моим терпеливым и прекрасным родителям посвящается
Самыми ожидаемыми в почтовом ящике для меня были журналы «Юность» и, конечно, «Иностранная литература». Кстати, ящики тогда не ломались, не разрисовывались мордочками уродцев, а почта не исчезала. Были и такие времена…
В 1978-ом «Иностранка» пришла с небольшой повестью Павла Вежинова «Барьер». Я хочу принести глубочайшие извинения болгарской литературе, потому что, кроме детективов Богомила Райнова на тот момент не читала ничего. Я действительно сейчас не помню, какой именно болгарский автор поставил для меня «крест» на этой национальной литературе, но мнение сложилось (как глупо!), что ничего хорошего там нет.
Поэтому, увидев болгарскую фамилию, я бы не обратила на Барьер особого внимания, если бы не мелькнувшие имена героев – Доротея и Антоний. И я начала читать.
Аннотации к книгам для меня – ненавидимая часть литературы. Я считаю, что их не должно быть, потому что каждый читает своё, а поэтому никогда не «пересказываю» книги, а могу только вспомнить свои ощущения, эмоции и чувства.
Так вот, ощущения, эмоции и чувства нарастали с осознанием какого-то яркого dеjа vu.
… Первые стишки я срифмовала лет в шесть, в мои четырнадцать впервые опубликовали мои «смальты», и я получила «пятёрки» от тех, кого читали и знали любители поэзии. И опять – поклон родителям: никогда они не слали мои стихи и прозу в журналы и не мучали наших знакомых своими рассказами о «гениальной дочери». Они не мешали мне получать свои тумаки и свои пятёрки.
Желание увидеть себя «напечатанной» снедало меня, я писала во все литературные редакции, чаще всего ответы были такие:» Вы – отличный поэт, но нужно подрасти», ну и так далее. Сейчас меня подобное вообще не беспокоит, а тогда мне казалось, что я умру «молодой, непризнанной, гениальной поэтессой». И, конечно, моим родителям пришлось быть очень терпеливыми, чтобы пройти со мной этот период.
В 1977 году я написала нечто такое, что вызвало особый интерес у литературных светил, и на меня обратили внимание.
nocturne
Я губами держу частицу неба-
невесомую птицу с руками-крыльями,
летящую рядом с моим лицом.
И я вижу два одиноких глаза,
прикрытых небесной задумчивой грустью,
и я приникаю занывшей грудью
к белой груди огромной птицы.
Мне лёгкие распирает дыханьем,
раскалённый ужас сковал мои ноги.
А птица, выгнув тоскливую шею,
смотрит прямо в меня.
Я умоляю:» Возьми меня выше,
к большому, как море, лёгкому небу,
чтоб я могла холодеющей кожей
почувствовать звёзды, их свет и тяжесть…»
Я умоляла и плакала горько
о том, что крыльев людям не дарит
немилосердная мать – природа,
отбирая у них ту крупицу счастья,
которое небо дарит птицам.
Я к высоте протянула руки –
они покрылись лебяжьим пухом,
и голос мой зазвучал гортанно,
как крик тоскующей лебедихи.
И я увидела звёздное небо!
Я испытала радость и муку,
когда жестокий холодный ветер
прямо в лицо мне ударил ночью,
и по глазам, заливая слёзы,
струилась прекрасная птичья кровь…
И я закричала. Люди не слышат
и не поймут мой стонущий голос,
я закричала:»Здравствуй, Небо!
Я прилетела к тебе, как птица.
Дай мне любовь лебединой стаи,
дай мне далёкие перелёты
пусть даже слышу я, как стреляют
глупые и свирепые люди.
В птиц и в звёзды стреляют они…»
Небо вздохнуло прозрачно-туманно,
и я метнулась к земле зелёной,
неся в себе лебединую гордость
за каждый шорох крыльев и клювов,
за то, что я побывала там,
где люди не смогут летать ,как птицы.
… Я ключ повернула в замке нехитром
и побрела по пустой квартире,
вдыхая запах жилья и хлеба.
Хитрая кошка ко мне подбежала,
колени тёплым хвостом обвивая,
головкой мохнатой о ноги потёрлась
и убежала по кошачьим делам.
А я искала успокоения
в её ленивом тихом мурлыканьи
и шла за ней на балкон.
Ночь исчезала из глаз напряжённых,
но я ловила её губами, впитывая в себя.
Мокрые листья озябших деревьев
о чём-то простом и земном шептали,
проехала быстро автомашина,
и бережливый трезвый электрик
выключил фонари.
