Странно... Вчера я была ещё скрипкой, а сегодня...
Не знаю, как это произошло, но во время исполнения ре-минорной Куранты Баха я соскользнула с твоего плеча и вытянулась во всю длину твоего роста, поневоле приникая к тебе всей новизной своего тела. А поневоле потому, что ты, удивлённо оцепеневший, всё ещё держал меня за шею. Мне очень понравилась моя новизна. Я могла ощущать тебя всего через складки моего медового, слегка золотистого платья. Я показалась себе очень красивой. Улыбаясь, я молча смотрела прямо тебе в глаза, совсем не ожидая, что ты отпустишь мою шею. Но ты отпустил. С непривычки я зашаталась, а ты привычно поддержал меня за талию. Но и зашатавшись, я не произнесла ни звука. Странно. Я так мечтала о разговорах с тобой не на языке музыки. Теперь я не скрипка. И, казалось бы, могу самостоятельно извлекать из себя звуки человеческой речи. Но молчу. Зато улыбаюсь. Ещё бы! Такие новые ощущения. Быть с тобой в рост. Приникнуть к тебе всему, а не только к подбородку и плечу. Быть объятой всем тобой, а не только твоей рукой. Очень нежно-ласкательной, но только рукой...
Твоё удивление тоже было очень нежно-ласкательным. Я присела на соломенное кресло, так нелепо вонзённое чьей-то уверенной рукой в центр твоей комнаты. Когда я была ещё скрипкой, ты часто укладывал меня в это кресло. Удивительно, но ты редко убирал меня в футляр, оставляя на столе, кресле, кровати свободно-открытой. Ты любил, чтобы я была всегда под рукой. Только беря с собой в дорогу, ты погружал меня в футлярный бархат, запирал на все замки и набрасывал на плечо. В футляре было очень уютно, но я не любила этот уют. Я мечтала о том, чтобы уподобиться тебе, очеловечиться и забыть о футляре как о страшном сне...
Я привычно погрузилась в это нелепое кресло, шуршание которого так раздражало мою любовь к точной, а скорее, к точечной интонации. Сейчас эти интонационно-неопределённые шуршания даже обрадовали меня – отвлекли от обрушившейся на меня моей же беззвучности. К счастью, мир остался звучащим. Онемела только я. Кажется, я тебе нравилась в моём новом обличьи, но ты был растерян. Со своей скрипкой ты обращался очень уверенно, а со мной такой… Я и сама не знала, как обратиться к себе ТАКОЙ!
Почему-то ты молчал. В этом молчании угадывалась грустинка. Может быть, ты уже подумывал о том, что тебе понадобится новая скрипка. Я взгрустнула тоже. Развернулась и, с непривычки натыкаясь на всё подряд, пошла к выходу, который казался мне выходом для тебя – с моим уходом было бы легче решиться на новую скрипку. Но ты ринулся вслед за мной, долго смотрел умоляющим взглядом и произнёс единственное: «Останься». Хотя и бывшая, но я всё ещё была твоей и поэтому осталась. А, может быть, и не поэтому...
Мы погрузились в новое ощущение друг друга. Оно было головокружительным и казалось невероятным, а потому в любой момент могущим исчезнуть. Ты научил меня говорить. Может быть, это было твоей ошибкой, потому что первое, что я произнесла на языке не музыки было: «Теперь ты без скрипки!» «Ты моя скрипка,- ответил ты мне, - правда, необычная . Не помещаешься в футляр, а потому в футляр мы запрём саму мысль о новой скрипке – она-то очень даже туда поместится.»
Но сомнения продолжали омрачать моё существование. Я сомневалась в том, что со мной ТАКОЙ ты можешь быть счастлив. Нет, когда ты владел мной, я не сомневалась, потому что в нашем дуэте не было фальши. Когда я растворялась в тебе, мыслей не было вообще. Я была не я, а чем-то тем, из чего ты творил, не знаю что. Однажды ты, сам того не подозревая, выразил эти мои ощущения вскружившей мою голову фразой: «Ты даже не музыка, ты - музыкальный материал». Тогда я захохотала от счастья. А ты, наверное, подумал, что от веселья...
Вскоре ты начал писать музыку. А я научилась читать. Устроившись за твоей спиной в этом жутком, интонационно-невыстроенном кресле, я что-то такое читала, горя от нетерпения взглянуть на нотную бумагу, на которой ты рукой выводил свои музыкальные чаяния и отчаяния. Мне нравилось это твоё тактильно-тактичное прикосновение к музыке. Ты прикасался как будто ко мне. И даже не как будто, а именно ко мне...Только потом, когда всё выстраивалось в определённый замысел, ты переводил написанное в компьютер, чтобы быть пОнятым не только мной...
