Ожидания.
Прошло уже несколько лет, как умер старик Чернов.
Черновы приходились отцу Павла какой-то очень отдаленной родней. Раньше, когда Павел жил в Поселке, он часто бывал у Черновых. В школе он дружил с их сыном Павликом - своим тезкой, а теперь только иногда появляется у Клавдии Петровны, вдовы старика Чернова, когда она, узнав, что Павел в Поселке, просит помочь ей по хозяйству.
Клавдия Петровна живет теперь совсем одна. Старший сын ее утонул в детстве, а младший, Павел, давно и далеко уехал и бывает дома разве что в отпуску, да и то не каждый год.
У Клавдии Петровны и прежде характер был не сахар, а тут вообще разучилась ладить с кем бы то ни было. Она будто злится на вдруг навалившуюся на нее старческую беспомощность. Но Павел как-то входит в понимание и старается не придавать значения ее вечной раздраженности и даже озлобленности.
Что интересно, баба Клава всегда недолюбливала Павла и часто была не очень любезна, даже груба с ним, но несмотря на это он никогда не отказывается ей помочь, приходит и делает, что нужно и даже сверх того.
Павел довольно часто на выходные приезжает к сестре. Мужа у нее нет. После смерти родителей она с сыном живет одна в родительском доме. Так что без Павла и здесь не могут обойтись.
После смерти мужа баба Клава будто опомнилась от какой-то житейской заведенности, в которой прожила жизнь от юности, и будто вдруг сделала открытие: до чего вся ее жизнь была несчастной, как мало любит ее сын и как совсем не любил старик Чернов!
Это осознание произошло с ней не сразу. Какое-то время после того, как опустел ее дом со смертью старика, баба Клава прожила будто по инерции прежнего существования. Были какие-то хлопоты с поминками, потом с переоформлением дома и хозяйства, с попытками тянуть дальше прежнюю лямку садово-огородного хозяйства. И когда все эти хлопоты вдруг закончились, одни по минованию надобности, другие вынужденно - по причине утраты сил и здоровья, оказалось, что впереди больше ничего нет. Началась ее настоящая, неумильная старость с проявившимися вдруг болячками, с невозможностью заглядываться на будущее дальше каких-то совсем уж смешных в обычной жизни временных ориентиров.
Паша, глядя на бабу Клаву, и сам стал задумываться об этом, может быть, примеривая на себя не столь уж отдаленные старческие перспективы.
«Каково это – знать, что “отмерено”, и что надо, хочешь – не хочешь, “уложиться” в отмеренные сроки?»
«Куда от таких вопросов денешься, – рассуждал Павел, - если в зеркале все меньше от Паши, и все больше от Павла Андреевича!»
«Хотя... Всем отмерено. Просто в молодости больше себе отмеривают. Отмеривают что-то невообразимо долгое».
У старика Чернова в последние годы хватало присутствия духа относиться философски к своему «чемоданному» положению. Это было даже что-то вроде соревнования с неизбежным. Кто кого перехитрит.
Сердце прихватило? А мы его валидольчиком! Или пумпанчиком! Давление подскочило? А вот как приляжем на диванчик! И глаза закроем! И руки можно на груди скрестить. И тихо так полежим. К нам еще рано! Приходите позже!
«Дожить бы до весеннего солнышка!» - говорил он. Или до «майских», или до нового урожая... Ну, или «Хоть до Нового года!» И всегда гордился тем, что преодолел некий очередной рубеж.
Бабы Клавы на такое отношение к предмету не хватало. Смерть внушала Клавдии Петровне, так сказать, смертельный ужас.
Тем более, сейчас, когда она осталась самой последней из всех родственников и друзей ее поколения, живших в Поселке. Ее черед! Больше пропускать некого. Надо идти! Туда! Именно туда! Время не останавливается. Тикает.
Павел не знал, как надо утешать в таких случаях. Его родители умерли, не дожидаясь дряхлости. И, можно сказать, не успели к переживаниям именно по этому поводу. К тому же это произошло достаточно быстро, и Паша, может быть, по молодости как-то не успел ничего понять. Так или иначе, до сих пор он по-настоящему не думал о подобных вещах - о том, как смиряются с неизбежным.
«Всегда предполагаешь у них ясность ума, осознание своего положения, а дальше рассуждаешь о невыносимости этого ясного осознания. Тогда как?»
В каждый свой визит к бабе Клаве Паше приходилось вновь и вновь погружаться в эту проблематику - выслушивать жалобы Клавдии Петровны на болезни, одиночество, а чаще всего на превратности ее уже оставшейся в прошлом жизни.
Больше всего доставалось от Клавдии Петровны покойному супругу. Никогда, оказывается, ни в чем дядя Ваня ей не помогал, и вообще был лентяй и эгоист!
