Я раньше очень любил контрастный душ. Это был мой своеобразный, маленький, но жестокий телесный бунт, главным образом против самого себя и продолжительного однообразия вялотекущей жизни. Больше ощущений, больше эмоций, больше экстаза. Ведь говорят же – что самая сладкая победа, это победа над собой!
Можно было сначала включить теплую воду, и расслабившись стоять, прогреваясь всем телом, чувствуя, как живительное тепло постепенно согревает усталые мышцы, внутренности, постепенно повышает температуру казалось уже размягчающихся костей и наконец, добирается до самой главной человеческой сути, его нравственного и духовного центра – его так редко согреваемой души. Обычно я так прогревался минут десять или даже пятнадцать. Я ведь рыба по гороскопу и текущая вода это моя стихия, мы с ней приемлем и любим друг друга. Я в ней, она во мне! А потом можно было постепенно убавлять поток в кране с горячей водой, медленно добавляя холодную. Пока полностью не окажешься в ледяном водопаде. Тело не спешит отдавать накопившийся жар. Тело сопротивляется этому мелкими спазмами и уплотнением пор на жаждущем тепла теле. Оно скукоживается, сжимается, конвульсирует и протестует. Редкие волоски на коже стают дыбом. Снаружи оно уже холодное как ледышка, но внутри ещё долго чувствуется островок живительного животного тепла и от этой разницы температур тело корёжит и передёргивает. Постояв пару минут под этим шипящим змеёй и колющим иголками изуверским ливнем, можно было снова включать тёплую воду, наблюдая противоположный эффект. Снаружи тело снова начинало прогреваться, блаженствовать, но внутри еще долгое время оставался небольшой комочек холода, словно острограненый колючий алмаз, или кусочек прозрачного льда приправленный крепким ромом медленно таял у тебя в груди.
Так и с памятью. Есть у меня много светлого в жизни, к чему хочется возвращаться ежеминутно, но есть много чего такого, к чему возвращаться не хочется, но…, не хочешь, а возвращаешься. А ведь эта льдинка в груди, окружённая благостным течением жизни может не таять очень долго, почти до самого конца жизни. Перефразируя известный зачин, это приссказ, а рассказ вот он….
На рассвете, обычно контуры серых сопок за окнами размазаны, словно драгоценные акварельные пейзажи случайно потёртые нерадивой уборщицей влажной тряпкой. Посмотришь на них, и глаза сами закрываются, как под действием снотворного. Под утро солдату отслужившему первые полгода особенно сильно хочется спать. Но как на грех в то утро дежурным по части оказался начштаба, неугомонный подполковник Нечипорук и уснуть в его присутствии было бы большой ошибкой, он таких проколов никому не прощал. Ибо нарушение устава считал самым страшным грехом для всех, кроме себя.
Самым странным было то, что в последнее время он стал дежурить слишком часто, хотя легко мог избежать этого. Ведь именно он курировал список дежурств по части и по ротам. Вот я и крепился изо всех сил. То бродил по штабу, проверяя двоих своих сонных дневальных из последних сил протирающих слипающиеся глаза. То через каждые десять минут заваривал крепкий чай, чтобы случайно самому не уснуть на ходу. Так как я в ту пору был сержантом без должности, то он, начштаба Нечипорук, счёл, что страшно облагодетельствовал меня первогодка, постоянно назначая дежурным по штабу. Конечно, это было лучше, чем весь день заниматься строевой и тактической подготовкой на плацу. Но после десятого дежурства за месяц, это начинало сильно утомлять. Утомлять не только морально, но и физически. Даже после полугодовой муштры в учебке связи это было явно чересчур.
