Мартовским утром 1944 года десантный отряд отдельного батальона морской пехоты скрытно высадился в Николаевском порту: пятьдесят пять добровольцев-моряков, десять саперов и два связиста.
Бесшумно сняв часовых, морские пехотинцы захватили элеватор. Обнаружив десант у себя в тылу, противник начал яростные атаки на занявших круговую оборону десантников. К элеватору выдвинули четыре танка, минометы и артиллерийские орудия.
Двое суток моряки сдерживали атаки трех немецких батальонов. В самый напряженный момент по рации вызвали огонь на себя.
Андрей пришел в сознание на вторые сутки, было невыносимо холодно. Открыл глаза, не понимая, где находиться. Последнее, что он помнил, как потянулся рукой к бескозырке, которую начал поправлять, и сильный удар в грудь.
Низкий потолок упирался прямо в глаза. Полумрак. Чьи-то руки подергивали его ногу. Он сделал попытку приподняться.
– Батюшки. Никак живой? А я тебе уже бирочку вешаю.
Голос женщины стал удаляться с криком:
– Сестра! Сестра, здесь живой!
Через два месяца он встал на ноги и начал учиться самостоятельно ходить. Тогда-то их госпиталь посетила комиссия. Без какой-либо торжественной обстановки майор и подполковник в сопровождении главврача заходили в палаты.
Главврач, держа в руках журнал, называл фамилии. Раненые откликались. Майор поднимал свой журнал и зачитывал указ о награждении. Медали и ордена вручали тут же. Когда зашли в палату к Андрею, все затихли и разбрелись по своим койкам. Очень светлая комната для выздоравливающих была рассчитана на двадцать коек.
Зачитав пять фамилий, под громкие радостные возгласы раненых подполковник вручил награды. Затем, выйдя на середину, взял из рук майора журнал, поправил гимнастерку и, прокашлявшись, спросил:
– Широков?
Андрей изумленно посмотрел на соседа по койке. Одернул тельняшку, достал из-под подушки бескозырку, накинул ее на затылок.
– Я!
Дальше все было, как во сне: Указом Президиума Верховного Совета наградить орденом Ленина и присвоить звание Героя Советского Союза.
Это звание было присвоено всем павшим и живым из отряда десантников.
Катер, толкая перед собой баржу, забитую до отказа заключенными, долго не мог причалить к пристани Лесосибирска. На деревянном настиле причала под бдительным взором конвойных на коленях стояли несколько десятков человек, держа руки на затылке.
С баржи по трапу спустили несколько тел, завернутых в брезентовые накидки, и погрузили на ожидавшую подводу.
Всех заключенных выгнали из трюма на железную палубу и заставили опуститься на колени. Громкие окрики конвойных и лай собак нарушили тишину причала. По сброшенному трапу под крики «Первый. Пошел! Второй. Пошел!» вереницей стала подниматься на палубу новая партия заключенных, тут же опускаясь на колени.
После общей переклички совсем еще юный лейтенант объявил:
– Пристань Лесосибирск! Следующая остановка – порт Дудинка.
Катер начал выводить баржу на фарватер. Сильное течение Енисея подхватило его, подгоняя, унося на север.
Заключенных загнали в трюм, задраили люки. Наступила тишина. Уперев взгляд в кромешную темноту, Андрей начал вспоминать, как все произошло.
Получив от командования месяц отпуска для восстановления здоровья после тяжелого ранения и не ожидая вручения награды, он поспешил к себе на малую Родину.
В колхозе Знаменка до войны было более пятидесяти хозяйств. Электричества и радио не было, но с лучиной и свечкой не сидели. Керосин для ламп был всегда.
По выходным и в праздничные дни ездили в соседний совхоз, более зажиточное хозяйство. Там уже было проведено электричество и вечерами из лампового радиоприемника могли слушать передачи из Москвы, а один раз в месяц привозили кино.
Жизнь в колхозе шла своим чередом. Никто не догадывался о надвигающейся беде. Но она пришла 22 июня.
Вскоре началась всеобщая мобилизация. Она начала забирать из деревень мужей-кормильцев и сыновей.
Андрей получил повестку. В его семье на то время было трое детей: младшей дочке два года, среднему сыну четыре и старшему восемь лет.
Повестки получили еще более двадцати мужчин. На фронт провожали всей деревней. В горе и недобром предчувствии заливались слезами матери, сестры и жены.
