  старшему поколению,  поскольку все сановники  подтянулись и сделали героические лица.
       Последние два куплета я  проорал  на максимальном творческом подъеме. Правда, в конце сорвался на фальцет, но это не сказалось на общем впечатлении от шедевра.
       Будущий генералиссимус и четырежды Герой  даже прослезился,  а его свита стала    перешептываться,   одобрительно кивая головами.
       - Дай я тебя поцелую, композитор, - прочувствовано сказал Леонид Ильич. После чего встал с кресла, подошел вплотную и облобызал меня в обе щеки. Пахнуло коньяком и хорошим одеколоном.
       -  Вот это талант! - полуобернулся  к  соратникам. И сказал одному, в роговых очках: -  Дмитрий Федорович, надо бы  определить  парня  в  оркестр  Александрова*.
       - Ба! - так это же Устинов*,  вспомнил я.  В бытность моей службы на флоте  он был секретарем ЦК, возглавлял комиссию по приему в строй  нашего подводного ракетоносца  и даже выходил с командой в море.
        -  Кстати, ты сынок как? - похлопал меня по плечу Генсек. - Желаешь быть солистом военного ансамбля?
        -   Никак нет!  -  по  уставному вытянулся я. А про себя подумал «во поперло!»  И выдал: - Хочу быть чекистом и охранять безопасность нашей социалистической Родины. Как Феликс Эдмундович   Дзержинский!
        - Однако! - поползли   вверх густые брови. - Ну что ж, чекистом так чекистом (опустились вниз). Там  всегда нуждаются в талантах.
        Затем   Леонид Ильич  пожал нам всем руки,  пожелав всяческих успехов, а потом крымский секретарь  негромко произнес  «все на выход».
        Далее молодых дарований угостили мороженым, фруктами и соками  в уже накрытом зале (фуршетов тогда еще не было),  после чего все  отправились домой. Выполнять полученные заветы.
         Мотор «Волги» ровно жужжал  по асфальту горного серпантина, с одной стороны  зеленели сосновые леса, кедры и эвкалипты, с другой голубело море с куда-то плывущим белым лайнером.
         - Ну, ты даешь, сынок, - сказал мне  до этого ошарашено  молчавший  родитель. -  А мы с Элеонорой Павловной планировали тебя  в МГИМО*. Стал бы дипломатом, как Громыко. 
         - Не, - отрицательно покрутил я головой. - Хочу быть как Дзержинский.
         - Оттуда  такое желание? - покосился на меня  родитель. - Книжек  про шпионов начитался?
         - Ага, - кивнул я. - И еще смотрю фильм «Адъютант его превосходительства».
         - Ну-ну, - вздохнул Волобуев.