Впрочем, мои занятия в учебке, как оказались, были напрасной тратой моего времени и государственных денег. Мы что-то упорно штудировали, что-то изучали, записывая в тетради, мучились, по окончании нам присвоили звания младших сержантов, но после того, как мы прибыли в часть, то с удивлением узнали, что такой специализации как «механик РРС» в нашей части не существует в принципе. Оказалось, что вообще мало кто в части знал, что это такое? Что за чудная такая должность этот механик радио-релейной связи не знали даже старослужащие. Командир роты вяло мне объяснил, что нас готовили «на всякий случай», а именно на тот, если вдруг нашим противником, американцами или китайцами будет полностью выведена из строя вся телеметрическая аппаратура и спутниковая связь. Но ракеты пока взлетали и спутники исправно наматывали виртуальные спирали вокруг тверди земной. И так как со связью пока всё в порядке, то и беспокоиться нам нечего. Будем болтаться по части без дела. У него в роте и кроме меня уже было шесть таких бродячих сержантов оставшихся не при делах. Так что порой возникали странные армейские коллизии. Так, например, в подчинении у младшего сержанта, командующего отделением, мог оказаться старший по званию – сержант или даже старший сержант. Звание тут ничего не значило. Значение имела только должность. Но простыми дневальными нас уже ставить не могли, вот мы и оказывались вечными дежурными.
Часов около десяти утра Нечипорук неожиданно зло выругался глядя в окно, и громко хлопнул сосновой дверью кабинета. Пробегая мимо меня и на ходу застёгивая рубашку, успел скомандовать, - За мной, сержант, - и, не оглядываясь, потрусил куда-то в сторону столовой. Не очень понимая, в чём дело, я так же ленивой трусцой не выспавшегося человека последовал за ним. Как оказалось, направлялись мы к обратной стороне солдатской столовой, к тому месту, где была входная дверь хлеборезки. Но хлеборезка подполковника не заинтересовала. Его заинтересовала длинная доска от какой-то опалубки под острым углом приставленная к стене, как раз напротив двери ведущей ко входу на саму крышу.
Молодым индейцем Чингачгуком взлетел он на чердак, ну и следом я, уже смутно догадываясь о цели визита на крышу, пыхтя и цепляясь руками и ногами за скользкую доску, вскарабкался наверх. Крыша столовой была крыта шифером, и внутри было сумрачно и пыльно. Стараясь не снести лбом стропила из толстых плах, в полутьме я следовал за начштаба стараясь не отставать от него. Но угнаться за ним было сложновато, по-моему, он даже в кромешной тьме ориентировался не хуже ночного филина. Направлялись мы в противоположную сторону от входа.
Остановившись на полпути, он сначала поднёс палец к губам, потом показал кулак и стараясь не шуметь скрипучим шлаком, которым был засыпан сверху потолок столовой, мы продвигались к неведомой цели. Остановились почти одновременно. Картина представшая нам в свете струившимся из щелей неплотно пригнанных досок торцевой обшивки несколько удивляла и интриговала.
Прямо на сухом и пыльном сером шлаке были разостланы три или четыре матраса, покрытые простыми синими солдатскими одеялами. Невдалеке виднелась пара вёдер или «девяток» из столовой, наполненных водой. Прямо по центру, буквально в двух метрах по ходу, на матрасах происходило неостановимое движение. Чьи-то ягодицы с солдатскими штанами спущенными ниже колен, буйствовали с бешенной амплитудой между двух широко раскинутых женских ног с давно немытыми ступнями. Причём процесс был настолько активным, что они даже не заметили нашего приближения. Подполковник широко, от души размахнулся, и со всего маху всадил свой слегка запылившийся сапог в белую заднюю плоть пока неизвестного ему Дон-Жуана.
Возмущённый, громкий и одновременно жалобный крик доказывал, что оптический прицел для правой ноги у Нечипорука работает безотказно. Белый зад отвалился вправо, временно исчез с поля зрения и через пару секунд явился нам в образе носатого лица ефрейтора Мелояна, постанывающего от боли и пытающегося натянуть непослушные штаны на ушибленную часть тела. Увидев, кто стоит перед ним, он резко присел, попытался тут же скрыться с поля недавней битвы, но повторная громкая оплеуха широкой подполковничьей ладошки и грозный окрик, - «стоять, скотина», - мгновенно обездвижили его и пригвоздили к месту. Шутить с начштаба в таком состоянии было очень опасно.