Паше неприятно было слушать откровения бабы Клавы, он пытался ее притормаживать: «Ну что вы, Клавдия Петровна! Не говорите так! Разве можно!»
Клавдия Петровна на какое-то время осознавала, что разговаривает с почти посторонним человеком, умолкала, но потом ее опять затягивало в ругательные воспоминания.
В доме на стене по простонародному обыкновению в рамочке под стеклом висели старые семейные фотографии.
В молодости Чернов был видным мужчиной. Высок ростом, с волосами, зачесанными назад, открывавшими высокий лоб по моде пятидесятых, носил идущие к нему усы, которых позже уже не было, Павел, во всяком случае, их не помнил. Особенно хорош был дядя Ваня в военной форме. На одной из фотографий, сделанной сразу после армии, он - в гимнастерке без погон, на груди - армейские значки и даже какая-то медаль - стоял в городском парке у фонтана рядом с Клавдией Петровной.
«С ней ли!»
За последние годы баба Клава как-то особенно сгорбилась, похудела, ходила с двумя палочками. И вот эта беззубая ворчливая старуха была в молодости хороша собой! С густыми темными волосами, заплетенными в две косы, перекинутыми на грудь. С доверчивым взглядом ясных глаз.
Вглядываясь в лица на фотографиях, Павел пытался понять то, что никто никогда понять не сможет.
Павел вспомнил один из последних разговоров с дядей Ваней - случайный разговор. Павел оказался свидетелем ссоры супругов Черновых. Он с дядей Ваней сидел на скамье в саду за домом, пережидая гнев бабы Клавы по какому-то пустяковому поводу.
- Это ничего. Это пройдет, - объяснял старик Чернов. - Обычно с ней можно разговаривать... Пока не употребит, конечно.
Дядя Ваня что-то еще говорил о своей жизни с Клавдией Петровной, а под конец обмолвился, что его жена всю жизнь ждала какой-то необыкновенно особенной любви.
- Клавдия Петровна! – недоверчиво переспросил Павел.
Старик промолчал и только, показалось Павлу, едва уловимо скривил беззубый рот в подобии улыбки.
Было видно, что теперь для старика все эти психологические нюансы семейной жизни уже ничего не значили. Только легкое недоумение.
- Старуха! – со смешком ругнулся Чернов на прощание и пошел, тяжело и отрешенно ступая, в дом, будто чужой всему на этом дворе, постепенно приходящему в упадок без крепкой хозяйской руки. Чужой этому не заинтересованному в нем больше миру.
«Как жизнь прошла, они и не заметили, – додумывал Павел за стариков Черновых, за обоих сразу. - Очень уж неожиданно для них оказалась эта их “последняя” старость».
Павел подумал, что предыдущему поколению наверное было не менее тяжело, но он не мог припомнить, чтобы его деды и бабки жалились так откровенно. Может быть, это они перед «молокососами» держали фасон? «Не хотели раньше времени грузить».
«Да и мы... Ничего ведь не замечали! Не наше это было еще дело!»
- Насмотришься тут на то, как бывшие атеисты тяжело воспринимают неизбежное... – делился Паша своими впечатлениями от посещения бабы Клавы с сестрой. - Неужели все вот так-то! И мы тоже когда-нибудь!
- И мы. Если доживем...
Вечно ссорящейся со всеми – с знакомыми, с родственниками - бабе Клаве, казалось, больше некому было жаловаться, кроме Павла. Конечно, это было не так, и помимо Паши баба Клава отыскивала сочувствующих, особенно под угощение. Но Паша был проверенный слушатель. Он почти безропотно позволял такое над собой. Клавдия Петровна звонила ему даже и тогда, когда особых дел не было. Павел приходил, делал какой-нибудь пустяк: то нужно было передвинуть бочку с дождевой водой, то спилить сломанную ветром ветку, а потом сидел с Клавдией Петровной на кухоньке у маленького окошка за чаем, и не только, и слушал ее осторожные вначале, а потом все более откровенные жалобы.
«Все ушли один за другим», - вздыхала старушка, помянув и Пашиных родителей.
- И жизнь прошла.
Клавдия Петровна вспоминала и вспоминала свои старые обиды, некоторым из которых было уже без малого шесть десятков лет.
Рассказывала, как несколько раз собиралась уйти от мужа, да все жалела Чернова и детей.
Некоторые рассказы было неловко слушать.
Был в молодости у нее знакомый летчик. Он приехал на побывку к матери. Клавдия Петровна несколько раз незаметно для мужа ездила с летчиком в район и там «обнималась с ним на мосту» через местную речку Рукавку. Такая вдруг подробность всплыла в ее рассказе, чем-то ей очень дорогая. Эти рассказы о невинных, в общем-то, изменах, может быть, должны были показать Паше серьезность ее намерений в отношении развода.
