3
Теперь о психологизме как неотъемлемой части мастерства писателя, без чего невозможно ни сочувствовать персонажам, ни осуждать их. И как же тут – без индивидуальности языка и стиля?
Классики русской литературы уделяли много внимания внешности героя, его жестам, походке. А здесь можно обойтись без тонкостей русского языка, богатого синонимами?
Вот как Чехов описывает одного из своих персонажей в повести «Рассказ неизвестного человека»: «Это был человек с манерами ящерицы. Он не входил, а как-то вползал, мелко семеня ногами, покачиваясь и хихикая, а когда смеялся, то скалил зубы… Это был карьерист не до мозга костей, а глубже, до последней капли крови, и притом карьерист мелкий, неуверенный в себе, строивший свою карьеру на одних лишь подачках».
«Мелкий карьерист» отразился в семенящей походке и подхалимском хихиканье.
Логика его дальнейшего поведения вполне вписывается в портретный набросок этого господина – Кукушкина, чиновника особых поручений.
Я не стану сравнивать Чехова с другим моим любимцем – Салтыковым-Щедриным. Эти писатели разные по характеру, а значит – и по стилистике. Но их объединяет критический склад ума, и в процессе творчества для обоих сатира, юмор, ирония становятся главными средствами в борьбе с человеческими пороками. Да и в целом – социальными.
Все зависит от жанра и замысла конкретного произведения. Над «Сказками» Щедрина мы смеемся, а роман-хроника «Господа Головлевы» заставляет наше сердце содрогнуться, потому что воссоздает одну из самых мрачных страниц российской истории – эпоху крепостничества.
Казалось бы, мы так далеки от этого жуткого явления, что нет смысла вытаскивать на свет божий героев, олицетворяющих весь его ужас.
Но вот что интересно: образ Иудушки Головлева – жив! И будет жить, независимо от эпохи. Потому что гений писателя создал такой человеческий типаж, какому не мешает никакой социальный строй. Безжалостные лицемеры, ханжи, цитирующие Божьи заповеди, подхалимы, краснобаи-пустомели, лжецы, скупцы, обожающие, когда к ним в руки течет река чужой неожиданной щедрости, но не желающие расстаться со своей копейкой, – все это, собранное Щедриным в одном человеческом типе, впечатляет. Но, распадаясь на отдельные качества в разных личностях, при определенных обстоятельствах вполне может превратиться в законченный психотип. А кто помнит роман, тот иногда ловит себя на мысли, что тень Головлева бродит по земле, порою обретая плоть в личности наших знакомых, начальника, соседа, сослуживца…Как это ни странно, но я, будучи учителем, даже среди учеников сталкивалась с маленькими Иудушками – то ли от рождения, то ли жертвами семейного воспитания. Думаю – второе – вернее. В каждом детском коллективе находился эдакий послушный мальчик, любитель донести на одноклассника, лицемерно обосновав свое деяние и при этом преданно заглядывая в глаза «любимому» учителю.
Стилистика Салтыкова-Щедрина, воссоздающего хронику семейства Головлевых, обретает такую концентрированную плотность, что в тексте буквально не остается свободного места для живописания красот природы или лирических отступлений автора. Здесь нет ни одного лишнего слова, чтобы читатель расслабился и отвлекся от душевной тревоги, изумления от безграничной человеческой подлости, способной убить самых близких – поочередно, как в страшном сне…
Щедрин не описывает подробностей портрета своего героя - Иудушки: величины носа или цвета волос, глаз… Только взгляд. Но какой!
« С младенческих лет любил он приласкаться к милому другу маменьке, украдкой поцеловать ее в плечико, а иногда и слегка понаушничать. Неслышно отворит, бывало, дверь, неслышно прокрадется в уголок, сядет и, словно очарованный, не сводит глаз с маменьки, пока она пишет или возится со счетами. И тогда этот пристально устремленный на нее взгляд казался ей загадочным, и тогда она не могла определить себе, что именно он источает из себя: яд или сыновнюю почтительность.
– И сама понять не могу, что у него за глаза такие, – рассуждала она иногда сама с собой, – взглянет – ну, словно вот петлю закидывает. Так вот и поливает ядом, так и подманивает!»
И дальше: «И как ни сильно говорила в ней уверенность, что Порфишка-подлец только хвостом лебезит, а глазами все-таки петлю накидывает, но ввиду такой беззаветности и ее сердце не выдерживало. И невольно рука ее искала лучшего куска на блюде, чтоб передать его ласковому сыну...»
Одна-единственная метафора – «петлю накидывает» – уже создает внешний облик с подтекстом, так сказать. И эта метафора в разных вариантах проходит через весь текст.
И брат Павел, пишет Щедрин, «ненавидел Иудушку и в то же время боялся его. Он знал, что глаза Иудушки источают чарующий яд, что голос его, словно змей, заползает в душу и парализует волю человека».
Еще полнее, чем портрет, психологию героя раскрывает его речь. Вот где писателю требуется особое мастерство. Ведь далеко не каждому удается характер персонажей, их душевное состояние, сокрытое от близкого окружения, а также мечты, замыслы, отразить в индивидуальности его речи.