На потасканном одеяле, накрывавшем матрасы, сидела совершенно голая девушка. Даже в полумраке чердака было видно, что она очень молодая. И с огромным натягом ей нельзя было бы дать больше восемнадцати лет. Небольшое количество жидких волосиков на маленьком треугольнике лобка и некрупные упругие горки ещё не вполне созревшей груди c небольшими розовыми сосками только подтверждало всё это.
- Вставай, дура! – прорычал Нечипорук, но как-то не очень уверенно, и она очень медленно и послушно поднялась в полный рост как бы скромно и с боязнью подставляя себя на обозрение…
Девушка была достаточно фигуриста и миловидна. Но вид у неё был такой безобразно потрёпанный, что это вызывало некоторое отторжение. Всклокоченные русые волосы торчали клоками в разные стороны. Локти и коленки были содраны, будто её долго таскали где-то по асфальту. На правом боку тёмно чернела огромная фиолетовая гематома размером с большую суповую тарелку и разбитые опухшие губы с трудом складывались в подобие невинной улыбки. Но что было удивительно, голубые глаза над синяком на щеке, сияли навстречу доверчиво и дружелюбно. Она явно хотела нам понравиться и принимала для этого все усилия.
- Так-так-так, - задумчиво произнёс Нечипорук в некой растерянности, в упор пристально разглядывая её воспалённые губы, крошечные розовые соски и синяк на лице, - а я-то думаю, что это вся рота постоянно всем составом третий день вечерами крутится у столовой? А оно вон оно чё…!
И снова просвечивал её пристальным взглядом. На прожжённую шлюху, которые время от времени забредали к нам с камвольно-суконного комбината в пьяном виде, она была явно не похожа. Даже в таком неприглядном состоянии. С теми он общался просто, выводил за КПП, давал лёгкого пинка коленкой под потасканый и обвисший мягкий зад жриц солдатской любви и расставался без сожалений. Но тут перед ним стоял почти ребёнок. Он думал. Тут всё было сложней.
Остатки её платья, валявшиеся тут же, оказались совсем не пригодными к дальнейшей эксплуатации. Платье было изодрано на куски и видимо долго служило средством для наведения мужской и женской гигиены после многочисленных свершённых актов этой чердачной любви. Больше никакой одежды рядом не наблюдалось.
- Снимай гимнастёрку, придурок, - скомандовал начштаба Мелояну и сам почти рывком через голову стянул её с него. Носатый ефрейтор остался в одной майке, бывшей когда-то видимо белой.
- Одевай, - кинул он в ей в руки гимнастёрку, смятую в комок.
И хоть ефрейтор и сам был небольшого роста, но его гимнастёрка обвисла на ней почти до колен. Девушка как оказалось, была достаточно хрупкая. Так и двинулись мы к выходу. Впереди я, сзади юная всклокоченная гетера и следом за нами ефрейтор под контролем подполковника. Нечипорук о чем-то спрашивал Мелояна, тот что-то жалобным голосом отвечал, и после этого звонкие звуки крепких затрещин гулко разносились в тиши чердака. Так как я слез первым, то мне предстояла не очень простая миссия, помочь спуститься нашей спутнице придерживая её снизу. Как бы об этом не было неприятно вспоминать, но меня ждало ещё одно не очень эстетическое открытие. Так как мы спускались по круто наклонённой доске, то, как спустившемуся первым мне невольно пришлось придерживать её руками за ягодицы. А девчушка была совсем без нижнего белья.
Подняв голову вверх, я невольно ужаснулся. Вся её промежность полностью открытая моему взору, тоже представляла из себя один сплошной синяк. Оба интимных отверстия были воспалёнными и багровыми. Они были больше похожи на раны, чем на естественные и такие казалось бы притягательные женские принадлежности. И представляли из себя, два вспухших кратера маленьких влажных вулканов. Вид у них был такой, что мне и самому стало больно. Было понятно, что они оба эксплуатировались долго, жестоко и видимо без перерывов. Вот поэтому она и ходила странной походкой, немного как бы приседая, чтобы было не так больно. Захотелось сразу помыть руки, да и глаза заодно, чтобы больше на это не смотреть.