Когда ты был на репетициях, я оставалась одна, и сомнения с новой силой обрушивались на меня. Я сокрушалась, что не могу спрятаться от этих мучительных мыслей в этот идиотский футляр, болтаться на твоём плече, отдаваясь успокаивающему ритму твоих движений. Конечно же, я могла тебя сопровождать, как обычное человеческое существо. Но я была всё-таки больше существом, чем человеком. Спонтанно и непредсказуемо реагирующая, я производила на других странное впечатление и потому чувствовала себя неуверенно. Мне надо было ещё многому учиться...
Ты догадывался о моих мучениях, мыслях о побеге, как средстве избавления тебя от такой тяжести, какой я себе казалась, и...запирал меня в квартире. Это было пострашнее футлярного заточения - запертая в квартире, я не болталась у тебя на плече. Отчаиваясь, злясь, заливаясь слезами и умудряясь делать всё это одновременно, я страстно ждала твоего возвращения, чтобы уничтожить молниями своих взглядов, резкостью фраз, всполохами непокорной гордости. И это мне удавалось. Уничтоженный, испепелённый, ты устало погружался в это ужасное кресло. Тогда я бросалась к тебе, душила в своих объятиях. Кресло начинало шуршать, скрипеть, мучая меня своей какафонией интонационно-неладящих звуков. Я лупила кресло с остервенением отчаявшегося существа, неожиданно обнаружившего источник своего сумасхождения. Не знаю, как ты выдерживал эту дуэтную бурю двух сумасшедших, но я очень уставала. Не от кресла - от самой себя, и, обессиленная, застывала в позе сфинкса с единственным желанием: просто не быть. А это было не просто «просто не быть»...
Появлялось ли у меня желание вернуться в своё прежнее скрипичное существование? Нет, нет и нет! Нескрипичной я была очень счастлива с тобой, когда была с тобой...
Наконец настал тот счастливый момент, который мы оба с нетерпением ждали: со сцены должны были прозвучать твои произведения. Ты очень хотел, чтобы я пошла на концерт. Я этого хотела ещё больше. Ещё бы! Сидеть рядом, слышать живое звучание твоих композиций, которые я знала в мельчайших изысках твоего «детализма»! Это слово я придумала специально для твоего дотошного композиционного письма. И эти твои «детализмы», усиленные акустикой зала, мне предстоит услышать под стук моего сердца, в ауре твоего дыхания...
Мы оба забыли о моих страхах перед публикой и думали только о предстоящей премьере. Радостно подпрыгивая, я крутилась перед зеркалом. Было ли это женским тщеславием, или врождённым эстетизмом бывшей скрипки, но мне хотелось быть очень красивой, концертно-красивой. Надев длиннющее струнно-струящееся свободное платье, скрывающее очень даже угадываемые изгибы бывшей скрипки, я распустила волосы, в волнах которых угадывался рисунок ниспадания спущенных струн и, вытянувшись рядом с тобой, улыбнулась - мы были одного роста! Почему-то эта деталь была очень важна для меня. Кажется, я тоже задетализировала своё существование...
Взявшись за руки, мы помчались на концерт. Дурачась, я иногда повисала на твоём плече ненавистным мне футляром, и мы хохотали, радуясь нашей полной свободе от всех футлярных заморочек общепринятых правил.
Я замерла, когда на сцену с поклоном вышли музыканты. Первой исполнялась твоя соната для флейты и фортепиано. Сердце бухало так, что я боялась не услышать первые звуки. И вторые. И последующие. И вообще ничего не услышать. Флейтист поднёс флейту к своим губам и вдохнул в неё жизнь твоей музыкой. И – увы! Я услышала и первые звуки, и последующие. Мне стало больно. Глаза наполнились слезами. Это была моя музыка! Написанная тобой для меня и обо мне! При чём тут эта захлёбывающаяся флейта, не знающая свободного рубатного полёта, заставляющая учитывать дыхательные возможности исполнителя? Как она раздражала меня своей расчётливостью! К её расчётливым и, как мне казалось, продажным губам музыкант прикасался твоей музыкой, которая была моя и только моя!
