Самосуд

Николай Башмаков 2
  Самосуд.

(В рассказе использован    эпизод,   поведанный   фронтовиком  Григорием Романовичем Колмаковым).

Земля  снова сотрясалась от взрывов, словно больной в лихорадке. Пропитанный непередаваемыми запахами войны воздух  бил по барабанным перепонкам, сушил горло и вызывал раздражение в носу. Артиллерия уже полчаса долбила опорный пункт немцев, выковыривая их из траншей и блиндажей.  Григорий, навалившись на бруствер, смотрел в сторону немецких позиций и  краем глаза следил за сержантом Назаровым, чтобы не проморгать сигнал. В войне произошёл перелом. Артиллерия  теперь хорошо помогает, лучше, чем  в начале войны.  И воинская выучка появилась. Солдат во время атаки не медлит в нерешительности. Знает: чем быстрее проскочишь после артподготовки нейтральную зону,   тем больше шансов пленить фрицев без боя, пока они не очухались. Но подниматься в атаку от этого  легче не стало.  В душе, как у тех девчонок, гадающих на ромашке,  каждый раз неопределённость:  повезёт, не повезёт. Что бы  ни говорили о других родах войск, самая тяжёлая участь – у пехоты. Чтобы  подняться в атаку и биться   лицом к лицу, нужно особое мужество и специальные навыки.   

Бой получился    тяжёлым и жестоким. Немцы сражались остервенело, как в сорок первом. С позиций не побежали,    руки  вверх не подняли,   дрались до последнего.  Когда сошлись врукопашную,  выяснилось: не немцы это вовсе, а  самые что ни на есть соотечественники. Лязг железа, выстрелы, предсмертные стоны и крики с обеих сторон были сдобрены ядрёным русским матом.  Русские со звёздами сошлись в битве не на жизнь, а на смерть с русскими со свастикой.
Григорий лично застрелил двоих,  на третьем – вышла осечка. Власовец повалил его на дно траншеи и так сжал горло, что свет, с которым парень не успел  попрощаться, померк. Спас сержант Назаров,  выстрелом в грудь сваливший бугая в немецкой форме.

Григорий пришёл в себя от хлопков по щекам. Назаров приводил  его в чувство. Бой стих, стресс отступил, захотелось курить и есть.
- Эх, закурить бы! Когда же  старшина  махорку выдаст?
- Кашель сначала уйми, курильщик! Закурить ему. На-ка выпей глоток, чтобы сосуды расширились. Крепко он тебе горло сжал, хорошо, что не повредил, – сержант дал  Григорию глотнуть из фляжки.

Иван Назаров  намного  старше Григория. Григорию срок идти на войну подошёл только в сорок втором. У Ивана  эта война –  третья. Различный возраст не помешал им сдружиться. Иван относился к  земляку  как отец к сыну и негласно  шефствовал над молодым парнем.
От выпитой водки Григорий повеселел,   его потянуло на разговор.
- Иван, как  думаешь, за этот бой нас к медалям  представят?
Назаров ответил утвердительно.
- А почему нет? Бой-то  выиграли.
- Ну, как? Вроде бы  не с немцами, а со своими бились…
Иван, прошедший Гражданскую, где так же бились между собой  русскоговорящие, посмотрел на Григория с откровенной насмешкой.
- Ты  же на своей шее почувствовал, какие они "свои". Сидишь сейчас и кхеркаешь. Не окажись я рядом – получил бы медаль посмертно.
Григорий  задумался.  Его мысли повернулись в другую сторону.
- Чудно как-то. Мундиры немецкие, а флаг на рукаве белогвардейский. За что они нас так ненавидят, что немцам продались?
-  Мундиры на них цепляют те, кому они служат. В Гражданскую   против нас воевали в английских мундирах, сейчас воюют в немецких.    Классовая ненависть – штука страшная. Отняли мы у этих паразитов всё, что они имели, и выгнали с насиженного места. А триколер, как ты говоришь, белогвардейский – это  флаг бывшей Российской империи.  Самый невезучий флаг России. Одна беда от него.
- Почему невезучий? Расскажи.
-  Потому что не наш этот флаг, не русский, а привезённый из Европы. Говорят, его придумал царь, Пётр Первый. Грабили тогда пираты наши торговые суда, а голландцев не трогали. Сильная морская держава, пираты её боялись.  Пётр и приказал голландский триколер на торговые суда повесить. А чтобы Голландия не обиделась, полоски на флаге поменяли местами. Хитрый был царь.  Пираты, и правда, реже нападать стали. Кто там станет разбираться, как расположены полоски, триколер на мачте, значит, голландец. Так и служил флаг на торговых судах, пока в конце прошлого века его не сделали  государственным. Вот тут беды у России и начались. Сначала Россия с этим флагом проиграла войну Японии. Потом потерпела поражение от немцев в Первую мировую. Во время  революции империя рухнула, а Белая гвардия, поднявшая этот флаг, была разбита Красной гвардией. Теперь вот предатели-власовцы  его  нацепили.   Разобьём и их…  вместе с  хозяевами!

