Друзья уходят в тишину

Нелли Мельникова
               
                Гасит смерть дорогих адресов голоса,

                Ни  письма, ни звонка, ни пожатья руки               
                На любимых устах застывают слова…
                Неужели и в этом природа права?
               
Начало  лета…
В моём маленьком домашнем кабинете тихо.
Чуть повАрчивает компьютерный вентилятор  да иногда робко скребутся в окно ветки буйно разросшегося за окном карагача.
На чайном (он же – журнальный) столике – букет алых пионов в оправе буйной зелени.
Клавиши компьютера стучат редко: тема заставляет обдумывать фразы  медленно, и тогда  память уводит надолго в далёкое ДАЛЕКО.
Чу…  Что-то загадочно тихо шуршит на столике.
Оборачиваюсь…
Медленно планируя, слетают почти бесшумно с пионов лепестки.
 Падая, они с волшебным шорохом ложатся на рукописи, книгу, телефон, как своеобразные знаки памяти о тех, кто уходил так же тихо, безмолвно и безвозвратно, оставляя только память, и это щемящее чувство уносило  туда, где ОНИ жили, любили, страдали – ЦВЕЛИ…
Под этот, еле слышимый, завораживающий шорох  я и писала, зная, что выхода у меня нет –  опадающие лепесточки, как молоточки памяти, молят о воплощении в слова и образы.
Пионов было пять, вот я и решила вслух вспомнить пятерых любимых, , близких по мысли и духу, хотя потерь, конечно же, было гораздо больше, потерь тяжёлых, невосполнимых, сделавших духовное одиночество реальным и неотвратимым.
Вот здесь, на этом «гостевом» кресле,  в августе 2002 года в свой последний приезд в любимое Беловодье, где благодатно расцветал его талант, сидел известный русский поэт Евгений Курдаков, с которым меня  судьба (и Пушкин!) свела в 1999 году.
Оба – с пушкинских конкурсов, оба  - с победами.
Уже тогда меня поразил не только его поэтический дар, но и проза, юмор, флористика, глубокий ум и широчайшая эрудиция.
Познакомились семьями. Его дочь Юлия – прекрасный художник-график -  иллюстрировала мои «Диалоги о Пушкине».
Она же подарила  небольшую книжечку стихов отца, поставленную под стекло в шкаф рядом с Великими, где её и увидел  поэт:
 - А я тут в неплохой компании!
Взял, подписал посвящение и, передавая рукописи последних сочинений, попросил прорецензировать, что и было сделано с удовольствием и чувством гордости за оказанное доверие.
Вот эти-то стихи я и стала перечитывать в дни скорби.
 Стихи замечательные.
 А одно поразило меня предвидением места своего вечного покоя.
 У крупных поэтов такие предвидения – явление давно известное.
 Как это нередко бывало со мной, стихи сразу же зазвучали своей мелодией.
Есть в старой  Руссе церковь  Мины.
 Там, у заросшего пруда,
Стоит  она, тиха, пустынна,
Забыта всеми навсегда.
 Сегодня романс «Забытый храм» на эти стихи звучит  и в Старой Руссе, ставшей вечным покоем  поэта.

Хмурое утро 27 марта 2010 года. Последние снегопады лютой зимы… Холодно и неуютно, но большая группа поклонников – родные, друзья, литературная элита города и весей  терпеливо ждет. Спадает покрывало, щелкают фото и видеокамеры, цветы ложатся к стене, проникновенно и трогательно звучат слова памяти и признательности. Возникает иллюзия, что глаза на мемориальном портрете оживают и теплеют  в знак благодарности за память.
Отойдет луговая вода,
Тронет зелень лесные опушки,
И тоскующий голос кукушки
Мне назад отсчитает года.
Не отсчитала…
Поэт ушел из жизни рано, в 62 года. Ушел, не дожив, не долюбив,  не досказав, не дописав.
На мемориальной доске, как всегда, прочерк между прошлым и будущим (1940 – 2002). Всего лишь миг, называемый – ЖИЗНЬ, мгновение, которое нужно наполнить содержанием, чтобы оно стало ВЕЧНОСТЬЮ.
Евгений Курдаков   сделал это с блеском.



А опадающие лепестки всё шуршат, как лёгкий шёлк красивого платья или шарфа при осторожных движениях изящной женщины…
Я вспомнила один из летних месяцев  беспросветно трудных 90-годов, нашу полупустынную дачу без электричества и воды и любимую, незабвенную ПРИЯТЕЛЬНИЦУ, которую  мы иногда привозили сюда подышать воздухом.
Сажали ЕЁ в кресло среди бордовых мальв и, работая, слушали  бесконечные и невероятно увлекательные байки  (какая рассказчица! Чудо!) о посещении разных  интересных мест СССР и зарубежья.
Была ОНА модисткой; да-да всего лишь навсего портнихой, но дай бог столько  внутренней и внешней культуры  нашей интеллигенции!
 Книгочей, искусный кулинар,  знаток иностранных языков, любитель живописи, театра и хорошей, высокой музыки…
В зрелые годы я бывалоча «таскала» ЕЁ с собой в театр, на симфонические концерты, и когда ОНА входила в зал высокая, статная фигуристая, всегда одетая к лицу и по моде, равнодушных не было; всех поражал необыкновенный шарм ЕЁ туалета, не выходящий, тем не менее, из рамок высокого вкуса.
А как ОНА умела радоваться за друзей!
 Меня многие знали по прессе, и когда ко мне подходили с благодарностью  за внимание к их любимым исполнителям выдающиеся люди нашего города, ОНА просто светилась от счастья и удовольствия. Искренность этих чувств доказана многими годами тёплой дружбы.
Прожив долгую, трудную, полную страданий и потерь жизнь, ОНА и смерть приняла достойно и мужественно.
ОНА была настоящим другом.
Её место в моей душе и сердце осталось незанятым, так и зияющим бездонной чёрной дырой.