Эта тема не исчерпывалась. Павел, естественно, сам ничего такого не спрашивал, но постепенно от Клавдии Петровны ему пришлось узнать в подробностях обо всех ее увлечениях молодости. После летчика, с которым так ничего у Клавдии Петровны и не сложилось, был завгар из местного совхоза, потом какой-то заехавший в отпуск бывший одноклассник...
Был в жизни Клавдии Петровны и главный, самый яркий и запоминающийся персонаж ее романтических историй - некто Ванечкин, начальник цеха поселкового консервного завода, где баба Клава в молодости работала.
Этот начальник покровительствовал Клавдии Петровне на производстве, помогал получать какие-то путевки в дома отдыха, назначил бригадиром, а потом еще и на блатную должность – весовщицей на приемке сырья.
- Все девки в цеху были в него влюблены, - с гордостью рассказывала Клавдия Петровна, слезы стояли в ее блекло-зеленых глазах, - а он меня отличал!
«Ну, вы даете!» - в очередной раз удивился Паша, но Клавдия Петровна будто не услышала его, продолжила свой мемуарный рассказ.
«Ну что? Пропадаешь?» - спросил Ванечкин, встретив как-то Клавдию Петровну.
- У меня уже был мой первый – Витечка, - вспомнила баба Клава погибшего старшего сына. - А у Василия Егоровича у самого уже было двое детей...»
Ванечкин предлагал Клавдии Петровне уехать с ним на Дальний Восток.
Паша хотел спросить, почему именно на Дальний Восток, но вспомнил какой-то старый фильм, где персонажи стремились по велению сердца ехать на Дальний Восток осваивать необжитые края.
Слухи о Ванечкине дошли до матери бабы Клавы. Мать ругала ее. А Клавдия Петровна плакала и все повторяла, что «и не думала разбивать семью!»
«Может и в самом деле не думала, - прикидывал Паша, - и здесь что-то другое?»
Потом, когда Ванечкина перевели директором хлебозавода то ли в соседний район, то ли в область, они больше уже не виделись.
- И жена у него была хорошая женщина, - с сожалением сказала Клавдия Петровна, закончив на этом свою историю.
От воспоминаний Клавдия Петровна переходила к жалобам – опять и опять на мужа, на тяжелую жизнь, на старческую немочь.
- Износилась совсем. Иногда проснусь ночью оттого, что плохо. Не чувствую холодных рук и ног. Кровь плохо циркулирует.
Это были как-то более-менее понятные вещи, но мучить себя обидами столетней давности на старика, покойника уже! - это было для Павла совсем непонятно.
Клавдия Петровна говорила, говорила… Со слезой в голосе. Тяпнувши. Иногда разговоры и выпитое так утомляли бабу Клаву, что она, не дожидаясь ухода гостя, ковыляла к своей кровати, жалкенько так валилась на бочок и засыпала.
Так она и жила после смерти мужа, разбавляя тоскливые мысли телевизором, вином и разговорами с теми, кто, как Паша, готовы были ее терпеть и слушать.
Главным беспокойством бабы Клавы был порядок во дворе.
- Умру, - говорила она, - люди придут, а тут такое!
Павел, как мог, утешал ее, говорил, что во дворе все прилично, или обещал навести еще больший порядок, и Клавдия Петровна, меняя тему разговора, говорила: «Нет, я еще пожить хочу».
А в глазах стояли слезы обиды на прошлое – на всё без разбору, будто только из обид и несчастий состояла ее жизнь.
Больше всего отчаяния было в каких-то совсем уж тонких областях плохо формулируемых несбывшихся ожиданий. Клавдия Петровна не могла понять, как такое могло произойти! С ней! Почему? За что? Как так! Это непонимание, похоже, больше всего мучило ее.
Действительно, старик Чернов не преувеличивал, баба Клава всю жизнь ждала чего-то особенного от своей жизни. То, чего старик Чернов не мог ей дать.
«То, чего, может быть, и не бывает!» - приходило в голову Паше.
Со слов Клавдии Петровны в семейной жизни ей всегда не хватало душевности. Искала, ждала, надеялась вдруг обнаружить хоть в чем-то, хоть в ком-то эту самую заветную душевность. Откуда в ней это было? То ли из ее впечатлений дозамужней жизни, то ли где-то в чьей-то чужой жизни усмотрела...
«То ли в каком-то сериале!» - прикинул Паша еще один, не самый невероятный, вариант. Как же без сериалов! Без телевизора!
«За всю жизнь цветочка не подарил!» – это была самая жестокая обида в жизни бабы Клавы.
Паша ругал себя за то, что своими визитами поощряет ее на слезоточивые разговоры, но поделать ничего не мог, приходилось погружаться во все эти старушечьи переживания и самому пытаться что-то понимать в них.