Я соскочила с места и запела, запела как скрипка, одаривая музыку продолжительным, дольше века живущим звучанием. Краем глаза я увидела, как рука флейтиста опустилась вниз вместе с ненавистной мне флейтой, так похожей теперь на простую палку, лишённую женских очертаний, с остановленным колебанием воздушного столба. Столбняк обуял всех в зале. Ты с восхищением замер, глядя на меня снизу вверх. Забавно было увидеть тебя в футлярном уюте бархата совсем не твоего жутко-поскрипывающего соломенного кресла. Вдохновлённый твоей музыкой, пианист продолжал вести свою партию. Он чутко реагировал на все спонтанные выкидоны моего скрипично-расточительного существа. Я расточала и расточалась, смелела и пела с наглой свободой собственницы твоей музыки. Последний звук я оборвала, не закруглив положенной ферматой. Что-то сорвалось во мне. Не чувствуя себя, не осознавая ничего, под шквал аплодисментов я выбежала из зала. Это был мой триумф! Перед глазами маячила униженная флейта. Волна жалости к её остолбеневшему нутру нахлынула на меня и погнала в Никуда - в это привычное для меня стремление исчезнуть, не быть. Но я была! И не только была! Я ненавидела. Жгуче. Страстно. Себя. Ты ринулся следом за мной. Ты знал, где меня найти. Ты вообще знал обо мне всё. А если не знал, то чувствовал, потому что ощущал...
Ты нашёл меня прячущейся в ветвях старой вишни в парке у твоего дома. Ночами мы часто гуляли по парку и я влезала на дерево, дразня тебя, зная, что твоя больная правая нога не позволит тебе забраться вслед за мной. Я взбиралась невысоко, усаживалась на ветку и болтала ногами перед твоим носом. Тогда ты их ловил и целовал, а я, обалдевая, сваливалась прямо на тебя, и мы летели в тартарары нашего дуэтного безумия...
На этот раз я забралась непривычно высоко. Не видя, но ощущая меня всем своим неостолбеневшим нутром, ты полез на дерево. Переживая за меня, ты не замечал боль в правой ноге. Её замечала я, потому что если даже и не знала всё о тебе, то чувствовала, потому что ощущала. И ощущала каждую секунду....
Твою больную правую ногу я любила смазывать эвкалиптовым маслом. Мне казалось, что это не эвкалиптовое масло облегчает твою боль, а я – волшебница, чародейка. Но сейчас я упорно пряталась в ветвях вишнёвого дерева и даже затаила дыхание, боясь быть обнаруженной тобой. Особенно тобой...
Наткнувшись на меня в защитной темноте благосклонного ко мне дерева, ты произнёс: «Ну что, чудачка? Сбежала? Дикой горной серной?» «Не горной! Вишнёвой!» – хотелось возразить мне, но голос мне не повиновался. Почему я любила забираться именно на вишню, а не на клён, или ель, из которых была сделана? Сделана? Кто? Я - ельно-кленовая бывшая скрипка, любившая вишнёвое дерево. «Ты пела великолепно, - вмешался твой голос в мои мысли, - необычно. Голос то ли женщины, то ли скрипки. Скорее, женщины-скрипки. Сфинкс.» Моя ельно-кленово-вишнёвая сущность обрадовалась твоим словам. Я провела по твоему лицу своей рукой, которую ты поймал и начал целовать, галантно приговаривая: «Фрау Сфинкс, Вы пели сегодня прекрасно. Изумительно!» Я не могла понять, почему «Фрау», а ты, как всегда меня угадывая, продолжал: «А «Фрау» потому, что с этого момента я буду называть тебя «Антикафка». Тебе нравится это звучание? Антикафка! Превращение! Не ужасающее кафковое, а прекрасное – антикафковое. Антикафка Сфинкс...»
Казалось, что ты, неоднократно повторяя это новое звукосочетание пробуешь меня на вкус. И то, как ты пробуешь меня на вкус, мне очень нравилось. Нравилось и звучание моего имени. У меня появилось имя! Я почувствовала себя женщиной, хотя, выискивая смысл в звучаниях слов, всё ещё продолжала мыслить как скрипка. Я не знала, что значит «Антикафка», потому что не знала, что такое «Кафка». Но имя звучало красиво...Ты продолжил игру галантного кавалера: « Фрау Сфинкс, соблаговолите ли Вы слезть с дерева и отправиться домой? После такого успеха Вам положен отдых» . Улыбаясь, я послушно слезла с вишнёвого дерева вслед за тобой.