Пионы, безмолвно умирая, продолжают безвозвратно терять красу цветка – лепестки, а я намеренно не убираю эти растущие лепестковые холмики, уже чуть привядшие, но  всё ещё  ярко  сверкающие в лучах вечернего солнца.
Так и кажется, что вот сейчас они всколыхнутся и займут своё законное место в расцветшем бутоне.
Увы…
Чуда не происходит, и холмики продолжают расти медленно, но верно, рождая раздумчивость и очередные мысли.

«Любовь и Дружество» -
Эти чувства, эти великие явления жизни так возвышенно, тепло и страстно воспетые Пушкиным, и не только им, что есть они? В чем их глубинная истинная сущность?
 Понимаем ли мы до конца (если это вообще возможно) как проявляются и чем вызываются к жизни. Только ли химией, как говорит, по крайней мере, о любви, наш ненормальный XXI век.
И об этом я тоже задумывалась, глядя на лепестковые холмики в разные сроки их возникновения, при разной освещённости  солнцем или бликами света,  при покачивании деревьев за окном или в зависимости от состояния моих глаз и общего настроения.

С Глебом и Галей Панкратовыми мы с мужем дружили более сорока лет до их естественной, но такой (как всегда!) неожиданной и почти  одновременной кончины.
Примерно недели за две Глеб позвонил мне из России, куда родителей, совершенно больных увезла дочь, врач по специальности.
(По справедливости скажем, что и здесь надежд на выздоровление у них не было.  Смена климата и суета переезда лишь ускорили события).
По тону и тщательной продуманности высказывания я поняла, что Глеб со мной прощается.
 Прощается просто, искренно, по-мужски без сантиментов.
Ключевая фраза его монолога звучала примерно так: «Нелли, ты единственный человек, с которым мне по-настоящему было интересно общаться все годы нашей дружбы
Вспомни, как наши беседы рождали бесконечное количество проблемных вопросов, споров, в которых у каждого были свои ответы, своя аргументация, свои резоны…
  Всё это подвигало нас читать, искать ответы, заставляя  душу -  трудиться, обретая духовную пищу; всё поддерживало духовный тонус, делая жизнь интересней.
Спасибо тебе за всё!»
.
Уточню в скобках, что эта фраза относилась к беседам и только к ним.
Другие же интересы, как- то рафтинг, рыбалка… разделялись с целым рядом иных людей, хотя и рыбалка, и «грибалка», и поездки по ягоды, шиповник совершались  и на наших «колёсах».
Но однажды случилось вот что: у «Москвичонка» вдруг потёк бензобак -  позднее проявление заводского брака. (А мы –то на нём совершали дальние поездки!).
Кое-как заклеили медпластырем – достоянием обязательной походной аптечки.
Возвращаясь, «не солоно хлебавши», попадаем под осмотр гаишников. Держим с мужем «фигу» в кармане…
Уррра! Пронесло!
И вдруг Галя капризным тоном: «Пропал выходной! Лучше бы на велосипедах поехали!».
Глеб промолчал…
Шокированные, «мешком по голове прибитые», везём Панкратовых домой, а сами занимаемся поисками возможностей ремонта машины, так верно служившей нашей дружбе.
На мой «бабский» взгляд мужики должны были заняться машиной, завезя жён до дому.
Но так не вышло, и я подумала: «Значит, дружба не всегда даёт адекватную и желанную реакцию».
Этот неожиданно недружественный  случай всё же не поссорил нас, ибо бывало и совсем наоборот: и сочувствие, и помощь, и…
Глеб в любые походы брал с собою «подкормку»  -  валидол: у него было больное сердце, но он не любил говорить об этом.
Однако, как-то разговорившись, Галя рассказала:
«Один из дальневосточных портов.
Раннее, холодное туманное осеннее утро, как набат, разрезает тревожное: «Человек за бортом!», и тут же мгновенный всплеск – вытянутая в струнку фигура стремительно уходит под воду. Человек спасён, но  ледяная вода оставила спасавшему свою пожизненную метку – порок сердца.
Любимый флот пришлось поменять на энергетику.
Однако любовь к морю, реке, вообще воде, сопряжённую теперь с рыбалкой и рафтингом остались на всю жизнь».
В целом Глеб был личностью интересной, но довольно закрытой.
Опять же через Галю удалось узнать о его страданиях от беспредела в медицине, где успешно трудилась его дочь, имеющая, как и многие врачи, бОльшие материальные возможности, нежели позволяла официальная, совершенно недостойная  зарплата.
Мне и тогда и теперь кажется, что его моральные страдания значительно ускорили его уход.  Справедливая душа  его не смогла смириться с этим положением дел.

«Полночной порою в болотной глуши
Чуть слышно бесшумно шуршат камыши…»
Не помню автора, но какие совершенно точные  звуковые ассоциации  рождает эта поэтическая фраза, особенно, если её произнести шёпотом.
Так и мой лепестковый дождь рождал образы невозвратного прошлого.
Глеб – один из них.
                (Продолжение следует)