Ефрейтора Нечипорук сразу отправил на «снежинку», так у нас называли полковую гаубвахту, а девчушку увёл к себе в кабинет, приказав позвонить мне с телефона КПП в отдел милиции и вызвать патрульный наряд или участкового, который курировал военный офицерский городок. Пока суть да дело, я ходил в роту, чтобы принести юной куртизанке штаны и солдатскую рубаху из каптёрки, не выводить же её на улицу голой, потом сходил в «чипок» и купил ей сливовых карамелек к чаю. Потом мы пили у начштаба чай, и он пытался разговорить это юное порочное создание, словно клещами вытаскивая у неё слово за словом нелёгкие признания. Нет, особого стеснения она казалось не испытывала, просто сама по себе была мало разговорчивой. Зачем при этом был нужен я, мне было не очень понятно, но раз начальство приказало, то нужно было сидеть и отхлёбывать крепкий чай из стакана.
Как оказалось, сопливая гейша была не местной и приехала в Читу из Челябинска в гости к старенькой бабушке. Звали её Светлана, полных лет ей было всего пятнадцать, и познакомилась она с кем-то из наших солдат на КСК в парке. Прямо там же в кустах она влюбилась в него, а он поставил её на колени и заставил сначала доказать свою любовь ртом, а так как она проделала это без всяких раздумий и сопротивления, тоже быстро объяснился в вечной любви и пригласил её в гости. И она с удовольствием согласилась, так как сидеть дома с ворчливой старушкой ей не очень хотелось. Нужно сказать, что полноценный забор в нашей части к тому времени ещё не был достроен. Проще говоря, с одной стороны части забора не было совсем, а просто был условный ров. Который, только на моей памяти четыре раза зачем-то закапывали и отрывали вновь, то увозя, то снова сгружая бетонные плиты.
Вот так она и оказалась на крыше солдатской столовой, где и провела три дня и три ночи. Пока бдительный начштаба не застукал Мелояна не вовремя полезшего на крышу. На вопрос, сколько солдат за это время были с ней, она пожимала плечами. Сказала только, что солдаты всё время менялись, не давая ей спать, но кормили хорошо, пловом и компотом. Правда, один нерусский, как она вспомнила, имя его она конечно не знала, два раза бил её, один раз он закричал и изо всей силы ударил по боку когда кончал сзади, а второй раз ударил по лицу, когда она захлёбываясь попыталась выплюнуть сперму изо рта. Вот поэтому у неё был огромный синяк на боку и разбито лицо. Но рассказано это было без всякой обиды, а просто для объяснения видимых травм. Сказала, что теперь немного побаливают места внизу живота и рот, а так всё было нормально. Говорила она это так спокойно, словно отчитывалась об уроке русского языка в школе и об отметках полученных за день.
- Вот суки паршивые, - стуча то кулаком, то ладошкой по столу, говорил Нечипорук, обращаясь главным образом ко мне, - там же вся рота побывала! Все сто двадцать кривоногих уродцев! И не говори мне только, что ты сучок ничего не знал...?
- Откуда же мне знать, товарищ подполковник? – пытался противостоять я ему обижаясь за незаслуженное слово «сучок», - Я же уже третий раз за неделю дежурю по штабу, а в промежутках потом ещё почти сутки отсыпаюсь. А если и слышал что-то, то не обратил внимания. У нас же в роте всё время несмолкаемые разговоры о шалавах, из комбинатовского ощежития.
- Что же они, твари, - шагая по кабинету громыхал он, - или им общаговских дырок волосатых мало? Ведь те прошмандовки сами на грех лезут, только пальцем помани. Пионерку-то эту зачем? Узнаю, кто привёл, кто её бил, сразу в дисбат отправлю урода. Там из него быстро петуха сделают.