Андрей стоял в окружении родных. Бескозырка, оставшаяся после службы на флоте, была сдвинута на затылок. Жена, прижавшись к его груди, то и дело кончиком платка вытирала выступающие слезы. Мать, всхлипывая, вполголоса читала молитву. Не понимая смысла происходящего, детишки внимательно смотрели на взрослых и плакали вместе со всеми.
Подъехали подводы. В них покидали котомки. Военком крикнул:
– Пора, товарищи!
Провожающие заголосили. Гармонист заиграл «Смело товарищи в ногу», и прощальная процессия потянулась к дороге, ведущей в город.
Он возвращался в свою деревню той же дорогой, которой ушел на фронт три года назад.
Из писем знал, что мать похоронили еще весной сорок второго, что в колхозе настоящий голод, на полях, кроме женщин и детей, работать некому.
Лямки солдатского мешка врезались в плечи. Приходилось часто
останавливаться. Боль в груди напоминала о ранении. Солнце нещадно палило и обжигало лицо. Пот ручейками скатывался по телу, насквозь промочив тельняшку. Дорога была пустынной: ни одной попутной или встречной телеги, или машины.
Вот показалась родная деревня. Сверху с пригорка было видно, что война обошла стороной эти места. Хорошо просматривался его дом. Он свернул с дороги и поспешил вниз по заросшей крапивой тропе.
Все вокруг словно вымерло, ни одного человека не повстречалось ему на пути. Несвойственная тишина висела над округой. Не слышалось мычания коров, блеянья коз и овец, кудахтанья кур и переклички петухов. Он подошел к знакомой калитке. Двор был пуст.
– Живые есть?
Сердце тревожно застучало в груди. Не дождавшись ответа, открыл калитку и прошел двор, заглядывая в зашторенные окна. Поднялся на крыльцо и без стука дернул входную дверь на себя.
– Живые есть? - повторил он, уже зайдя внутрь. На печи дернулась занавеска, на него смотрели две пары испуганных глаз.
– Детишки мои! Это я, ваш батя!
За занавеской раздался шепот. Потом с криками:
– Батя! Батя родной!
Со слезами на глазах дети повисли на нем, осыпая поцелуями.
– Какие вы у меня выросли.
По его щекам тоже текли слезы.
– А где мамка, старшой? В поле работают?
– Батя, а у тебя покушать что-нибудь есть? – семилетний сын обнял за плечи сестру и, смутившись, потупил взгляд.
Андрей сорвал с плеча мешок и судорожно трясущими руками начал его развязывать. Выложил на стол консервы, сгущенку, сухари, несколько плиток шоколада. Открыл ножом две банки тушенки и поставил перед детьми. Усевшись на скамейку, детишки жадностью стали орудовать ложками, вынимая из банки куски мяса в прозрачном желе, закусывая сухарями.
– А вы что из одной-то едите? – подставил им вторую банку. Сын решительно отодвинул ее в сторону.
– Это мамке с братом.
Андрей подошел к печи, вынул чугунок, заглянул внутрь. На дне находилась жидкое месиво из ростков полевого хвоща.
– Это мы мамке с братом оставили, – пояснил сын, скосив глаза на чугунок, облизывая деревянную ложку.
– А где мамка?
– Мамку с братом два дня назад участковый на повозке увез.
Два дня назад его жена работала на затарке зерна, сгребала его в кучу, и наполняла мешки, которые на подводе отвозили на центральную усадьбу. После взвешивания как излишки от посевной, зерно подлежало сдаче и его отправляли в район, не оставляя ничего колхозу.
Уже три дня, как дома закончилась последняя гречиха. Домашние ели «колобушку», которую она пекла из черных и горьких семян щавеля, да щи из ростков полевого хвоща. Нужно было как-то выживать. На один трудодень колхоз начислял шестьсот грамм зерна, а расплачиваться ему было нечем. Закрома были пусты.
Глядя на зерно под своими ногами, она не удержалась. Оглянулась, не смотрит ли кто, села на колени и спешно начала собирать его в платок. Платок засунула за пазуху. За ее действиями в щель бревенчатого строения пристально наблюдал агроном.
Вечером сидели вокруг стола. Более трех килограмм зерна было рассыпано на платке. Она бережно стала пересыпать его в ступку, которую держал в руках старший сын.
Дверь открылась со страшным грохотом, щеколда отлетела и упала на пол. В дверном проеме стоял участковый в кителе и синем галифе. Из-за его спины выглядывал агроном.
– Все сучка. Приплыли! – участковый посмотрел на агронома. – Давай сюда понятых.
Тот закивал головой:
– Сейчас. Будет исполнено, – и скрылся в дверном проеме.