«Жизнь, отложенная на какое-то неопределенное будущее, - думал Павел, переставая следить за тем, что говорила баба Клава. - Оно маячило где-то тут, вот-вот... И вдруг оказалось, что никакого будущего не осталось. Будущее с годами сокращалось, пока не превратилось почти в ничто. Слово есть, а его самого – этого будущего – нет!»
«Есть только сиюминутное. Ну и еще воспоминания. Эти воспоминания то помогают, то делают жизнь почти невыносимой».
«Ожидания любви, какой-то романтической встречи, необыкновенной судьбы! Откуда бы! И потом, когда вдруг понимаешь, что ничего не будет... Судьба уже при ней, вся тут! Та, которая получилась. Какой-то жуткий обвал представлений о жизни!»
«Нельзя уже растрачивать на будущее остатки душевной энергии, ее едва хватает на что-то текущее».
- В феврале, думала, как мерзлую землю долбить? – донеслось до Павла голос Клавдии Петровны, добравшейся до совсем уже зловещих переживаний. - Гроб по сто долларов. И все остальное тыща!
Паша молчал. Он заставлял себя молчать. Боялся неправильно утешить.
Это старческое дрожание челюсти, эти наполненные слезами глаза с фиолетовыми кругами вокруг... И ужас на лице, будто это должно произойти сию минуту! Соковый завод, дети, неподаренные цветы, романтические увлечения, сад-огород... Все – и плохое и хорошее в жизни – не способно было перекрыть это наползание ужаса.
- Никогда не думала, что так будет, – Клавдия Петровна пыталась найти какие-то особо подходящие слова, чтобы передать то, как обманула ее жизнь, и сама понимала, что не может ничего сказать, кроме самого банального. - Одна здесь целыми днями. Как в яме!
«Всё ждала от жизни, от людей чего-то большего, - думал Павел, - Считала себя достойной! Чего вот только? А это никак не приходило! Или приходило, но размазывалось по жизни в что-то почти неощутимое, так что вспомнить нечего».
И тогда, когда баба Клава, жалуясь на мертвого уже старика, спрашивала напрямую, кто из них двоих прав, Павел ничего не мог ответить.
Ему иногда хотелось что-то сказать, рассудить, ему казалось, что он понимает, но он сдерживался, боясь рассердить собеседницу.
«Их надо было любить, - хотелось сказать Паше самое банальное, - тогда они другие. Их голос. Их мысли... “Пожалуйста! Берите всё! Целиком!” А когда любви нет, тогда вот – несчастная баба Клава и уже осчастливленный навсегда Чернов».
Но разве этакое «бла-бла» станешь говорить суровой, не терпящей возражений, не терпящей «неправильных» утешений старой женщине!
Вспоминая Чернова, Павел начинал сочувствовать бабе Клаве в ее запоздалом споре с мужем. Наверно дядя Ваня и был таким, как обрисовывала его баба Клава, – скупым на чрезмерные проявления чувств. Он и с сыном и с женой был таким. Иронично-сдержанным. Будто другой с ними породы. Что-то такое, может быть, понимал, но не умел это понимание внушить ни жене, ни сыну.
«Что же... Теперь не узнать, что дядя Ваня думает по этому поводу. Нвыслушать противоположную сторону. А ведь старик, пожалуй, знал о ее романтических приключениях! А вдруг! Это было бы забавно. Что-то знал, раз говорил о ее склонности к романтическим переживаниям...»
«Но что же делать! Ищи теперь виноватого! - хотелось Павлу перенастроить Клавдию Петровну. – Какие могут быть обиды, какие споры!»
Годы, проведенные без мужа, не утешили бабу Клаву, не примирили с ее стариком, но она постепенно стала меньше говорить на эту тему, видя что Павлу это не нравится. Да и рассказала она уже, похоже, все, что могла рассказать. Начинала жаловаться и вспоминала, что уже говорила об этом.
«А может быть, она сварила наконец эту жуткую кашу из несбывшихся ожиданий, – хотелось думать Паше, - выговорилась до какого-то усталого понимания? Смирилась!»
«Ни за что не понять! - делал вывод Паша. - Мучились - один и другой. Со своим “избранником”! Ссорились, мирились, терпели друг друга... Прожили вместе бездну времени. И дотерпели до самого конца!»
Баба Клава, когда была более-менее спокойна, светило солнышко, когда у нее временно почти ничего не болело, и сама задавалась безответными вопросами о странности ее жизни.
- Судьба что ли такая? Эх, Ваня, Ваня! – вырвалось у Клавдии Петровны.
В такие дни разговоры кончались без слез, без особенных проявлений отчаяния. Клавдия Петровна выходила с Павлом на двор, провожала до самых ворот – подпереть калитку палкой, «чтобы никто не проник».
- Ты заходи, Павел!
- Зайду.
2016