«Дряхлый черствый старик», – пишет дочь коряво. Похоже, специально не старается. И впервые за все эти годы добавляет: «Уж ты, я знаю, не любил никогда».
Горько всё это. Нашла, наконец, нужные слова. Задела за живое. Уколола.
Я вздохнул, вставив челюсть. Должно быть, не такую реакцию она ожидала.
Ума не приложу, как она каждый раз умудряется проникнуть ко мне домой посреди ночи? Как ей только не надоело? Взрослая женщина, своя семья, дети, мужик, большой дом... И носится со своим прошлым, как с писанной торбой. Принципиальная! Столько времени прошло, я разменял уже седьмой десяток, а ежегодное гадкое письмо исправно покоится на моей прикроватной тумбочке. Хотя, что я удивляюсь? Обещала ведь. Крикнула давным-давно в запале, что будет портить единственный день, который мне нравится. Безжалостная, злопамятная. Вся в меня.
Но она не права. Я знаю, что такое любовь. Из плохого могу сказать лишь, что ненавижу зеркала, свой дар и день, когда родился. Последнее – благодаря ей.
Ребенком я обожал этот праздник, мама с папой всегда здорово украшали нашу квартирку, стряпали кучу вкуснятины, а потом нагоняли гостей. Сажали меня во главе стола и позволяли разлить шампанское. Пробовать не давали, но мне это было не важно, потому что самое приятное начиналось, когда все те люди – и знакомые, и нет – начинали меня поздравлять.
Помню, какой блаженный трепет я испытывал. Гости искренне хотели, чтоб всё у меня было хорошо. И я чувствовал, как на меня льется неописуемо прекрасный поток добра, радости и надежды. Я врастал в стул от счастья. Наверное, ни один ребенок так себя не ведет, когда ему что-то желают. Нормальный пацан будет ёрзать на стуле и краснеть, алча подарков. А что я?
А я словно заряжался, впитывал энергию, исходящую от гостей. И однажды, в мой седьмой день рождения, я почувствовал, что могу видеть этот свет. Могу видеть его всегда.
В тот вечер, уже под конец торжества, ко мне в комнату зашла мамина подруга. Спросила, не хочу ли я последний кусочек торта. Я собирал на полу какой-то безумно сложный пазл, и она присоединилась, чтобы помочь – села на колени. А я был гордый по этой части – хотел всё делать сам. Посмотрел на неё, собираясь одернуть, она улыбнулась, а я вдруг выпалил, ошарашенный совершенно:
– Что это? Что это с вами? Вы жёлтая!
– Будешь пить – и не такой желтый будешь, – подыграла она и икнула.
Думала, что я пошутил. Лишь спустя много лет, пытаясь выяснить, когда именно всё началось, я узнал, что она тогда всё-таки забеспокоилась и сходила к доктору. Рак нашли. Врачи сказали, что ей крупно повезло диагностировать болезнь на ранней стадии. Оказалось, что никакой желтушности у неё не было. Никто её не слушал, никто не видел это желтое свечение, кроме меня. Она вообще решила провериться только потому, что я её напугал.
Так бывает. Чистое совпадение. Но всё могло кончиться плохо, если бы в тот день я не усмотрел в ней тепло, нежность и добро. Лишь лет в шестнадцать я понял, что это такое. И тогда нашёл, как этим пользоваться. Для меня, помимо привычных длины, ширины, высоты и времени появилась пятая мера – любовь.
С тех пор я стал по-новому видеть мир. Я различал любовь в ком угодно: в низких и высоких, грубых и добрых, больных и здоровых. Видел любовь вечную и скоротечную, спокойную и обжигающе пылкую; для неё нет рамок. Я видел её почти во всех.
Но не в себе.
Тогда, в юношестве, это сильно меня испугало. Я боялся, что могу быть ненормальным. Ведь всякий любит своих семейных, собаку, музыку, от которой волосы на шее шевелятся. А я смотрелся в зеркало и не видел свет. И хоть на самом деле я любил родных, со временем голос моего дара перекричал разум и убедил меня в обратном. Я засох, сморщился. А позже смирился.
Сдал биологию с химией и пошел на психфак. В итоге, надо сказать, состоялся. Поразительно, как легко я внушал пациентам, что всё у них будет хорошо, когда сам в это верил. Когда видел, что ничто не потеряно. Ну, а безнадежных я прогонял. Бывают такие случаи депрессии и апатии, когда любовь уходит. Я не хотел с такими работать. Я верил, что не умею любить, потому и жалости к ним во мне не было.
Любил ли я жену, когда решался на эту авантюру? Скорее нет. Просто молодость прошла, и надо было думать о будущем. А потом родилась дочь, и что-то во мне вдруг проломилось, рухнуло с облегчением, и я оттаял. Забылся в ней.
Когда дочке исполнилось семь, в ней проявился тот же дар. Помню, как она беспокоилась, что не видит свечения в себе и во мне. Я знал, чем это грозит, и врал, что сам вижу в ней свет. Она, как ни странно, поверила.
Но потом я сам всё испортил.
Был у неё один хахаль на первом курсе университета, и никак я не мог убедить её, что связь их – ошибка. Что парень этот – гад, каких поискать. Она не желала слушать. Спросила как-то в своем типичном запале:
– Он же любит меня. Ты что, не видишь?
А я ответил:
– Вижу. Только ты его – нет.
Она не знала, что это не вся правда. Не знала, что у дара есть проклятая сторона. Не знала, что я никогда не видел в ней любовь. И бросила его. А он, дурень, заперся в ванной и вспорол себе вены.
Тогда она стала моим пациентом. Безнадежным, страдающим пустым местом. И я не знал, осталось ли в ней что-то теплое, не представлял, как утешить. А потом она призналась, что больше не видит свет.
Я отчаялся. Хранить тайну стало невыносимо, и я рассказал ей всё. Дочь возненавидела меня и навсегда ушла из дома.
Минуло десять лет, прежде чем она обрела семью. Она рассказывала мне обо всех своих новостях – но злобно, и только раз в год. И как-то написала в такой вот желчной открытке на день рождения, что снова видит жёлтое свечение. «Это всё муж», – объяснила она, – «и дети».
Тогда я прозрел. Пришел в себя. Понял, что на самом деле любил всегда.
Формула всё время была под носом: чтобы видеть вокруг любовь, надо любить. И спорить с этим трудно, ведь так устроен человек. Люди не могут сопереживать, если сами ничего не чувствуют. А я, получается, мог. Не переставал даже в самые темные времена.
Почему же тогда я поступил с ней столь гадко? Как мог быть таким глупцом? И оправдал это – боже мой! – отцовской заботой!
Осёл.
Ну и поделом мне теперь. Я заслуживаю этот крест.
Только дочь родную мне не вернуть. Кляксу лжи, едкую, с языка не стереть.
И жизнь загубленную не спасти.