Она, молча села на скамейку, опустила на колени натруженные руки и отрешенно посмотрела на детей.
– Это я принес! – вскочил из-за стола старший сын. – Мамка не виновата.
А тебе сколько лет, звереныш?
– Скоро тринадцать.
– Это же другое дело. Значит, работали в сговоре. Тогда и отвечать будете вместе.
– Нет! – в истерике простонала мать. – Ему еще и двенадцати нет. Он ни при чём.
– Разберемся.
После составления протокола и подписи понятых участковый отвез их в районный участок.
Дверь правления была открыта настежь. Даже внутри помещения стояла невыносимая духота. Мухи облепили все стены, окна. Особенно много их было на портретах руководителей партии.
– Где председатель? – спросил моряк проходящую мимо женщину.
– А вы, собственно, по какому вопросу?
– По собственному.
– У них сейчас заседание с участковым уполномоченным и парторгом района.
– Все вместе. Это хорошо. Здесь? – он показал на единственную закрытую дверь.
– Да. Но не знаю можно ли туда.
– Мне можно! – он ногой отрыл дверь.
В центре стола, отмахиваясь фуражкой от назойливых мух и обливаясь потом, в распахнутом кителе сидел участковый, справа в солдатской гимнастерке – председатель, слева в рубашке-вышиванке – парторг. Все вопросительно посмотрели на вошедшего.
– Тебе чево, моряк? – спросил участковый.
Андрей окинул взглядом сидящих и, уперев кулаки в стол, произнес:
– Что-то ни одного знакомого лица.
Глядя в лоснящуюся физиономию уже немолодого младшего лейтенанта, прохрипел:
– Как я понимаю, ты и есть тот участковый. Поэтому задаю вопрос тебе. Где моя жена и сын?
– О, как я понимаю, Широков? А мы сейчас как раз сидели и думали, как квалифицировать деяния вашей жены и сына. И получается, что сговор у них в хищении социалистической собственности. Статья серьезная.
– Ты о чем говоришь, младшой? Какой сговор у матери с сыном. Какое хищение? Люди опухли от голода, детям жрать нечего. Крапива, лебеда и хвощ.
– А мы не про крапиву с лебедой ведем разговор. А о хищении трех килограмм четырехсот шестидесяти грамм посевного зерна. Ты вдумайся, морячок. Почти четыре килограмма. Посчитай, сколько в них зерен, то есть потенциальных всходов, и умножь на количество зерен в новом колоске.
– Председатель, сколько в одном колоске зерен?
– Для нас самый оптимальный результат для хорошего урожая двадцать пять – тридцать.
Видно было, что председателю не хотелось участвовать в разговоре.
– Ты слышал? Умножь это на тридцать. Да это же почти полтора центнера.
От этой произнесенной цифры с участкового пот полил ручьем.
– Ты что, совсем уже здесь от жары распух, младшой? Я тебя спрашиваю про жену и сына. Когда ты их выпустишь?
– Это уже не я решаю. Суд будет решать.
– Какой суд? Пацану нет двенадцати. Мать, у которой еще двое детишек сидят голодные в хате несколько дней. Ты о чем думал, когда забрал мать, а детей бросил на произвол?
Андрей прошел вдоль стола ближе к участковому.
– Слушай, морячок. Ты, кажется, забылся. Я не нянька, а представитель власти.
Участковый поднялся навстречу. Его живот зацепил край стола.
– Да с такой жирной мордой и животом тебе бы хорошо в рукопашную ходить. Ни пуля, ни штык не возьмет. Но я понимаю, тебе на фронт нельзя. У тебя броня. Ты у нас специалист по подсчету колосков. – Андрей закусил зубами ленточки бескозырки, как это делали моряки, когда шли в атаку.
– А ну пошел вон отсюда. Вон пошел из помещения!
Младший лейтенант отодвинул стул, рукой нащупывая кобуру и тут же, получив сильный удар в лицо, со свинячим визгом упал на пол. Моряк несколько раз впечатал в лежащее рыхлое тело свои кирзовые ботинки, приговаривая:
– Мразь! Сволочь конченая!
Председатель и парторг, соскочили со своих мест, но помогать участковому не спешили.
Моряк приложил руку к груди. Через тельняшку просочилась кровь, открылась рана. Он с силой хлопнул за собой дверью и направился к своему дому.
Его арестовали вечером. На глазах детей заломили руки за спину и увезли в район.