Вот Иудушка возле постели умирающего брата, Павла. Стоит, «всматривается в больного» и «скорбно» покачивает головой.
« – Больно? – спросил он, сообщая своему голосу ту степень елейности, какая только была в его средствах.
Потом « приблизился к образу, встал на колени, умилился, сотворил три земных поклона, встал и вновь очутился у постели.
– Ну, брат, вставай! Бог милости прислал! – сказал он, садясь в кресло, таким радостным тоном, словно и в самом деле «милость» у него в кармане была…
– Ах, брат, брат! Какая ты бяка сделался! – продолжал подшучивать по-родственному Иудушка. – А ты возьми да прибодрись! Встань да побеги! Труском- труском – пусть-ка, мол, маменька полюбуется, какими мы молодцами стали!! Фу-ты! Ну-ты!
– Иди, кровопивец, вон! – отчаянно крикнул больной!
– А-а-ах! Брат, брат! Я к тебе с лаской да с утешением, а ты…какое ты слово сказал! А-а-ах, грех какой! И как это язык у тебя, дружок, повернулся, чтоб эдакое слово родному брату сказать! Стыдно, голубчик, даже очень стыдно! Постой-ка, я лучше подушечку тебе поправлю!
Иудушка встал и ткнул в подушку пальцем.
– Вот так! – продолжал он. – Вот теперь славно! Лежи себе хорошохонько – хоть до завтрева поправлять не нужно!»
Так и хочется всю сцену процитировать, потому что здесь каждое слово на вес золота. Чего стоит один жест – пальцем ткнул в подушку!
Здесь ничего не упущено: жесты, интонации голоса, движения тела. И особая лексика – с употреблением ласкательных суффиксов, которые звучат не просто лицемерно, но убийственно-издевательски:
« Вот тебе испить захочется – я водички подам; вон лампадка в неисправности – я и лампадочку поправлю, маслица деревянненького подолью. Ты полежишь, я посижу…»
И все это в ответ на мольбу больного, прикованного к постели:
« – Уйди, кровопивец!»
Вся сцена до того выразительна, что хочется в ней самому поучаствовать – прибить Иудушку, который успел так поиздеваться над умирающим братом, что довел его до исступления: « Павел Владимирович лежал весь багровый и чуть не задыхался. Если бы он мог в эту минуту разбить себе голову, он несомненно сделал бы это».
И всегда на устах этого пакостника – имя Христа. Иногда это доходит до маразма. Вот Арина Петровна стоит у окна и следит, как ее сыновья переходят двор, идут к конторе. При этом Порфиша «беспрестанно снимал картуз и крестился: то на церковь, белевшую ВДАЛИ, но на часовню, то на ДЕРЕВЯННЫЙ СТОЛБ, к которому была прикреплена кружка для подаяний».
С именем Бога он довел до смерти и братьев своих и детей.
Об одном этом произведении Салтыкова-Щедрина можно писать бесчисленное количество научных статей не только литературоведческих. Здесь есть богатейший материал по психологии, психиатрии, социологии. Но ведь он в жанре социально-политической сатиры остается непревзойденным. Чего стоит «История одного города» – Глупова! А «Губернские очерки, которые звучат современно до сих пор? А «Сказки», где человеческие пороки или просто слабости получили краткую и меткую характеристику, ставшую бессмертной?
Так, надо остановиться. Я ведь пишу не научную работу, а пытаюсь доказать свою мысль, что мы душою и разумом тянемся к тем писателям, в которых видим свои собственные жизненные предпочтения.
Что мне лично импонирует именно в этом писателе, то есть, Щедрине? Его глубокое неравнодушие ко всем тем качествам, которыми наделен сполна Иудушка Головлев и множество других героев его блестящих «Губернских очерков», «Сказок», повести «История одного города». Везде Салтыков-Щедрин не сторонний наблюдатель, а обличитель – страстный, неумолимый!
То же качество привлекает меня в Лермонтове. Ведь он по сути своей бунтарь! Какой еще современник Пушкина мог написать такое стихотворение как «Смерть поэта» или «Прощай, немытая Россия»? Он что – не знал, чем это ему грозит?
А теперь перехожу к себе, читательнице. Больше всего на свете я ненавижу равнодушие. С ним связываю спокойное созерцательство. Для меня это не просто аналитический склад ума, а признак равнодушия. В некоторые периоды жизни человечества такой подход к человеческому горю и страданию – равносильно преступлению.
И пусть мне говорят, что это подход однобокий, я всем своим существом чувствую, что доброта, самоирония, неспособность к подлости, искренность в сочетании с умом трезвым, но и мечтательным одновременно, неравнодушие ко всем проявлениям зла – сквозь ткань повествования проникают из сердца писателя в душу читателя. И тот узнает СВОЕГО творца.
Конечно, я не назвала всех писателей, кого люблю. Это невозможно. Их много и среди современных русских и зарубежных писателей. А на классиков я опиралась потому, что их читали все, кто вообще любит это занятие – чтение литературы ХУДОЖЕСТВЕННОЙ.