Григорий внимательно слушал своего спасителя и, как только  тот сделал паузу, не удержался от вопроса.
- Всё хочу тебя спросить: откуда ты  всё это знаешь?  Говорил, что из семьи батрака, а излагаешь, как профессор.
- Так я ведь до Финской  учителем был. Отец  до образования колхоза батрачил,  а я, благодаря  Советской власти, выучился. Когда война с Финляндией началась, меня мобилизовали.  Грамотный, и боевой опыт имел. Окончил курсы и стал политруком.
- Политруком? А чего сейчас-то обычным сержантом в пехоте воюешь?
- А меня там, на Финской, и разжаловали. Бардака на этой войне было немало.  Гибли люди по глупости, ну, я и решил  командиров, которые пороху не нюхали, поучить. Кто же, говорю, так воюет? Мне рога и обломали. Теперь эта война всё на свои места расставила.  Бардака тоже хватает, но воевать научились.
Их беседу прервал подбежавший взводный.
- Кончай отдыхать!  Назаров, собирай бойцов, комбат приказал всех раненых, пленных,  в том числе,  перенести в медсанбат.
Григорий, горло которого ещё не отошло после стычки с "соотечественником", возмутился.
- А чего это мы предателей должны таскать?  Пусть сами себя таскают! Я бы их не в медсанбат, а в общую могилу стаскал!
Взводный, почти ровесник Григория,  напустил на лицо строгость.
- Что-то ты совсем разболтался, солдат. Я же сказал –  приказ комбата! Забыл, что бывает за неповиновение?
-  Воюешь, воюешь, а чуть что сразу грозят, – проворчал, поднимаясь, Григорий. –  Старшина вот курево не выдаёт, и никто ему приказать не может.
Бойцов набралось мало.  В переноске раненых пришлось участвовать  всем, даже взводному. По иронии судьбы Ивану с Григорием достался бугай, едва не задушивший Григория. Иван прострелил ему правый бок, и пленный, перевязанный медсестрой, уже лежал на носилках. Это их не обрадовало.  Верзила весил явно больше шести пудов.  Он молча смотрел на противников, но    глаза выдавали  его с головой. В них – лютая  злоба раненого зверя. Устали  быстро.  Первым выдохся Иван.
- Всё, Гриша, больше не могу, делаем перекур.
Григорий поправил  товарища.
- Иван, какой перекур? Забыл, что махорка на нуле? Скажи уж: просто передохнём.

Они присели прямо на землю, а  раненый повёл себя в высшей степени нагло. Всё так же ни слова не говоря, достал пачку немецких сигарет, зажигалку и закурил. Друзья смотрели на пленного с изумлением. Подразнить решил? Иван как можно миролюбивее спросил:
- Несём тебя в медсанбат, тужимся, может, хоть сигаретой  угостишь?
 Пленный дерзко глянул   Ивану в глаза и разжал, наконец,  губы.
- Нет у меня для вас сигарет! У самого единственная пачка осталась!
Иван не стал с ним связываться, лишь окинул  презрительным взглядом, а на Григория ответ  власовца подействовал,  как красная тряпка на быка. Он вскочил, словно ужаленный.
 – Для нас у тебя сигарет нет?   Мы тебя тащим на своём горбу, а тебе   вонючую немецкую сигаретку жалко? Иди  в медсанбат своим ходом! – схватил за край носилок и вывалил пленного на землю.