Я пожимал плечами.
Через полчаса приехал отряд милиции и увёз её под протокол, как я понял сначала в детскую комнату милиции, чтобы потом сдать на поруки бабушке.
Честно сказать, морали из уст Нечипорука выглядели не очень убедительно. Уж кто-кто, а я-то к тому времени, отлично знал, что сам подполковник изменяет своей жене направо и налево. Ну, в принципе в этом и не было ничего удивительного. Моложавый, высокий и крепкий он не выглядел на свои сорок семь и обладал избыточной мужской энергией. Которую он с успехом и раздаривал почти всем имеющемся в наличии доступным офицерским жёнам и другим дамам, жаждущим так недостающей им ласки. Кроме того, хоть это напрямую и не касалось его обязанностей, он вполне мог поспособствовать получению квартиры или места в детском саду и как поговаривали, многие женщины знали, что можно было дать ему взятку лохматой «натурой», да в принципе он мог согласиться сделать это и "задним числом" и в "устной форме". И многие этой возможностью пользовались, учитывая то, что пьянство среди офицеров полка было явлением достаточно распространённым и надежды на мужей у многих жён уже давно растаяли. Одну такую просительницу я случайно и застукал в подсобке у писарей стоящей на коленях перед подполковником и обнимающей его руками за голый зад. Командир был ко мне спиной и ничего не заметил, а просительница не прекратила своего интенсивного и глубокого и видимо вкусного для неё занятия, а только с упрёком посмотрела мне в глаза. Я быстренько и тихо ретировался так чтобы подполковник не успел обернуться. Выйдя минут через двадцать из штаба, она зашла в стоявший рядом "чипок" и вынесла мне оттуда шесть пачек дорогих болгарских сигарет, так покупая моё молчание, потому что была женой зама Нечипорука. Я и так никому не сказал бы и полслова, но от сигарет отказываться не стал.
Про всех офицерских жён врать не стану, многие женщины обладали строгим нравом и безупречной репутацией, но я лично за время службы точно знал и видел восьмерых или девятерых хранительниц очага, с которыми он по несколько раз уединялся на ночь, когда мужья были в командировках или была другая возможность. Подозреваю, что примерно о стольких я ещё и не очень подробно знал, но стопроцентно догадывался о цели тайных визитов. Потому-что почти после каждого такого визита где нибудь в укромном уголке кабинета дневальный убираясь обязательно обнаруживал то пустую упаковку от презерватива, то резинку от чулков, то порванные колготки, а то и женские трусы, которые выпив вина часто теряла великанша продавщица из гарнизонного магазинчика. Эти женщины приходили и уходили и существовали они помимо постоянных любовниц, которых у него к тому времени было трое. Во первых, это была Лена, миниатюрная, очень скромная и тихая жена прапорщика заведующего медсанчастью. Второй и самой частой посетительницей его кабинета была крупная и пышная яркая майорша Непьянова. Сам майор Непьянов часто пил до полного отключения и поэтому такие встречи были не редкостью. А третей женщиной, была высокая и интеллигентная Светлана Владимировна, жена капитана, занимающего должность зампотыла. Причём как я понял, что например прапорщик стопроцентно знал про отношения своей жены и Нечипорука и относился к этому абсолютно спокойно. Или ничего не мог сделать или не хотел? Она могла прийти днём по делам и закрыться с начштаба в кабинете на пару часов, выйти оттуда помятой и растрепанной и никаких последствий и продолжений в виде ругани и скандалов никогда не было. Впрочем, однажды я сам видел как после очередного посещения кабинета прапорщик грозно шипя что-то выпытывал у своей жены, а через пять минут они уже крепко обнимались и целовались взасос в тамбуре медсанчасти. Я даже был более чем уверен, что и майорша и Светлана Владимировна тоже знали всё друг о друге.