«Почему ты молчишь?» - спросил ты меня по дороге домой. Я тоже этого не знала. Пока не знала. Вслушиваясь в прощальный шелест вишнёвого дерева, я думала о том, что деревья совсем не молчат, хотя не говорят и не поют. А я? Молчала ли я? Или не могла говорить? Может быть, смогу петь? Ни звука. Мне стало тревожно. Я вырвала свою руку из твоей руки. Ты резко остановился и обернулся ко мне, внезапно остолбеневшей. Перед моими глазами маячила картина: флейта у ног исполнителя с остолбеневшим нутром. У меня не было воздушного столба, и я не могла остолбенеть. У меня могли сорваться струны! Успокаивая меня, ты стал нежно гладить волны моих спущенно-струнных волос. Это ты так думал, что спущенно-струнных, а я уже поняла: сорванно-струнных! Пытаясь избежать твоей ласки, я мотнула головой и стремительно побежала домой. Ты помчался следом. Я опять напрягала твою ногу!
Мы оказались в твоей квартире. Пытаясь добиться от меня хотя бы междометной реакции, ты тряс меня за плечи. Я опять подумала о вишнёвом дереве или даже почувствовала себя им. Ведь дерево молчит, не говорит и не поёт, разве что шелестит ветвями, отвечая на ласку влюблённого ветра.
Отказавшись от своих попыток привести меня в чувство, ты опять стал гладить мои волосы – завихрения сорванных струн. Расходный материал. Если бы я оставалась скрипкой, ты бы просто решил проблему, заменив расходный материал новыми струнами. Но я не оставалась скрипкой, и, хотя волосы падают мне на плечи расходным материалом, израсходовала я не струны – себя. Сорвала голос! Может быть, мне наглотаться твоего эвкалиптового масла? Чудодейственного? Вернуть голос. Или вернуть скрипку тебе? Эвкалиптовое масло может не помочь, а...
Перед глазами замаячил лишённый колебания воздушный столб несчастной флейты. А ты лишён скрипки. Вместо неё я – Фрау Сфинкс, лишённая голоса женщина, мыслящая как скрипка. Антикафка. Почему ты не вспоминаешь флейту? Или вспоминаешь, но не говоришь о ней...
Мои мысли прыгали, как на батуте, напрягая меня своей скоростью. Как вернуть себя тебе? Ты писал для флейты мою музыку, потому что я была бывшей скрипкой. Бывшей! Как стать бывшей нескрипкой? Читала же я о каком-то возвращении отгулявшего носа к своему владельцу...
Вот и я от-гу-ля-ла. Я не антикафское превращение, я твой нос, который погулял и хочет вернуться к тебе. Или нос не хотел вернуться? А я хочу. Но как? Приняв моё молчание за очередное сфинксовое состояние, ты усадил меня в кресло. Я забралась в него с ногами, вспоминая своё скрипичное прошлое. На этот раз ты не оставил меня свободно-открытой - укрыл пледом. Зелёным. И привычно развернулся ко мне спиной, склонясь над нотной бумагой. Ничто не могло убить в тебе музыканта. Даже я своими выкидонами...
Уставившись в одну точку твоей спины, я осознавала всё отчётливей и отчётливей, что только скрипкой я смогу служить тебе как музыканту и не утруждать твою правую ногу. И левую. И всего тебя. Своими выкидонами. И вообще...
Вишнёвым деревом шелестя своими сумбурными мыслями, я заснула. Противное кресло вторило мне не какафонией интонационно-неопределённых звучаний, оно вторило мне убаюкивающим шелестом вишнёвых ветвей, возвращающих мне мою ельно-кленовую сущность. Позже я всё поняла про это неуклюжее кресло, непонятно чьей волей оказавшееся прямо в центре твоей комнаты...
Мне приснилась твоя рука, мягко охватывающая мою шею. Я уменьшаюсь в размере и оказываюсь на твоём плече не бывшей скрипкой, а уже бывшей женщиной. Был ли этот подсказочный сон навеян обнимающим меня креслом, в скрипящей какафонии которого высокомерие бывшей скрипки не давало мне расслышать колыбельное раскачивание ветвей вишни? Не знаю, но теперь я знаю, как вернуть тебе эту скрипку: проснувшись, я в последний раз натру твою всё ещё побаливающую правую ногу эвкалиптовым маслом, затем своими обеими и пока ещё руками подниму твою левую руку, ожерельем сомкну её на своей шее и взметнусь на твоё левое плечо. Всё. И если на этом «всё» мои записи оборвутся, значит, мне удалось. Удалось стать бывшей нескрипкой – твоей настоящей скрипкой...
Сегодня я ещё женщина, а завтра, может быть, не буду ею быть... Прощай, Кресло, Поющее Шелестом Влюблённой Вишни, и ещё - прости меня, Флейта… Всё!
P.S. Иллюстрация Владимира Скрипника.