Вместе  с вывалившимся из носилок раненым и его шинелью на землю слетели несколько  припрятанных пачек сигарет. И без того обиженный   Григорий совсем рассвирепел.
- Вот гад! Последняя пачка, говоришь?! Стрелял в нас, положил наших ребят, а сигаретку жаль! Ладно бы фриц, а то ведь свой!
Пленный от такого обхождения   тоже завёлся с пол-оборота. Затаившиеся  в душе  ожесточение и злоба вырвались наружу..
- Я вам не свой, голытьба колхозная! Ничего, кроме пули, у меня для вас нет! Стрелял вас и стрелять буду!
-Ну ты, предатель, закрой свою пасть! – Григорий схватил автомат. – Не пристрелил в бою, пристрелю  сейчас, чтоб воздух не коптил, гнида поганая!
Раненый злорадно улыбнулся.
- Не пугай! Стреляй, если хочешь попасть к особисту за самосуд!   Я вас не боюсь…  Выживу, давить  буду, как клопов!
От такого наглого поведения пленного в голове у Григория окончательно помутилось.
- Ах ты, фашистский прихвостень!  Я тебя не пугаю, возьму и шлёпну прямо тут!
Он приставил автомат к левой половине груди пленного.  Власовец побледнел, глаза его округлились.
-  Что страшно? Нажму сейчас на спусковой крючок и посмотрю, как стрелять и давить нас будешь!..
  Выстрел прозвучал внезапно. Голова пленного откинулась назад, из раны потекла кровь. Иван схватил Григория  за руки:
- Гриша, ты что наделал?!
Григорий сам не ожидал выстрела. Сел с побледневшим лицом и трясущимися руками.
- Попугать хотел… Забыл на предохранитель поставить.
Иван с горечью махнул рукой.
- Эх ты! Попугать хотел… Теперь вместо медали получишь штрафную роту.
На выстрел подбежал взводный.
- Что у вас  за стрельба, Назаров?
 Иван соображал, что сказать, а Григорий снова повторил свою фразу.
- Да вот, хотел попугать… забыл снять с предохранителя…
Взводный посмотрел на труп пленного и задал уточняющий вопрос.
- Ты что ли его пристрелил, Гриша?
Теперь вместо Григория ответил Иван.
- Да нет. Мы сели перекурить, этот, – кивнул он на убитого, – угостил нас сигаретами. А потом внезапно схватил  автомат и застрелился… Всё равно, говорит,  расстреляют. Вот  Гриша и переживает…,   забыл автомат на предохранитель поставить.
Взводный посмотрел на одного, потом на другого и махнул рукой.
- А ну вас к чёрту, дурошлёпы! Особисту  будете объяснительную писать, так хоть врите одинаково! Сидите тут, не дёргайтесь, он не замедлит явиться.
Взводный убежал, а Иван с Григорием принялись  обсуждать, как  выкручиваться. В штрафную роту ни тому, ни другому не хотелось.
Иван залез в карман к убитому и достал документы.
- Да это же Потап Богданов! То-то рожа показалась знакомой! Узнал, видимо, меня кулацкое отродье.  А я вот не признал его.  Ну, да он тогда совсем пацаном был.
- Да ты что?! Значит, я односельчанина твоего пристрелил?!
- Получается так.  Отец его ещё тем мироедом был. Десятка полтора мужиков у него батрачило.  Мой отец тоже на него спину гнул.  Когда колхоз образовался, батраки в колхоз  ушли. Богданов озверел,  ночью поджог ферму с колхозным скотом и мельницу. Мужики поймали его и сдали в ГПУ. В общем, раскулачили семейку и выслали. Самого отправили в лагерь, а сынок вот выжил и к немцам подался.
- Значит, правильно я его шлёпнул?
- Кто его знает, Гриша? У него – своя правда, у нас – своя… В открытом бою всё понятно, а так вот, как получилось, наверно, неправильно.
Особист оказался человеком понимающим, и самосуд  для Григория  не имел  серьёзных последствий.  Наступление развивалось успешно, в непрестанной текучке и  движении вперёд некогда было зацикливаться на отдельном эпизоде войны.  Григорий и Иван воевали до Победы. Иван – с феноменальным результатом: три войны без единого ранения.   Хорош, видимо, был его ангел-хранитель. Перед демобилизацией  сильно закомплексовал: не поверят, что всю войну был на передовой. Скажут: сидел в штабе и липовые ордена и медали получал. Такие, и правда, нашлись, даже из числа фронтовиков. Особенно из тех, кто воевал честно, был  ранен и искалечен и  кого обошли наградами. Для людей, прошедших огонь и воду, слишком непонятным был феномен Ивана. 
Когда  Иван  праздновал юбилей,  Григорий поехал к  нему, чтобы поддержать боевого товарища. В селе его приняли  хорошо. Он выступил в сельском клубе перед жителями и подробно рассказал о боевых подвигах Ивана.  Потом  было  чествование юбиляра в колхозной столовой. Фронтовые воспоминания, песни с плясками под гармошку, множество хорошеньких незамужних женщин. Сбывалось всё, о чём мечталось в промозглых сырых окопах. У Григория появилось много новых знакомых. Среди прочих познакомился   он с сестрой Потапа Богданова, которая вернулась в родное село в самом начале  войны.  Она поведала, что   брата забрали в армию в сорок первом  и   на фронте он пропал без вести.  Рассказать ей о том, на чьей стороне воевал Потап и как  погиб, фронтовые друзья не решились…