В мою голову такие отношения не вкладывались. Я иногда впадал в ступор глядя на всё это. Вот поэтому и к морализаторству Нечипорука отнёсся со скепсисом. Да и после постоянных дежурств начинал уже его понемногу ненавидеть. Но девчонку было действительно жалко. Я бы понял, если бы это была комбинатовская шлюха с вечным недостатком половой жизни, но эта школьница…. История выглядела паршиво, и то, что она пришла добровольно, никак эту историю не делало лучше.
Следующее моё дежурство случилось через трое суток, после этого события. Уже направляясь в штаб, я почувствовал, что оно спокойным не будет. Всю ночь в роте происходила тихая суета. Куда-то временно исчезали деды и старики и потом, возвращаясь, заваливались спать с довольными рожами. Я догадывался в чём дело, видимо кто-то из малотрезвых всеобщих любимиц комбинатовских валяльщиц и катальщиц снова гостил на крыше, но мне-то какая разница? Не стану же я закладывать своих сослуживцев, даже мысли об этом у меня не могло возникнуть. Моё дело – сторона. Делайте, что хотите.
Нечипорук вроде бы тоже был доволен проведённой ночью. Сидел в кабинете, попивая кофе и вальяжно развалившись. Рубашка его была широко расстёгнута, галстук держался только на зажиме, и было видно по всему, что он провёл эту ночь не один. Скорее всего, как я догадывался, это была, как он сам выражался «страстная любительница творчества писателя Сосюры» Леночка. О своих женщинах он никогда не говорил пошлостей, и старался максимально всё держать в тайне, но такие шуточки у него иногда непроизвольно проскальзывали. Так например, когда он выпив мимоходом говорил о "модели с задним мостом повышенной проходимости" значит речь шла о жене зампотыла. Шутки у него были дурацкие, или если сказать по другому - армейские. Даже по его настроению можно было понять, кто из его постоянных подруг был у него перед этим. После послушной, абсолютно на всё согласной и ласковой жены прапорщика, он был бодр и весел, после жаркой и страстной неутомимой майорши он обычно был истощённым и вялым, а после Светланы Владимировны болел с похмелья и был настроен на философский лад. Тем утром он был бодр! Бодр, но насторожен….
То и дело он поглядывал в окно, где в просвет между казармой и контрольно-пропускным пунктом был виден угол столовой, ставший теперь объектом его пристального внимания. Минут через десять он встал, неторопливо застегнулся на все пуговицы, одел фуражку и коротко сказав, - пошли, - зашагал в уже известном мне направлении. Как и ожидалось, покрытая остатками цемента доска, по которой забирались на крышу столовой, аккуратно лежала у кирпичной стены. Значит, совсем недавно кто-то бывал наверху. Как сказал начштаба, буквально несколько минут назад. Забираться на крышу мне очень не хотелось, но пришлось следовать за неугомонным Нечипоруком и вновь пробираться по рыхлому шлаку в полутьме к самому началу чердака. Картина собственно была уже знакомой. На потасканных комковатых матрасах, свернувшись калачиком, лежала уже знакомая нам фигурка, едва прикрытая половиной байкового одеяла. Она спокойно посмотрела на нас, откинула одеяло, села поудобней и промолчала. Ничего нового мы не увидели, кроме пары свежих синяков…. На этот раз мне пришлось снимать свою гимнастёрку.
Ссаживая её с крыши, я изо всех сил старался не смотреть вверх и как можно меньше прикасаться к ней, но она как на грех, слезая, крепко обвилась вокруг моей шеи и долго не спешила расцеплять руки. Матерясь про себя и проклиная всё на свете, я довел её до кабинета и отпросился помыть руки, испачканные цементной пылью и шлаком. Когда я вернулся из каптерки с очередной солдатской рубахой и штанами для этого наивного создания, разговор был в полном разгаре. Через приоткрытую дверь кабинета я слышал голос подполковника расхаживающего из угла в угол и больше для самого себя проговаривающего почти безответный монолог:
- Нет, вот скажи мне, ты действительно дура? Ты нормальная или нет? Какого чёрта ты опять здесь?