Я знала, что очень скоро
на заспанном небосклоне
зажжётся новое солнце –
вчерашнее ведь исчезло!
Я сама там - вверху- увидела,
как его хоронили и пели
славу новому яркому солнцу.
Я верила в это чудо,
я думала – так будет лучше,
но солнце смело. Пронзительно,
заливая густую зелень, звало к себе.
- Лети! – я молила руки,
- Лети! – я просила сердце,
но голос, сорвавшись на шёпот,
не мог заставить меня
ещё раз подняться в небо.
… А, может, мне всё приснилось?-
Себя успокаивать стала,
но на руке уставшей
дрожало пёрышко пуха-
немой свидетель полёта.
Так значит, я всё же летала,
Я видела дальние звёзды,
но небо меня осторожно
на землю дождём опустило,
и я заплакала скорбно –
оно меня не принимало.
И снова две тихие комнаты
я обхожу задумчиво.
А что, если мне попробовать
летать по квартире, в городе?
Я крылья быстрей распахнула,
но потолок так убийственно,
так неизбежно и горестно
приближался к моим глазам.
Я на пол упала и замерла.
Летать по квартире? Немыслимо.
А что же мне делать с крыльями,
упавшими рядом со мной.
Я их к стене прибила.
Летать я уже не умею.
Но иногда на окно
я забираюсь, крадучись,
И руки сгибаю, как крылья,
пытаясь взлететь.
Я –человек,
но не птица,
я рождена для земного…
И всё равно я умела
летать в лебединой стае.
Я написала это на университетской паре, не отрывая грифельного карандаша от бумаги. Я не слышала преподавателя, потому что во мне звучала музыка - Адажио соль минор для струнных инструментов и органа, которое мы все знаем. Адажио Альбинони.
Прошло почти сорок лет, но я не изменила ни одного слова в этом своём «полёте». Я и тогда чувствовала, что есть в нём какой-то только МОЙ смысл, и сейчас считаю, что это – лучшее из написанного.
Итак, повторюсь, написано в 77-ом, а в 78-ом я читаю Барьер о Доротее, умеющей летать, считающей себя лебедем и сложившей крылья из-за равнодушия людей. И слова Антония, навсегда въевшиеся в мою память, как доказательство того, что Барьер – это и есть жизнь:» Я не посмел взглянуть на небо, на невзрачные звезды, слабо мигавшие у меня над головой. Они никогда не будут моими. У меня нет крыльев взлететь к ним. И нет сил. Я никогда не перешагну барьера. И не поднимусь выше этой нагретой солнцем голой бетонной площадки, на которую время от времени садятся одинокие голуби.»
Я отправила письмо Павлу Вежинову со словами восторга, благодарности и своего Ноктюрна. Его ответ – умный, бескорыстный и уважительный мама хранит среди десятков других писем из редакций, от поэтов, с критикой и предложениями публикации. Для меня было бесценным то, что признанный и очень талантливый писатель ответил мне, как равной, как собрату по перу и чувствам.
Через год питерский молодёжный театр-студия поставил моно-спектакль по Ноктюрну, и там звучал Альбинони. А я в это время, как «турист СССР» (этих значков тоже накопилось немало в моей коллекции) бродила с группой по карпатским полонинам, радостно пила местное вино (иногда, простите уж, до очень весёлого состояния), горланила бардовские песни у костра и ни в какую цивилизацию из палатки мне не хотелось. Но пришло время спускаться с гор, и мы пришли в Мукачево, заселились в гостиницу, отмылись от многодневной копоти и пошли гулять по этому чудесному, пахнущему кофе городку.
Мы уже возвращались в гостиницу, когда я увидела афишу. «Барьер». Даже не подходя и не читая другие строчки, я уже знала, какой это Барьер. Поезд во Львов уходил через пару часов, но что мне поезд, что мне вообще поезда и время, если я знала, что увижу Доротею и Антония и полечу с ними.
В зале я не дышала. Во мне просто остановилось дыхание от восторга и счастья. Доротея – молоденькая, с огромными глазами и хрупкими тоненькими ручками Ваня Цветкова и Антоний – великолепный, гениальный, заполнивший всё Иннокентий Смоктуновский.
И то, что меня окончательно утвердило в том, что некоторые чувствуют одинаково – в фильме звучала МОЯ музыка. Адажио Альбинони.
Люди, вы умеете летать. Просто иногда забываете об этом.
… Мне точно нужна передышка. Потому что следующее воспоминание – не самое приятное, но и эта книга имеет право на него.
Георгий Климов. «Князь мира сего»