На следующий день после ареста Андрея в кабинет секретаря райкома партии зашла девушка и положила на стол свежую почту. Сверху лежал конверт. Парторг вскрыл его. Внутри находилась газета «Боевой путь». С главной страницы на него смотрел улыбающийся моряк. Заголовок гласил «Наш земляк Андрей Широков – Герой Советского Союза».
Трое суток катер толкал перед собой баржу. Встречный ветер разгонял волну и с силой разбивал ее о металлическую обшивку. Через открытые люки наружу вырывался гул.
Справа на высоком берегу Енисея, показались мрачные строения. Вскоре солдаты закрепили швартовые у насыпной пристани.
Юный лейтенант вышел из рубки буксира и, поднеся рупор ко рту, прокричал:
– Уважаемые господа! Порт Дудинка! Катер дальше не идет. Просьба покинуть трюм и палубу с вещами, – и уже перейдя на откровенный крик: – Первый. Пошел! Второй. Пошел.
Как только ноги заключенных коснулись прогибающегося трапа, сторожевые собаки вскочили и, вырывая из рук конвоиров повадки, залились громким злобным лаем. Этот лай подхватили десятки собак поселка Дудинка.
Два национала, занятые ремонтом грузовых нарт, повернулись в сторону пристани. Им сверху было хорошо видно, как по трапу, словно муравьи, вниз сбегают люди и падают на колени.
– Опять железный тюрьма, однако, приехал!
– Та-та! Много уже тюрьма приехал.
Шел август 1953 года. В Норильске уже два месяца продолжалось восстание заключенных. Администрация лагерей пошла на некоторые уступки и послабления в содержании узников, но только для того, чтобы потом жестоко, расправиться. Расстрелы велись практически каждый день то в одном, то в другом отделениях. Пятое «каторжное» отделение было последним, где еще продолжалась забастовка.
Барак мирно спал. Совсем недавно разрешили переписку. Андрей сидел на нарах и дописывал письмо в надежде отыскать родных.
Отложил лист и взглянул на зарешеченное окно. Лучи солнца проникали, внутрь освещая противоположную стену. «Скоро полночь», – подумал он и хотел встать. В это время снаружи раздался треск, затем пулеметные и автоматные очереди. С нар начли вскакивать и метаться по бараку заключенные. Внутри все заволокло дымом. Пули прошивали стены со всех сторон. Послышались истошные крики и стоны раненых. Сильный удар в грудь опрокинул его на нары и лишил сознания.
Андрей открыл глаза. Два юных солдата в красных погонах тащили его за ноги. Голова постоянно ударялась о камни. «А где бескозырка?» – подумал он и сделал попытку приподнять голову.
– Микола. Так вин еще живой! Може, пристрелити цю сволоту? – сказал один из солдат.
– Вот же сука. Да ладно, все равно сдохнет. Тащим к мертвым.
Его погрузили в повозку, где уже лежало несколько тел. Сверху накинули мешковину.
– Но! Пошла, родимая.
Бесконвойный ударил вожжами по крупу лошади. Повозка, подпрыгивая на торчащих из земли валунах, оставляя за собой шлейф красной пыли, стала удаляться от ворот пятого каторжного отделения.
Налетевший порыв ветра задрал край мешковины, и откинул ее в сторону. Андрей увидел знакомый восточный склон горы Шмидта, который щетинился охранными вышками, сотнями столбов, связанных между собой колючей проволокой, ограждающей бараки. Он сделал попытку приподняться и крикнуть: «Я живой!». Но ни одна мышца не напряглась, тело его не слушалось. Лошадь остановилась, отмахиваясь хвостом от полчищ комаров, облепивших ее. Похоронная команда из числа заключенных быстро разгрузила телегу и подошедшую грузовую машину, кузов которой был заполнен телами.
До него доносились глухие голоса:
– Все. Это последняя партия.
– Федя, может глаза ему закрыть?
– Да ладно, он уже другой мир рассматривает.
Андрей лежал как-то боком и уже не видел склона горы Шмидта, взгляд его уперся в кустики шикши, свисающие над обрывом ямы. Стебли с листьями темно-зеленого цвета, напоминающими хвойные иголки, были усыпаны черно-синими ягодами.
– Кравчук. Номера переписал?
– Только у кого были на робе.
– Зарывай!
Это были последние слова, долетевшие до его сознания.
Бульдозер с оглушительным треском из выхлопной трубы, толкая и перемешивая вал из дробленого камня базальтовых пород и зеленую торфяную подстилу из мха и лишайника, двинулся к краю неглубокой ямы.