Ответов её я не слышал, хоть и было понятно по паузам, что она ему пытается отвечать, но слишком тихим и бесцветным был её слабый голосок.
- Вот что мне теперь с тобой делать? Снова вызывать милицию? Ты понимаешь, что тебя могут посадить в тюрьму для малолетних за занятие проституцией? По нашим советским законам, ты же наверняка комсомолка? Ты понимаешь, что твои родители переживают за тебя? Наверняка твоя бабушка не спит ночами….
Она снова что-то отвечала, но я не мог понять, что она говорит своим тихим голоском.
- Ну, хорошо! Положим, ты получаешь от этого неземное удовольствие. Положим это так. Но они же бьют тебя как бездомную собаку, вон опять вижу у тебя свежие синяки по всему телу. Тебе что, и это нравится? Вот ты вырастешь и выйдешь замуж, родятся у тебя дети, как ты будешь мужу и детям в глаза смотреть? Как ты их этим ртом целовать будешь? Вот этим ртом, в котором своими немытыми елдаками уже две сотни человек побывало, причем каждый по нескольку раз? Ты у врача проверялась? У тебя же там наверняка уже сто болезней…. Что? Чем они их вытирают...?
Она что-то снова ответила и голос подполковника дрогнул в крайней степени удивления:
- Вытирают твоими волосами...?
Минуту в кабинете висело гнетущее молчание, но потом начштаба разразился такими ругательствами, которых я от него и не ожидал. Если порочная фурия даже вслух говорила почти неслышно, то у подполковника даже шёпот звучал зловеще оглушительно. Самым невинным из ретроспективы этой эскапады было слово - пидорасы! Все остальные слова звучали гораздо хуже.
Нечипорук распалялся, с шепота переходил на крик, стаканами хлебал воду из стеклянного графина. Злобно угрожал, настоятельно рекомендовал, по-отечески просил, по-дружески советовал, по-родственному умолял, мне казалось ещё немного и он или убьёт её или станет перед ней на колени, только чтобы она поняла всю глубину своего морального падения. И хоть начштаба был в отношениях с женщинами изрядным лицемером, тут я с ним был действительно согласен. Её голубые глазёнки с наивно порхающими ресницами ничего кроме чувства досады и сострадания во мне не вызывали….
Через полчаса он вывел её из штаба, она шла покачиваясь, в штанах закатанных по колена и рубашке закатанной до локтей, так как вся одежда была больше на несколько размеров, и усаживаясь в в начштабовский УАЗик, как старому знакомому на прощанье улыбнулась мне и помахала ручкой. Нечипорук на этот раз не стал сдавать её в милицию, а лично отвёз её домой и отдал на руки престарелой бабушке с твердым приказом не отпускать её из дома.
- Да разве я смогу удержать её? - отвечала сгорбленная старушка, - с ней и родители не могут ничего сделать, отправили с глаз подальше, а я и подавно её не удержу, что хочет, то и творит…. Такая нынче молодёжь! В прежние-то годы отец вожжами бы всю задницу ей до мяса исполосовал и выдал бы от греха подальше замуж, а сейчас никакой управы….
С тем задумчивый подполковник и уехал домой. Как оказалось, у него у самого была дочка примерно такого же возраста. Вечером после последней проверки он пил в одиночестве водку, и мне вольно или невольно приходилось выслушивать его сложные сентенции, не имеющие чёткого начала и осмысленного конца:
- Любой человек должен помнить! Ведь если ты не руководствуешься своей совестью, то хотя бы руководствуйся здравым смыслом. Помни сержант! – любовь, даже в виде прелюбодеяния должна приносить свет и радость! Тепло и умиротворение! Все мои женщины будут помнить не только чувственное наслаждение, но и пусть мимолётную, длящуюся не дольше постельного сближения, но любовь! Если они не могли получить её от своих мужей, пусть они получат её от меня! – он протягивал руку к телефону и задумчиво произносил, - сейчас позвоню Лене! Она придёт, обязательно придёт, ты знаешь сержант, какая она прекрасная женщина? Нет, никогда у тебя не было таких женщин как Лена и никогда не будет!
