Телевизионное шоу – «Давай, поженимся». Клуб одиноких, раненных нелюбовью, заплутавших в себе людей. Распродажа, вернее – бартер, любовь за любовь? За деньги? Искренность и корысть, все переплелось.
- Ну, идите, знакомьтесь с первой невестой, - отослала Главная Сваха медиапространства очередного покупателя.
Он поднялся на подиум сцены. Высок, опрятен и лишь добавляет мужества небрежная щетина одиночества на сухих щеках его волевого лица, с болью мудрость в серых глазах.
Стройная дама, синим взором лица, словно вытянутого фужера на тонкой ножке шеи, пышной пеной взбитой прически, венчающий забавный сосуд. Смешок невольный в зрительном зале.
Она поняла, приняла, как должное, привычное - реакцию зала, улыбнулась застенчиво, потупив запорошенные грустью глаза, протянула жениху каравай хлеба с солонкой на гребне.
- По русскому обычаю – хлеб с солью дорогому гостю…
Он вздрогнул, отпрянул.
- Я не ем хлеба!
Коктейль стыда, непонимания и досады алыми всполохами окрасил щеки фужера.
Он опомнился, подхватил даму за локоть и помог спуститься по ступеням сцены. Направился к своему месту за столом.
- Вы обидели даму…
Он ушел в себя. Осуждающий гул голосов тройки ведущих …, и назидательный голос прошлого:
- Это интернат! Школа для недоносков! И ты самый отвратный из них!
Толстые пальцы воспитательницы крутили и тащили вверх ухо щуплого цыганенка. Он тянулся следом, приподнимаясь на цыпочки, боясь, что оно оборвется.
- Отпустите! Ему больно! – заступился он за одноклассника, соседа по койке мальчишеской спальни.
- Эта сволочь не нуждается в адвокатах. Может, заменишь его, герой?
- Да! – он уверенно шагнул в сторону плахи.
Подобие женщины колыхнулось в платье объемным телом, злорадно захохотало, отпуская ухо жертвы. Всхлипнув, захлебываясь слезами, мальчишка выскочил из класса.
Ядовито улыбаясь, мучительница ухватила его за локон, упавший на лоб, наматывая на палец, и резко вздернула руку, вырывая клок волос.
- Жалко мне тебя, Петров, выбрал себе дружка …
- Он слабый, и вы тоже.
- Что?! - пот злобы отторгнулся терпким запахом от ее грузного тела.
Она злорадною надеждой ловила страх и слезы боли в его глазах. А увидела там презрение и улыбку на губах.
- Пошел вон отсюда, тварь! – закричала воспитательница растерянно, пряча в злобе свою униженною сотни раз, несчастную душу.
Он захлопнул за собой дверь. Из-за поворота длинного коридора выглянула чумазая мордочка опечаленного дружка. Цыганенок настороженно приблизился.
- Больно, Лешка? – спросил, заметив багровый след пытки на лбу товарища.
- Нет, Яшка! Мне смешно, а ей больно!
Яшка подтянул штаны, сползающие с его тощей задницы.
Лешка выдернул из шлевок своих брюк тонкий, засаленный кожаный ремень - память об отце и протянул товарищу:
- На, надень, а то ходишь голожопый.
- Он теперь мой, Лешь? - восторженно, преданно заглядывая в глаза, чуть не расплакался Яшка.
- Твой, до самой смерти, навечно.
***
Интернатовская спальная мальчиков. Стальные гамаки металлических кроватей, укрытых старыми матрасами, пропахшими потом и мочой - скрипели ржавыми узлами.
Лишенная детства и любви, пара дюжин мальцов беспрестанно ворочалась во сне, пытаясь выпасть из реальности, вернуться в лоно матерей.
Лешка лежал на спине с открытыми глазами. Бессонница грузила сознание тяжелыми мыслями.
Большой матовый плафон ночника - негасимого светильника висел над его койкой. Он угадывал в нем размытое лицо матери, опухшее от слез и мытарств несчастной вдовы. Десяток голодных детенышей, тыкаются удивленными мордочками в иссушенные пустотелые груди.
- Мам, я есть хочу! – услышал он крик из сновидения дружка Яшки, спавшего на соседней лежанке.
Лешка перекинулся набок и накрыл голову подушкой, орошенной солоноватой влагой, отгораживаясь от назойливой бессонницы.
***
Голос воспитательницы у дверей столовой – судейский старт за счастьем строя питомцев.
- Усаживаемся за стол, соблюдая порядок. Левая шеренга - на левую лавку, правая - на правую лавку.
Фальшь - старт. Шеренги рассыпались. Более сильные сорванцы бросились к финишу первыми.
Дважды апостольский стол, с двенадцатью алюминиевыми тарелками по обе стороны. Три бачка с перловым варевом и утопленными в нем поварешками. Четыре блюда с нарезанным ржаным хлебом. Двадцать четыре маленькие кисти рук в цыпках и ссадинах потянулись за выпечкой, мигом опустошив хлебницы.
Лешка за три укуса покончил с ломтем хлеба, запихивая следом в рот пружинящую перловку.
Внезапно он поежился от неприятного тянущего зуда затылка.
Он обернулся. За спиной стоял Яшка. Черные большие глаза цыганенка, утонувшие в слезах, сверлили его непоправимой обидой.
- Яшка, - вдруг дрогнувшим голосом спросил дружка, - тебе не досталось хлеба…?
Яшка развернулся, и, вырвавшись из рук бдительной туши воспитательницы, вылетел из столовой.
***
Опять бессонница - беспощадная, укоряющая, массивным телом присела на грудь Лешки. Тоска кружилась над ним в мертвом свете ночника.
Рядом пустовала кровать Яшки. За дневную провинность его определили на ночлег в холодный интернатовский карцер.
Лишь под утро он уснул.
Едва проснулся от гула возбужденных голосов и суматохи у своей кровати.
Изумленно оглянулся округ, заметил табурет, водруженный на прикроватную тумбочку, глянул вверх, и заорал от неожиданности, выпалив весь словарный запас запрещенного мата:
- Яшка (!) ты че, в натуре, оху.. , …., … !!!
Дружок, словно дразнясь, высунув закушенный язык и улыбаясь перекошенным лицом, висел в петле подаренного Лёшкой ремня, сжимающей тощую шею, над его койкой. Сквозь прорези полуприкрытых черных глаз застывшим взором укора смотрела смерть.
***
- Может, вы проясните причину вашего поведения? Надо сказать, повели себя не достойно, по отношению к потенциальной невесте…, - голос ведущей шоу вернул его в действительность.
Он тяжело опустился на стул, сжав тяжелые кулаки, нервно дернулся лицом и, скрежеща зубами, мрачно повторил:
- С тех пор я не ем хлеба…