Я осторожно убирал его руку с телефона и уговаривал:
- Не надо товарищ подполковник, уже второй час ночи, она уже наверняка спит с мужем, зачем вам это палево товарищ подполковник?
Он отстранял руку от телефона и пьяно соглашался:
- Ну да, правильно. Пусть себе спит спокойно, моя дюймовочка. А ты не сиди, наливай стакан, а то дурочка эта малолетняя из головы не выходит.
Следующий акт этой драмы происходил уже во время дежурства по штабу сержанта Капелюха, человека мутного, но не лишенного дара повествователя и рассказчика, поэтому я знаю об этом во всех мелких подробностях.
Как и предполагал Нечипорук, история на этом не могла быть закончена. Уж кто-кто, а он знал душу женщин лучше, чем свой собственный карман, так он думал. Примерно через пару дней после того как он сдал её бабке, она снова оказалась на прежнем месте. На крыше столовой. Пришла сама. И незаметно пробралась в свой солдатский бордель, ожидая своих неизменных клиентов. Ну конечно не без молчаливого согласия, видевших это, тех, кто это не мог не видеть. Продвижение по территории части без лишних глаз невозможно, это всё-таки - армия. Там она и пробыла в неизменной компании жестоких ловеласов не отходящих от неё ни днём, ни ночью, примерно пару суток. Как ни стыдно в этом признаться, но я знал об этом, но ничего не мог сделать, в коллективе военнослужащих стукачество является самым тяжким грехом, а я был в этом плане примерным солдатом!
Начштаба поймал её как обычно, рано утром. На этот раз, он был очень зол и морали ей не читал. Притащил в штаб, приказал Капелюху принести из парикмахерской машинку для стрижки волос и сам, лично, остриг её наголо. Потом усадил её в машину, отвёз к себе домой, и, выбрав кое-что из дочкиных вещей, вполне прилично её приодел. На железнодорожном вокзале он купил ей билет до Челябинска. Дал денег на питание и упросил старшего проводника лично проследить за ней, чтобы она не сбежала. Подождал, когда поезд тронется, чтобы со спокойной совестью уехать домой….
Но поскриптум-поскриптума для товарища подполковника так и не состоялся. Суровый, и как сказали бы сейчас «брутальный» вояка проиграл эту странную битву.
Примерно через неделю, я видел её у себя в роте. Она была в коротком ситцевом платье, открывавшем её полненькие ножки, бритая голова была плотно повязана белой косынкой. Кто-то из дембелей праздновал свой отъезд и её в три часа ночи притащили в казарму, чтобы праздник был полным и настоящим. Дембеля пили водку, издевались над дневальным гоняя его то за сигаретами, то за хлебом в столовую, громко матерились, не давали никому спать, им было уже всё равно. Наливали ей в отдельный стакан и приказывали пить, она не пила, а только мочила заживающие губы, кривясь от боли. Да и как они могли зажить, если каждые десять минут её выводили на улицу, ставили за углом в закутке где хранилась мастика для полов и швабры "машки" на колени, и удовлетворив на всю глубину её гортани свой инстинкт, толкая в спину снова волокли в казарму. Причём, самому виновнику этого торжества она проделала эту процедуру пару раз прямо в казарме у всех на виду. И потом она снова мягко улыбалась и тихо рассказывала, как ей удалось на первой же станции сбежать из вагона и пешком добраться до части. Глаза её лучились голубым цветом. А потом её грубо и пьяно лапая за грудь и за ягодицы под платьем надетым на голое тело, снова увели на крышу. И несколько человек ушли с ней.
Я не знаю, чем она её так притягивала…? Эта шиферная крыша солдатской столовой. Может тем, что оттуда на несколько метров дальше от земли и от ада, полного скорби и страданий, и на несколько метров ближе к небесам, сияющим алмазными звездами, и к раю, полному счастьем и неземными наслаждениями…?